Минутами ей казалось, что она нашла верную, разумную, сдержанную оценку происшедшего. Конечно, она не преуменьшала ни его трагического ужаса, ни его мучительной печали. Эта смерть Пьера де Клерси в цвете юности, эта добровольная и нежданная смерть была страшным несчастием. Надо было бы обладать очень черствым сердцем и очень бесчувственной душой, чтобы оставаться к ней безучастной. Ромэна отнюдь не отказывалась от сострадания и горя, к которым ее при этих обстоятельствах обязывали ее дружеские отношения с Пьером де Клерси. Она принимала как должное то огромное потрясение, которое она пережила при роковом известии и которое еще увеличивалось при мысли о том, что должны испытывать Андрэ де Клерси и месье Клаврэ. Месье Клаврэ любил Пьера, как родного сына, а Андрэ брата обожал. Ах, бедные люди, какие ужасные часы им довелось перенести! Ромэна представляла себе их отчаяние, и именно через это отчаяние эта смерть трогала ее глубже всего.

По крайней мере в этом ей хотелось уверить себя сейчас, ища в самой себе опоры, чтобы не поддаться мыслям, осаждавшим ее своим горьким приливом; потому что, в конце концов, чем, собственно, был для нее Пьер де Клерси? Какое место занимал он в ее чувствах? Он не был связан для нее с прошлым, как месье Клаврэ, старый друг ее отца; он не воскрешал в ней ничего задушевного и далекого, как Андрэ, к которому, молодой девушкой, она была неравнодушна.

Все это она была вправе сказать себе, даже сейчас, в минуты горя и сострадания. Мало того, она даже обязана была сказать себе это, если желала сохранить на сегодняшнее событие тот верный и разумный взгляд, к которому, ей казалось, она пришла и в котором она искала, даже, быть может, ценой некоторого эгоизма, защиты против заразительной чувствительности, сопутствующей подобного рода катастрофам. Пьер де Клерси был, собственно говоря, просто симпатичный и очаровательный молодой человек, чья судьба достойна сожаления. В течение нескольких недель она с удовольствием с ним встречалась, то в Париже, то в Аржимоне. Между ними установилась своего рода импровизированная дружба, из которой он имел неосторожность, впрочем, извинительную для молодости, вывести некоторые слишком смелые надежды, чью бесплодность она сумела ему показать и за что не стала бы на него сердиться. Это неприятное воспоминание изгладилось бы со временем; и вот вдруг она узнает из телеграммы, что Пьер де Клерси умер, что Пьер де Клерси покончил с собой! Почему он покончил с собой? Месье Клаврэ не указывал причин драмы. Депеша упоминала только о факте, но Ромэна не могла не заметить, что об этом факте месье Клаврэ сообщал ей так, как если бы он касался лично ее. Он не приводил никаких пояснений, словно какие бы то ни было пояснения были излишни. Но разве за этой телеграммой не могло последовать письмо, которое давало бы ей понять, более или менее косвенным образом, что причиной добровольной смерти Пьера являлась она, что Пьер убил себя из-за любви к ней, из чувства злобы, в припадке раздражения, потому что она осталась глуха к его мольбам, воспротивилась его желаниям, дала отпор его натиску, воспользовалась своим правом женщины, порядочной женщины?

Разве ей не следовало оградить себя заранее от возможности такого упрека? Она понимала, какой подвергается опасности; она понимала, что стоит ей один только миг признать себя ответственной, и она погибла навсегда. Она вполне могла отнестись к этой смерти с тем взволнованным сожалением, которого эта смерть заслуживала. Она могла скорбеть о ней из чувства симпатии к оставшимся, к Андрэ, к месье Клаврэ, равно как из чувства печали, вызываемой в нас исчезновением молодого существа, похищаемого у жизни тем нежеланием жить, которое изобличает незаурядную душу. Но большего она не могла допускать, под страхом оказаться вверженной в мучительный душевный разлад, ступить на жалкий путь сомнений, подозрений и оказаться, быть может, наедине с ужасным спутником, который хватает нас за горло и имя которому — раскаяние. Поэтому ей казалось важнее всего строго ограничить свою чувствительность, принудить к молчанию могущий в ней раздаться внутренний, нашептывающий голос. Подобно тому, как она защищалась против любви живого Пьера, теперь ей предстояло защищаться, еще более ожесточенно, против той кабалы, которую своею смертью он попытается наложить на ее судьбу. И Ромэна, в тяжкой тревоге, чувствовала окружающую ее опасность, против которой ей надлежало бороться всеми силами рассудка; но к этой борьбе она не могла не относиться с каким-то тайным отвращением!

Ах, насколько ей было бы легче отдаться своему подлинному горю, чем так противиться собственным чувствам! Но, увы, она не могла позволить себе этой слабости. Если она даст установиться в своем уме малейшей связи между смертью Пьера и тем, как она держала себя с ним, если она перестанет считать зловещим совпадением роковой поступок Пьера де Клерси и сцену, произошедшую между ними в день ее отъезда в Рим, то разве она не будет отдана во власть всем тем коварным и жестоким подозрениям, которые для нее поневоле возникнут из допущенной ею зависимости между обоими этими фактами? Быть может, вначале это будет всего только смутное опасение, неприятное чувство, вызываемое возможностью ответственности, пока еще лишь предположительной; затем это неприятное чувство начнет обостряться, предположение — крепнуть, ответственность покажется более вероятной, и порожденная этим мучительная тоска неминуемо примет деспотический облик навязчивой мысли. И тогда конец ее душевному спокойствию, ее внутреннему миру, спокойствию и миру, составлявшим единственное ее благо в ее изгнаннической судьбе, в ее жизни на чужбине, которую она для себя избрала и к которой скоро должна опять вернуться! И как непоправимо несчастна будет она тогда! При этой мысли Ромэна Мирмо содрогалась от ужаса. Она чувствовала свое малодушие перед этой угрозой мрачного одиночества, отравленного мучительными угрызениями совести. Напрасные и призрачные, они все равно были бы одинаково гнетущими и разрушительными. Так, значит, ее ждет судьба княгини Альванци! Но нет, она сумеет защититься от этих зловещих химер; она возвратит их к небытию; она не даст себя опутать их тесным и жестоким путам. Она не будет их пленницей и рабой!

Всю ночь, все в том же кресле, к которому ее приковала бессонница, Ромэна Мирмо вопрошала свою тревогу и всякий раз приходила к сознанию, что нельзя давать установиться связи между потрясшим ее трагическим событием и ее поведением, которое она по-прежнему признавала безупречным. Мало-помалу ей удалось, доводами разума, как бы обособиться от этой драмы, которая пыталась завлечь ее. Она, так сказать, отстранила ее от себя, отодвинула, но это состояние самозащиты, в котором она держалась, вызывало в ней какое-то раздражение, не совсем понятное ей самой. Если бы Ромэна Мирмо могла в нем разобраться, она бы заметила, что к ее вполне оправдываемому сожалению о смерти Пьера де Клерси примешивается чувство глухой злобы против него. Действительно, у нее было неосознанное еще впечатление, что самоубийство Пьера является по отношению к ней как бы посмертной нескромностью, чем-то вроде загробного шантажа. Ей казалось, что этот резкий и стремительный поступок, причина которого коренилась, наверное, в более давнем умонастроении, Пьер де Клерси захотел использовать против нее, дабы насильно навязать себя ее мыслям и, из смертной дали, господствовать над ее жизнью. Здесь имелась как бы темная и грубая попытка отомстить чувством за чувство, и ее трагическая неуместность оскорбляла Ромэну Мирмо. До Пьера де Клерси ей, в конце концов, не больше было дела, чем до газетного происшествия, о котором читаешь растроганно, думаешь одну минуту, сожалеешь и забываешь.

И, чтобы доказать себе, что она вполне владеет собой, она обдумывала, в каких выражениях напишет месье Клаврэ, а также Андрэ де Клерси. Она старалась найти верный тон; пыталась подыскать как раз тот оттенок сочувствия, который подобал их горю и был бы в то же время искренним отражением ее собственного волнения; и вместе с этим волнением перед ее глазами снова возникал мрачный образ юноши, распростертого мертвым на своем ложе; и Ромэна снова принималась за рассуждения, которыми силилась защититься от угрозы, нависающей над ее жизнью.

Только утром колокола Сан-Николо-да-Толентино прервали это тоскливое борение, которым она мучилась уже столько часов. Заслышав их звон, Ромэна Мирмо подошла к окну и отворила его. День, приближения которого она не заметила, озарял небо белым светом. Воздух был прохладен и чист. Вставая с кресла, она уронила на ковер телеграмму месье Клаврэ. Она ее подняла и перечла еще раз. Да, Пьер де Клерси покончил с собой, но теперь у нее сложилось правильное, верное представление об этом скорбном событии. Она давала ему точную, определенную, окончательную оценку. Она спокойно сложила желтый листок и положила его на стол. Кровавое пятнышко, которым она его отметила, вскрывая, почернело и казалось теперь только знаком траура, не запечатленным ничьим изображением.

IV

Ромэна Мирмо жила в странном состоянии. Она вставала рано, быстро одевалась. Эта новая торопливость шла вразрез с привычками Ромэны. Обыкновенно она совершала свой туалет с ленивой тщательностью, поминутно впадая в рассеянность и предаваясь мечтам, которые навевает всякой красивой женщине созерцание ее красоты и обращение с привычными предметами, предназначенными к тому, чтобы оттенять эту красоту. После припадка тоски, который она пережила при вести о смерти Пьера де Клерси, Ромэна избегала этих перерывов и задержек. Неожиданная предприимчивость, какая-то беспокойная нервность заставляли ее спешить со всем, что относилось к уходу за самой собой, но эта спешка соединялась со странно напряженной внимательностью. Ее ум сосредоточивался целиком на этих мелких заботах. Она избегала каких бы то ни было мыслей, посторонних тому, чем она была занята в данный миг. И эта поглощенность пустяками сообщала ей покой, уверенность.