Де Гриж остановился на этом слове. «С каких? — спросила я, улыбаясь. — С месяц?..» — «Более двух лет, — перебил он серьезным тоном. — А что если б он сказал вам: «Она счастлива — но это-то счастье и составляет причину моих страданий; если б он сказал вам: «Я наконец решусь, быть может, когда-нибудь высказать ей свою любовь и умру, если она отвернется от меня». — Что вы тогда посоветуете ему сделать?» — «Все-таки посоветую ему остаться; я скажу ему: «Зачем хотите вы бежать от света, который может еще развлечь вас, и от той, которая еще может избавить вас от страданий? Оставайтесь, не избегайте случая видеть ее, и ваша любовь, вследствие сближения, может обратиться в чувство братской привязанности. Та, которую вы любите, не могла или не хотела сделаться вашей женою; и не должна, не может и не хочет сделаться вашей любовницей — но ей возможно питать к вам чувство дружбы. Разлука может разъединить, но не может утешить. Вы вернетесь, думая, что любовь прошла, и вдруг будете поражены удивлением, когда любовь снова овладеет вашим сердцем, едва только ваша нога ступит на родную почву. Привычка — вот, по моему мнению, истинная могила безнадежной любви». — «Но если б он ответил вам, — возразил де Гриж, — что эта-то несчастная и безнадежная любовь и заставляет меня жить, что я предпочитаю эти муки холодному покою. Угасни только это чувство — и сердце мое будет не что иное, как масса пепла, а жизнь — существование без цели. Зачем же вы осуждаете меня умирать заживо, сделаться живым трупом, носящим неизлечимую рану? Что вы ответите ему на это?» — «Тогда я скажу ему: «Уезжайте, но уезжайте без возврата».

Де Гриж встал. Я протянула ему руку, потому что он был действительно взволнован. «Эта женщина уже замужем, — прибавила я, — по крайней мере, вы так говорили мне; она уже носит имя, которое обязана передать незапятнанным своим детям. Следовательно, ваш друг должен понять, что в случае если б он остался, его посещения могут повлечь за собою дурные толки, потому что, вероятно, любовь его не составляет тайны. Да и ей самой должно быть неловко видеть его часто. Женщина, как бы она ни была уверена в себе, не любит частых свиданий наедине с человеком, о котором она знает, что он любит ее до такой степени. Пускай ваш друг приходит когда ему угодно, но отнюдь не в то время, когда он надеется видеть ее одну, и, сколько я понимаю женское сердце, она, поверьте мне, будет счастлива и благодарна ему за это, ибо этим он докажет и свое уважение к ней, и чистоту своих чувств. Передайте ему все это, скажите, что это мнение женщины, и тогда, быть может, оно получит в его глазах сильнейшее значение… Но извините меня, я должна проститься с вами; потому что обещала заехать в палату за Эмануилом».

Бедный молодой человек не нашел ответа; он поцеловал мою руку и вышел.

Вот какой разговор, милая Клементина, был вчера между мною и маркизом. Хорошо ли, дурно ли я поступила?.. До сих пор я смотрела на ухаживания за мною маркиза как на ребячество и принимала его как развлечение; но когда в нем обнаружился характер серьезный, я не задумалась прекратить их разом.

Однако, оставляя меня, он был так грустен, что я не могла остаться равнодушною. Быть может, он действительно меня любит! Жаль его!»

Госпожа де Брион в ответе на это письмо получила две строчки; вот их содержание:

«Жалей, если хочешь; но берегись! Клементина».

V

«Ты говоришь берегись! — писала Мари в ответ Клементине. — Берегись! Чего? Бог мой! Где опасность? Не в любви ли де Грижа? Ты с ума сошла? Разве любовь, которую не разделяют, может быть опасною? Я не понимаю даже, как ты могла предположить, что я отвечу на его чувство. Ты, кажется, перестала понимать меня, и потому-то я открою тебе мои мысли и сердце. Я согласна, найдутся женщины, которые не устоят против молодости, красоты и имени де Грижа; но для меня нет этих причин в настоящем, как не было бы извинения впоследствии. Отец и мать, муж и дитя — не составляют ли надежную защиту, под которой я могу считать себя совершенно безопасною? Мое уважение к нашему имени и к самой себе, моя все еще пламенная любовь к мужу не служат разве достаточным ручательством? Нет, милая Клементина, я, право, убеждена, что ты сама не понимала, что ты хотела сказать в этих двух словах, в этом ответе — столь кратком и таком пространном в одно и то же время.

Не скрою от тебя, что в часы скуки, в которые он навещает меня ежедневно, во время отсутствия Эмануила, я не прочь была потешиться ухаживанием де Грижа; мне хотелось видеть, какой тактике следуют эти так называемые сердцееды, которые стараются разрушить супружеское счастье; но признаюсь тебе, что нужно иметь самой непреодолимое желание помогать им, чтобы не устоять против таких ничтожных средств искушения. Нужно — я не хочу порицать тех, кто слабее меня, — чтобы павшие не имели в сердце своем ровно ничего, что бы могло не допустить их увлечься, — равно никакого талисмана, изобретенного магиками новейшего времени; талисманом этим должна быть вера в тех, кого любишь. Не медали и кресты, которые носят на груди, должны напоминать человеку о его обязанностях и охранять его; нет, человек делается силен и недоступен только силою убеждения, что его жизнь неразрывно связана с другой жизнью и что его смерть повлечет за собою уничтожение другого существа. Спасение же человека заключается в молитве, возносящейся за него ежедневно к престолу Бога, возносящейся от непорочного, сердца, непорочного потому, что оно любимо, и любимо потому, что оно непорочно.

Вот этим-то талисманом я и обладаю. Я люблю и любима, следовательно, мне нечего бояться; но от этого я не делаюсь ни более гордою, ни более строгою к другим.

Теперь поговорим о тебе. Неужели мы никогда не увидимся? Барилльяр, как эгоист, решился, кажется, не вывозить тебя из Дре? Разве он не знает, что в Париже у тебя есть подруга, которая встретила бы его, как брата, потому что любит тебя, как сестру? Если он не может ехать с тобою, почему он не отпустит тебя одну? Неужели муж твой несправедлив до такой степени, что ревнует тебя? Право, если бы кто видел нас два года тому назад, когда мы не могли расстаться ни на минуту, и узнал бы, что теперь мы живем в 30 лье друг от друга и что ни одна из нас не хочет сделать шагу, чтобы сблизиться, — не поверил бы такому противоречию. А мы, мечтавшие всегда жить вместе, не понимавшие счастья иначе как сопровождаемого нашей дружбой, — мы довольствуемся письмами. Как это случилось? Постарайся решить эту задачу, ты — которая некогда так легко разрешала все.

Мы знаем, наконец, что мы счастливы: этого довольно. Кроме же зрения физического, очень недальновидного, у нас есть, так сказать, зрение душевное, посредством которого мы и в разлуке видим друг друга. Вот я вижу тебя, кажется, сидящею у камина. Я знаю твои привычки, наклонности, характер, душу; я была в том доме, который ты занимаешь, и черты твои так же глубоко запечатлены в моей памяти, как и образ моей матери; в силу всего этого, когда я думаю о тебе, а это бывает часто, сердце мое и воображение рисуют мне довольно верно картину твоей жизни. Я как будто вижу тебя, расхаживающую взад и вперед, и почти слышу твой голос, и уверена, что с тобой ничего не случилось неприятного — ибо, случись что-нибудь, я почувствовала бы боль, я бы вскрикнула.

Мой муж ужасно занят; я посвящена во все таинства политики. Ты помнишь те вопросы, которые я задавала де Бриону в первый его визит к нам? Теперь я бы с презрением отвернулась от той женщины, которая, подобно мне, выразила бы так свою любознательность. Я почти в состоянии написать любую журнальную статью; я слежу за всеми интригами, партиями, способами, причинами, действиями, и эти громкие слова «отечество, народ, слава», которые заставляют биться сердца стольких людей, показались мне, наконец, в их настоящем смысле. Эти три слова — пружины, которые двигают всех марионеток политической сцены, и двигают уже целые сотни лет.

Такой анализ доставляет иногда грустное зрелище; но что составляет мое счастье и мою гордость, так это — благородный и прямой характер, который мой муж сохранил среди этой путаницы. Быть может, эта независимость приведет его, наконец, к хорошему. Теперь стоит вопрос о составлении нового министерства. Король чувствует потребность в людях, неподкупных и твердых в убеждениях. Я открою тебе, но под условием строгой тайны, что Эмануил три дня подряд ездит в Тюильри. Ему уже предложен министерский портфель, но он принимает его не иначе как с правом уничтожить известные ему злоупотребления и дозволением сменить тех, кто обманывает доверенность государства. Однако, кажется, само правительство находится в затруднении и не может отдалить тех, кто вредит ему, и приблизить людей, на которых оно могло бы положиться. Прямодушие не может, кажется, быть основанием политики.

Надеюсь, Эмануил достигнет желаемого, потому что успех доставит ему удовольствие; что же касается меня, то ты знаешь, я предпочла бы тихую жизнь с ним в какой-нибудь долине Швейцарии блестящей жизни в министерстве. Но это его честолюбие, и я не хочу мешать ему; он любил меня, будучи пэром Франции, — он также будет любить меня, сделавшись министром.

Наконец, я понимаю его любовь. Она не похожа на любовь аркадского пастушка и еще менее на любовь jeune-premier комической оперы. Ум его вырос среди политических идей, и потому мой разговор дает ему мало пищи. В его душе слишком много места, чтоб одно чувство любви могло ее наполнить; она была бы в ней каплей дождя в океане; но я наполнила собою то, чего недоставало ему прежде. Тогда он знал только борьбу без отдохновения, он не был счастлив вполне; дай ему теперь одно отдохновение без борьбы — он будет совершенно несчастлив. Я — дерновая скамья, которая ожидает его каждый вечер, на которой он, как усталый путник, засыпает с наслаждением и которая вместе с отдыхом дает ему новые силы для нового дня.