— А, понимаю! Вы страшитесь за жизнь вашего любовника, сударыня; но смею уверить вас, что судьба будет не на моей, а на его стороне; вы увидите сами, сколько правды в моих словах. Успокойтесь же, вы останетесь вдовою, и даже тень моя не станет тревожить ваших наслаждений…

— Но если вы ошибаетесь! Если не за него дрожу я, Эмануил?..

— Так неужели вы пришли предлагать мне сделать подлость и спасти жизнь? И какую жизнь!.. Жизнь воспоминаний, стыда, поношений?.. Вы разбили мое существование и теперь говорите мне: «Живите», — но вместе с жизнью вы возвратите ли мне все то, что было для меня дорогого в ней?.. И это вы — женщина, которую я любил и которая так низко обманула меня! Вы пришли ко мне с таким предложением?.. Неужели счастье свело вас с ума?

— Счастье? Эмануил! Ведь вы убеждены, что я не могу быть счастливой. Выслушайте меня: я знаю, я поступила низко, и мой проступок запер для меня в одно время и ваше сердце, и двери света; но вместе с тем, я чувствую в глубине души своей больше раскаяния, чем нужно на искупление моей вины! Да, я обманула вас, но верьте, что и тогда, и теперь — люблю вас одинаково сильно; и если еще вы заставите меня каяться в вашей смерти, то вы лишите меня отрады умереть самой; потому что тогда мне страшно будет предстать перед лицом вечного судьи обрызганною вашей кровью.

— Вы убежали с де Грижем, сударыня, следовательно, вы любите его. Я же стреляюсь только потому, что хочу или выместить на ком-нибудь зло, которым вы отравили мое существование, или умереть. Вам только 20 лет, через два-три года вы позабудете все! О, как легко забыть с тем, кого любишь, — вот отчего я прошу у неба, как милости, прекратить мои дни.

— Кто вам сказал, Эмануил, что я люблю де Грижа?

— Как! Вы не любите его?

— Увы! — произнесла Мари.

— Не любите! — воскликнул Эмануил. — Так только чтобы принадлежать ему, вы разбили и мое счастье, и мои надежды!.. Кто же вы после этого, когда вы отдаетесь не любя?..

— Эмануил, — говорила, рыдая, несчастная Мари, и, бросившись перед ним на колени, она протянула ему руки, — я не люблю де Грижа и никогда не любила его! Я отдалась ему в минуту какого-то сомнения, неблагодарности, безумия; я не знала, что делала, но чувствовала, что небо оставило меня тогда… и вот с тех пор любовь моя к вам, Эмануил, возросла до бесконечности! О, вы не поверите, что я выстрадала с тех пор… Клянусь вам и гробом матери, и колыбелью нашей дочери…

— Нашей дочери? — повторил с горячностью Эмануил. — А кто же докажет мне, сударыня, что я — отец вашей дочери?

Мари вскрикнула и закрыла лицо руками. Она не могла найти слов, чтобы рассеять подобное сомнение.

Однако сердце Эмануила было слишком возвышенно, чтобы он мог распространить сомнение на первые дни своей любви и своего блаженства; поэтому-то чувство сострадания к несчастной Мари, раздавленной его неверием, скоро овладело его душою, и он готов был упрекать себя в этих словах, как в низости, недостойной человека. Но г-жа де Брион не вынесла этого удара: она встала и, придерживаясь рукою за стену, пошла к двери. Ее изнеможение, ее слабость испугали Эмануила, и он бросился поддержать ее.

— Благодарю вас, — сказала она, заметив его движение. — О, у меня достанет сил выйти отсюда! У меня достало их обмануть вас, у вас тоже нашлись они, чтобы оскорбить меня последним подозрением.

Но, истощенная таким усилием, она не дошла до дверей и, полумертвая, упала в кресло.

— Да, — сказала она, приходя в себя, — я обманула вас однажды, и вы вправе думать, что я все время не переставала вас обманывать. Как страшно, как жестоко вы наказали меня, Эмануил, высказав эту мысль. О, теперь я знаю всю меру страданий, какую может вынести душа женщины, и могу уверить вас, что бы ни готовило мне будущее, — ничего не будет ужаснее и мучительнее ваших слов.

Де Брион смотрел на свою жену и чувствовал, как вся его ненависть к ней поглощалась ее страданием.

«Она не любила его!» — проговорил он про себя…

— Скажите мне, Мари! — вскричал он потом. — Скажите мне, что вы любили этого человека… иначе страшно подумать, что у вас нет даже и этого оправдания.

— Нет, Эмануил, — отвечала она спокойно. — Повторяю, я не любила его, никогда не любила; но вас — люблю, люблю больше, сильнее, чем когда-нибудь! Я была безумною одно мгновение — и только.

В голосе, с которым Мари произнесла эти слова, было столько истины, что де Брион вскрикнул:

— Боже! Боже мой! Отчего же душа должна отдать отчет в поступках плоти? Ибо я все еще люблю эту женщину, хотя она более уже не может быть моею.

Сказав это, он в страшном волнении облокотился на стол, закрыл лицо руками и заплакал. Мари хотела воспользоваться этой минутой сожаления; она подошла к нему, встала на колени, обвила его ноги и голосом, полным мольбы, сказала:

— Эмануил, ради вашей матери, пробудившей мою любовь к вам, ради всего, что вам дорого и свято, — простите меня! Я удалюсь в монастырь, облекусь власяницей, буду молиться день и ночь, умру от труда и лишений… но только простите меня, простите во имя Бога, свидетеля моего раскаяния — и не стреляйтесь с де Грижем.

— Бедное созданье! — проговорил Эмануил, взяв руками белокурую головку Мари. — Бедное дитя, которое едва достигло возраста женщины и уже умоляет о прощении!

Мари прижалась к груди Эмануила и смотрела на него нежным, полным любви взором.

— О, отчего мы не можем вычеркнуть из жизни те дни, которые хотели бы забыть? — продолжал Эмануил. — Да, я прощаю тебя, дитя! Не мне отягощать тебя проклятием. Да, я прощаю тебе эти восемь дней страданий за два года счастья, которое я узнал с тобою. Правда, я умру за тебя преждевременно; но умру любя! Без тебя я прожил бы, может быть, еще долго… но эта жизнь была бы трудной дорогой, на которой я спотыкался бы беспрестанно под гнетом страстей, тогда как ты сровняла этот путь, и твоя любовь ко мне помогла пройти его незаметно.

— Умереть! Боже, Боже мой! — повторяла Мари. — Что вынуждает вас расстаться с жизнью?

— Это неизбежно: для тебя самой, для меня, для нашей дочери. Если бы малодушие остановило меня в исполнении приговора судьбы, то призрак этих несчастных дней невольно восставал бы между нами. Верь мне, бедное дитя! Я знаю человеческое сердце; и как бы ни было искренно мое прощение, как бы ни старался я забыть прошедшее — все-таки оно приходило бы мне на память, и тогда я проклинал бы и тебя, и небо, и жизнь!.. О, нет!.. Я еще слишком люблю тебя, чтобы мог решиться жить!

— Ты еще любишь меня, Эмануил? — воскликнула Мари. — И хочешь умереть, не желая допустить, чтоб силою этого чувства я попробовала слить прошедшее с будущим?.. Ты любишь меня, сказал ты мне теперь, после моего проступка, — и думаешь, что это признанье не дает мне сверхъестественных сил? Живи, Эмануил, живи! После того, что ты сказал мне, ты вправе будешь проклинать, убить меня — и я не буду ни роптать, ни жаловаться. Живи! И, если ты хочешь, я умру для света; ты можешь держать меня как постороннюю и только по временам допускать к дочери. Я откажусь от всех прав моих, как жена и мать, я отдам тебе одному судьбу ее — ибо, как падшая женщина, я могу заразить ее одним прикосновением… Мы можем уехать куда-нибудь далеко, туда — где бы ничто не напоминало о покинутом тобою мире; туда — где не будут знать ни моего настоящего, ни прошедшего… Так пройдет время; я состарюсь; во мне останется одно только чувство — чувство матери. Ты забудешь мое заблуждение и, может быть, со временем, протянешь мне руку, когда я изменюсь совершенно, когда поседеют мои волосы и щеки покроются морщинами…

— Нет, Мари! Тот, кто, как я, был любим тобою, тому ничего не остается после этого, кроме смерти. Мы деремся… это необходимо. Вооружись же твердостью, Мари, и выслушай меня. Если меня убьют, прикажи зарыть труп мой здесь, где-нибудь в уединенном месте; потом поезжай во Францию, там в Отэйле на улице La Fontaine ты отыщешь женщину по имени Жанна Булэ и отдашь ей это письмо: им я приказываю ей возвратить тебе нашу Клотильду. Ты скажешь отцу твоему, что перед смертью я простил тебя, и, захочет он или нет, но ты должна оставить Францию вместе с дочерью и Марианной, чтобы избавиться от суда света, который, пожалуй, потребует от тебя отчета в твоем поступке, хотя, после меня, ты должна отвечать за него только перед Богом. Ты поселишься в Швейцарии, купишь там себе домик, где-нибудь на берегу озера, у склона гор, чтобы душа нашего ребенка возросла среди природы. Так я сам предполагал устроить нашу жизнь, как только привел бы в исполнение свои честолюбивые замыслы. Бог не допустил исполниться этой мечте — да будет воля Его! Вместо пяти человек вас только четверо соберется у родного очага — и, теснясь один к другому, вы, быть может, не заметите, что среди вас остается незанятое место.

— Возможно ли, чтоб я слышала это в действительности? — спрашивала Мари. Но, погодя немного, она с надеждою произнесла: — Кто сказал, что ты будешь убит?

— О, ради Бога, не спрашивай меня, на что решился я в противном случае; потому что мечта о счастье, на которое еще могу надеяться, может заставить изменить себе в последнюю минуту; пожалуй, я забуду ненависть в надежде на жизнь и прощу, быть может, его, как простил тебя, чтобы не запятнать кровью прошедшего.

В эту минуту пробило три часа.

— Через час, — сказал Эмануил, приподнимаясь, — воля судьбы уже будет исполнена. А теперь прощай, Мари, — я должен ехать.

Г-жа де Брион тоже встала. Она не могла отвечать на решительный тон, которым говорил Эмануил, и только плакала. Он принялся утешать ее.

— Вспомни о Клотильде и будь тверда. В последний час разлуки с жизнью душа легко освобождается от всех связей и предрассудков света. Теперь нет здесь ни судьи, ни преступницы, здесь перед тобою человек, который чувствует приближение смерти, и женщина, которая останется вдовою, чтобы слезами остальной жизни смыть преступление, — обними же меня, Мари, в последний раз, и прощай!