Наконец, прелестная моя г-жа Барилльяр, не считай мою печаль серьезною и не ищи в ней того, чего в ней нет действительно. У меня есть минуты, бесцветные более обыкновенного, в которые я и пишу тебе. Ты не должна порицать меня за это, ибо это может служить доказательством моей доверенности и привязанности. Памятны тебе вечера, проведенные нами в пансионе, когда мы садились друг возле друга, склоняли голову на руки и наблюдали, как потухал огонь камина среди общей тишины и спокойствия? В это время мы обыкновенно составляли наши планы: теперь эти планы приведены в исполнение. Итак, мы заняли свои места в жизни действительной! Сколько перемен в течение нескольких месяцев! Скажи нам тогда кто-нибудь, что теперь мы обе будем уже замужем, мы бы не поверили, а между тем, это была бы истина. Как живо наполняются событиями дни, месяцы и годы; как быстро идут одно за другим ежедневные волнения! За исключением двух, трех часов, которые Эмануил проводит в палате, остальные летят незаметно. Вечера только тянутся вяло. Подумай, что, живя среди удовольствия, я не принимаю в них ни малейшего участия. Мы редко выезжаем в театр и то только в оперу, где я иногда бываю с маман; но теперь опера закрыта. Эмануил не любит света. Шум спектаклей и балов его утомляет; и так как он жертвует собою, когда выезжает со мною, то я предпочитаю жертвовать собою для него моим удовольствием и остаюсь дома. Но тогда он тотчас садится за работу, и я ревную его к бумаге, на которой он пишет, к мысли, которую он обдумывает, к перу, которое он держит в руках. Так что часто, даже всегда, мне делается скучно видеть его за этим занятием. И вот я отбираю у него бумагу и заставляю его сосредоточивать на мне одной все его внимание, что, надо сказать, он и исполняет необыкновенно мило.

Однако надо же быть снисходительным к тому, кто нас любит, а он меня любит сильно. Каждый день он убеждает меня в этом, проявляя то новую заботу обо мне, то самую нежную предупредительность. Он редко является ко мне без сюрприза, который отдает мне с улыбкой и весьма довольный, что я поражаюсь неожиданным подаркам; но эти драгоценные сюрпризы лежат у меня без употребления. Они, как осужденные, заключаются в ящик, и я уверена, что все они выйдут из моды прежде, нежели их кто-нибудь увидит. Иногда мы обедаем у одной из сестер Эмануила, престарелой девы и порядочной ханжи. Я не встречала женщины более угрюмой и скучной. Быть может, она и имеет добрую душу, но доброта эта у нее прикрыта самыми неумолимыми правилами. Она не извиняет ничего, и я невольно избегаю тех, кому судьба не дала права быть женою и матерью и кого Бог лишил самых благороднейших чувств сердца: любви к мужу и любви к детям. Мне не хотелось бы, чтоб эта женщина могла когда-нибудь упрекнуть меня за что бы то ни было. Эмануил, как кажется, разделяет на этот счет мое мнение, потому что он питает к ней более уважение, чем привязанность.

Отчего ты не хочешь приехать в Париж? Тебя ждали сюда весною — весна прошла, и я все-таки тебя не видела. Если муж твой не может ехать, приезжай одна. Париж не погубит тебя, тем более что в нем ожидает тебя суета.

Пожалуйста, не тревожься, если письмо мое покажется тебе написанным под влиянием грусти. Ведь серые тучки, затмевающие в жаркий летний день солнце, ни для кого не предрекают зимы, а иногда даже не дают и дождя».

Часть третья

I

Возвратимся к Юлии Ловели.

Может быть, читатель был изумлен той странностью, с которой Юлия предалась маркизу де Грижу; но, да будет ему известно: она не слишком дорожила собою, в особенности в тех случаях, когда это могло быть сильным средством к достижению ее целей. Как опытная интриганка, она поняла в одну минуту, к каким результатам могла привести любовь Леона к девице д’Ерми, и, чувствуя себя в состоянии вести это дело с неподражаемой тонкостью, она первым делом решилась приобрести над ним влияние, чтобы не дозволить ему уехать из Парижа. Она предвидела, что развязка этой интриги будет нескоро; но терпение есть свойство вечности, а Юлия поклялась в вечной ненависти к Эмануилу.

Где же было начало этой ненависти? Ведь многие поступали с ней подобно Эмануилу, а между тем, они вовсе не возбуждали в ней этого чувства? Отчего же она не могла простить Эмануилу? Оттого, что он был выше других; оттого, что среди своих бесплодных надежд она решилась на одну минуту слить свое существование с жизнью молодого человека; оттого, что эта связь послужила ей основой многих самых безумных мечтаний, и оттого, что все они были разрушены в одно мгновение посланием де Бриона — посланием, полным презрения, и, наконец, тем страстным и глубоким чувством, которое зажгла в его душе девица д’Ерми и которое заставило его забыть даже самое имя Ловели.

Мы сказали, что Юлия была одним из тех созданий, которых никакие препятствия не могут остановить на пути к цели, которые не выбирают этого пути и идут к достижению цели с непреклонною волей. Юлия вообще ненавидела то общество, которое оттолкнуло ее от себя и которое, однако, не могло поступить иначе. Долго она искала случая проявить эту ненависть каким-нибудь необыкновенным образом, желая доказать, что женщина, подобная ей, нисколько не хуже всех светских женщин. К ее несчастью, разумеется, случай этот не давался ей в руки, пока она не узнала, что де Брион женится на дочери графа, самой невинной, самой хорошенькой, самой счастливой и бесконечно любимой из всех девушек.

С этой минуты общая, если можно так выразиться, ненависть Ловели получила значение личной. Выставить на позор представительницу красоты, молодости, любви и добродетели, уничтожить, очернить ее и сказать себе: «Это я — Юлия Ловели, падшая женщина, я сделала все это», — вот что стало неотступным предметом желаний нашей героини. Теперь, я думаю, понятно, к чему могла послужить ей любовь маркиза де Грижа к Мари д’Ерми.

О, можно держать сто против одного, что это безумное предположение больше чем невозможно, что оно разлетится в прах против непорочности молодой девушки, но тогда что же это за победа, если она легко досталась?

Лишь только Мари сделалась женою Эмануила, Юлия не выпускала ее из виду, и если бы кто-нибудь мог читать в душе Ловели, он содрогнулся бы от прочитанного, как путник, повисший на краю пропасти, содрогается при виде страшной бездны, на дне которой он слышит рев потока.

Юлия окружила Леона всеми чарами обольщения, которые были ее неотъемлемым достоянием и которые заключали человека, которого она называла в настоящее время своим любимым, в такой магический круг, из которого он не имел силы выйти, если судьба не даст ему особенной силы воли. Она старалась, чтоб эта новая связь с Леоном сделалась общеизвестною; она показывалась с ним повсюду; она поселила в нем необходимость видеть себя ежедневно; она управляла его страстью с непостижимым искусством — словом, она овладела им совершенно.

Но в глубине души своей, хотя мы могли бы и не говорить этого, она презирала Леона, как презирают орудие, которым можно располагать по произволу; как презирают существо, в котором нуждаются и которое считают ниже себя во всех отношениях. Поэтому-то дни, проводимые Юлией, не всегда были ясны, и часто она впадала в уныние, не оттого, что она отчаивалась в своем предприятии, — нет, она не принадлежала к этой категории, но от страха, видя, на какое долгое время следовало отложить самое начало своих действий. Если б Юлии удалось прочесть последнее письмо Мари к Клементине, она бы пришла в восторг, заметив первый след раздумья, который, как туман, подымался в душе супруги Эмануила. Когда она прочитала в газете, что г-н де Брион, пэр Франции, вступает в брак с дочерью графа д’Ерми, то, передав ее Леону, Юлия сказала: «Прочтите» — и пристально следила за тем впечатлением, которое могла произвести на него эта новость.

— Я знал это, — отвечал маркиз. — Какое впечатление, думала ты, может произвесть на меня эта свадьба?

— Так ты не влюблен в нее? — спросила Юлия.

— Тебе это лучше всех должно быть известно.

Де Гриж лгал, но он не обманул свою собеседницу.

— Тем хуже! — сказала Ловели. — Это служит мне доказательством, как непрочны ваши чувства, и заставляет меня бояться за себя.

Сказав эту фразу, она села перед маркизом и положила свою голову на его колени.

— Я люблю только тебя, — говорил Леон, перебирая рукой волосы своей любовницы.

— Итак, я была слишком неосторожна, — говорила Юлия. — Я отдалась тебе, желая хоть немного заставить забыть твою печаль, причиненную браком девицы д’Ерми, — теперь же чувствую, что люблю тебя действительно и боюсь, что ты презираешь меня, а еще хуже того — не любишь вовсе. И точно, что такое я в сравнении с нею? Какое вознаграждение даст тебе моя любовь взамен ее любви? Быть может, я уже начинаю надоедать тебе, и ты только из-за сострадания остаешься при мне, чтобы не разбить мои сладкие мечты.

— Ты не права, Юлия; я люблю тебя и совсем забыл г-жу де Брион, — сказал Леон, прижимая свои уста к губам Ловели.

«Пока все идет хорошо, он еще сильно ее любит», — думала Юлия, которую нелегко было обмануть в деле чувства. Она не упускала случая говорить Леону о любви Эмануила к своей жене, любви, которая сделалась сказкой для всего Парижа.

Чувства Леона к Мари не могли быть сильными; но эти разговоры вели к тому, что он начинал ненавидеть Эмануила, как похитителя того счастья, о котором он мечтал и которое сделалось уделом его счастливого соперника.

Были минуты, в которые, если бы это не превзошло всех границ безумия, Леон готов был искать ссоры с де Брионом.

Посмотрим теперь, до чего ничтожна и гадка натура человека! Леон так слепо отдался Юлии, хотя и не любил ее, что она могла поселить в нем чувство ревности к себе из-за ее любви к Эмануилу, заставила его ненавидеть де Бриона и проникнуться убеждением, что он точно любит Мари до безумия.