- Убирайтесь отсюда! - побагровев, выкрикнул Чарльз. - Как смеете вы снова приходить в этот дом!

- Не толпитесь возле него, - настоял Росс, уложив Фрэнсиса на диван. - Пруди, принеси чистые тряпки и миску с горячей водой.

- Позволь мне помочь, - сказала Верити. - Позволь. Я могу что-нибудь сделать. Я могу...

- Нет-нет. Не трогай его.

На какое-то время воцарилась тишина, пока не вернулась Пруди с миской. Росс предотвратил обширную кровопотерю, зажимая рану своим цветным платком. Теперь он его убрал и на его место положил мокрую ткань. Фрэнсис поморщился и застонал.

- Он поправится, - сказал Росс. - Просто отойдите, чтобы он мог дышать.

Капитан Блейми взял шляпу и вышел из комнаты.

На улице он сел на скамью у входной двери и опустил голову на руки.

- Чёрт возьми, я сильно испугался, - сказал Чарльз, вытирая лицо, шею и под париком. - Думал, мой мальчик умер. На наше счастье, капитан стрелял не правой рукой.

- Возможно, тогда ему бы удалось побольше промахнуться, - ответил Росс.

Фрэнсис повернулся, забормотал и открыл глаза. Через несколько секунд он полностью пришел в сознание. Во взгляде не было ненависти.

- Этот тип ушёл?

- Да, - ответил Росс.

Фрэнсис криво усмехнулся.

- Я его ранил. Твоим дрянным оружием, Росс. Прицел, должно быть, сбит. Ах! Пиявки отдохнут неделю-другую.

В саду Верити присоединилась к Эндрю Блейми.

Капитан полностью замкнулся в себе. За какие-то пятнадцать минут их отношения бесповоротно изменились.

- Я должен идти, - сказал он, и они оба сразу отметили, какое он употребил местоимение. - Лучше сделать это до того, как он очнется.

- Дорогой мой, если бы ты только мог... промахнуться... или совсем не...

Он покачал головой, подавленный сложными противоречиями своей натуры и тщетной попыткой всё объяснить.

- Я знаю, он сам искал этой ссоры, - сказала она. - Но он мой брат. Из-за этого мне невозможно...

Он не нашел сил возразить.

- Со временем всё уляжется, Верити. Наши чувства не изменятся.

Она не ответила, просто сидела, опустив голову.

Несколько секунд он пристально на неё смотрел.

- Может быть, Фрэнсис прав. У нас сплошные проблемы. Возможно, я никогда не должен был о тебе думать... смотреть на тебя.

- Нет, Фрэнсис ошибался. Но после этого... примирение невозможно, - возразила она.

Через минуту Блейми встал.

- Твоя рука, - сказала она. - Позволь ее перевязать.

- Всего лишь царапина. Жаль, он не прицелился лучше.

- Ты сможешь ехать? Твои пальцы...

- Да, смогу.

Верити наблюдала, как он зашел за дом, сгорбившись, словно старик.

Вернулся он уже верхом.

- Прощай, моя любовь. Если это всё, то позволь мне уехать и сохранить о тебе память.

Она смотрела, как он пересек ручей и медленно поехал по долине, пока образ в глазах внезапно не затуманился и не потерял четкость.


Глава четырнадцатая


Все вернулись в Тренвит. Фрэнсис с временной повязкой доехал верхом, а теперь им занялся Чоук, устроив из перевязки целое представление. Чарльз, вместе с газами выпуская остатки гнева, протопал в свою комнату, чтобы вызвать рвоту и отдохнуть до ужина.

Элизабет едва не потеряла сознание при виде мужа. Но придя в себя, буквально летала вверх и вниз, подгоняя миссис Табб и Бартла, чтобы снабдить доктора Чоука всем необходимым, и проявляя заботу об удобствах раненого. Как будто это было делом всей её жизни - у неё открылись запасы энергии, недоступные в обычное время, но способные придать сил в чрезвычайной ситуации. Это был огромный запас, о котором более сильный человек мог никогда не догадаться.

А Верити удалилась в свою комнату.

Она чувствовала себя отрезанной от этой семьи, частью которой была целых двадцать пять лет. Она оказалась среди незнакомцев. Более того, враждебных незнакомцев. Из-за отсутствия понимания они отдалились от нее, а она от них. В полдень она погрузилась в себя, что в дальнейшем превратилось в недружелюбие и изоляцию.

Верити толкнула задвижку на двери и резко опустилась на первый же попавшийся стул. Её роман окончен, хотя она и сопротивлялась этому, но знала, что это так. Верити чувствовала себя больной, близкой к обморочному состоянию и отчаянно уставшей жить. Если смерть придет тихо и мирно, она примет её, погрузится в неё, как можно погрузиться в постель, желая лишь сна и забвения.

Ее глаза обежали комнату. Каждая вещичка в ней была невероятно знакома своей будничной близостью.

Через длинное створчатое и узкое окно в нише она смотрела меняющимся взглядом своего детства и юности. Во все времена года и при всех настроениях ее собственного взросления она смотрела на огородик, тисовую изгородь и три изогнутых платана. Она видела, как мороз рисует свой орнамент на стеклах, как капли дождя сбегают по ним вниз, будто слезы по старческим щекам, как просвечивает первое весеннее солнце на турецкий ковер и мореные дубовые доски.

На протяжении всей жизни Верити в комнате на резной сосновой каминной полке стояли старые французские часы с расписными позолоченными фигурками, как куртизанка времен Людовика XIV. Их негромкий металлический перезвон объявлял время более пятидесяти лет. Когда их сделали, Чарльз был еще худеньким мальчишкой, а не задыхающимся побагровевшим стариком, разрушившим роман своей дочери. Они были вместе, ребенок и часы, девушка и часы, женщина и часы, в болезни, ночных кошмарах, сказках и грезах - во всей монотонности и великолепии жизни.

Её взгляд перебежал дальше, к столику со стеклянной столешницей и резными ножками, розовым сатиновым стульям спального гарнитура, плетеному креслу-качалке, низеньким медным канделябрам со свечами, подушке с иголками, расшитой корзинке для рукоделия, кувшину для умывания с двумя ручками. Даже украшавшие комнату длинные шелковые портьеры, тисненные обои с поблекшими алыми цветами на черном фоне и белые лепные розы на карнизе и потолке стали родными и принадлежали только ей.

Она знала, что здесь, в своей уединенной комнате, куда не входил ни один мужчина, кроме брата и отца, она могла дать волю чувствам, могла лечь на кровать и плакать, могла позволить себе предаваться печали. Но она сидела на стуле и не двигалась с места.

У нее не было слез. Либо рана залегла так глубоко, либо она так устроена, что не может дать волю чувствам. Ее вечная боль от потери и одиночества будет медленно притупляться со временем, пока не станет частью ее натуры, слабой горечью, приправленной иссохшей гордостью.

Эндрю должен был уже вернуться в Фалмут, назад в съемные комнаты, о которых она слышала, но не видела. По его спокойному разговору она могла судить об унылости его жизни на берегу: две комнаты в пансионе на набережной и ухаживающая за ним неряшливая женщина.

Верити думала всё это изменить. Они планировали арендовать коттедж с видом на залив, местечко с парой деревьев и маленьким садом, тянущимся до галечного пляжа. Хотя Эндрю практически никогда не говорил о своем первом браке, она понимала достаточно, чтобы быть уверенной в том, что в основном виноватой в его развале оказалась жена, какую бы не имеющую никакого оправдания развязку он ни положил. Верити чувствовала, что могла бы заставить его забыть о первой неудаче. С ее трудолюбием и способностями к ведению хозяйства, а также их взаимной любовью, она могла бы создать для него дом, которого у него никогда не было.

А взамен этой комнате, уже повидавшей, как она стала зрелой, придется увидеть, как она иссохнет и увянет. Позолоченное зеркало в углу станет этому бесстрастным свидетелем. Все эти узоры и мебель будут ее спутниками в грядущие годы. И она поняла, что возненавидит их, если уже не возненавидела, как ненавидят свидетелей унижения и бесплотных попыток.

Она предприняла вялые попытки встряхнуться и прогнать это настроение. Ее отец и брат действовали добросовестно, согласно своему воспитанию и принципам. Если бы в результате она осталась у них на побегушках, пока не состарится, было бы несправедливо обвинять их во всем. Они думали, что спасают ее от самой себя. Ее жизнь в Тренвите была бы спокойней и безопасней, чем если бы она стала женой изгоя. Она жила среди родственников и друзей. Длинные летние вечера были полны фермерских забот: посев, сенокос, заготовка, надо было проконтролировать масло и сыры, наварить сиропов и варенья. Зима также была насыщенной. Вечерами она занималась рукоделием, пошивом штор, делала выкройки и чинила чулки, пряла шерсть и лен с тетушкой Агатой, настаивала микстуры, играла с гостями в кадриль [5] или помогала мистеру Оджерсу в Соле, разливала поссет [6] слугам, когда те болели.

Этой зимой в доме также должен был появиться новенький. Если бы она ушла, Элизабет столкнулась бы с двойной потерей: Фрэнсису пришлось бы иметь дело с тем, что организованная повседневная работа вдруг вышла из-под контроля; Чарльзу бы никто уже не поправлял подушки, он бы никогда не увидел, что его серебряная чашка отполирована до блеска перед каждым приемом пищи. Эти и еще сотни других мелочей по дому зависели от нее, и если домашние и не благодарили ее за это открыто, то выказывали молчаливую любовь и дружбу, которые она не могла игнорировать.

И если она не находила эти обязанности утомительными раньше, не было ли это первым глотком разочарования, который свидетельствовал о том, что они станут такими в будущем?

Так что она могла бы спорить, но Эндрю сказал "нет". Эндрю, сидящий сейчас, опустив голову на руки, в мрачной квартире в Фалмуте, Эндрю, который будет на следующей неделе в Бискайском заливе, Эндрю, скитающийся по улицам Лиссабона по ночам, или который вернется в следующем месяце на съемную квартиру, Эндрю, который ест, пьет, спит и ходит, сказал "нет". Он занял место в ее сердце или забрал часть ее сердца, и уже ничто никогда не будет по-прежнему.