Юлия, зная, что в продолжение стольких месяцев Эмануил не показывался в палате, и слыша о его намерении уехать с женою в Италию, пришла в отчаяние при мысли, что жертва, обреченная ею на мщение, могла легко избегнуть ее козней; ибо, как мы узнаем позже, она много уже потратила на приготовление, чтоб отказаться от своей цели. Но когда она узнала, что де Брион возвращается опять к активной деятельности, она хотела присутствовать при его вступлении, как его злой гений, или, по крайней мере, как злое предзнаменование. Эмануил, разумеется, и не подозревал даже о ее присутствии. «Эмануил силен, — подумала она, слушая его речь, — он счастлив и покоен, — прибавила она, видя его садящимся в карету с женою, — о, как бы хотелось мне, чтобы когда-нибудь и эта сила, и это счастье рассыпались бы под моим дыханием и упали бы к ногам моим».

Невинная Мари ничего не знала: так голубка, кружась в воздухе, часто и не подозревает, что хищный ястреб распускает над нею свои когти. Мари испугалась только одного, что в то же время составляло и ее гордость, — испугалась могучего красноречия своего мужа, которое дало ей понять, каких тревог жаждала пылкая душа де Бриона. Вот отчего Мари, приехав домой, с чувством страха взглянула на него, бросилась к нему на шею и спросила:

— Ты все еще любишь меня, не так ли?

— К чему этот вопрос? — отвечал ей Эмануил кротким голосом.

— Потому что, слушая тебя в палате, друг мой, я узнала идеи, кипящие в уме твоем, и теперь думаю, что моя тихая любовь не составляет многое в твоем существовании, и, не будучи в состоянии поддержать его, она будет недостаточна, когда в случае твоего падения на избранном тобою поприще тебе одному придется искать утешение; я чувствую мое ничтожество перед тобою; я завидую Франции и говорю себе: Франция дает тебе славу, я же даю тебе только мою жизнь и жалею, что посоветовала тебе снова вступить в палату.

— Не страшись этого, дитя! Ты есть и будешь всегда любимица моей души и возлюбленная моего сердца. Позволь мне удовлетворять там лихорадочную необходимость деятельности, и то счастье, которое ожидает меня на пороге моего дома и которое я пью с твоих уст, покажется мне еще выше. Впрочем, я остаюсь твоим рабом, столько же покорным, сколько и счастливым. Скажи слово, моя прекрасная подруга, и эта бурная река обратится в тихий ручеек, буря сменится невозмутимою тишиною, ты дашь мне другое существование, мы сольем наши жизни в одну, полную очарования; забудем свет, уедем отсюда без воспоминаний о прошедшем и без страха за будущее! Хочешь?

— Нет, нет, мой Эмануил, тысячу раз нет! Пусть жизнь твоя исполнит свое предназначение, любовь моя к тебе — в то же время и гордость. Я хочу удивляться тебе столько же, сколько и люблю. Все, чего я прошу у тебя, это сберечь для меня в твоем сердце надежный уголок, в котором бы никому, кроме меня, не было места.

Желание ее было исполнено. Эмануил шел по стезе прежней деятельности — стезе труда, изучений, борьбы. Только теперь около него было существо, ободряющее его труд, поддерживающее его в занятиях, успокаивающее его после борьбы. Мари, присутствовавшая при заседаниях, имела также свои волнения и беспокойства. Если малейший знак одобрения заставлял радостно биться ее сердце, то самый ничтожный ропот приводил ее в трепет. Ее женский ум преувеличивал опасности ежедневных столкновений, и она готова была падать в обморок, видя, как весь зал поднимался против одного слова ее мужа, который постоянно улыбался ей со спокойным видом.

Вскоре де Брион воспротивился продолжению ее присутствия при этих прениях. Тогда Мари, переживающая за все, обратилась к отцу и тысячу раз заставляла его уверять себя, что Эмануилу не грозила ни малейшая опасность. Понятно, все это служило темою писем к Клементине, и она получала послания, то полные радости, то полные грусти.

Мало-помалу любовь Эмануила, письма подруги, участие отца заставили Мари успокоиться и привыкнуть к этой жизни, в которой она сначала видела только одну прекрасную сторону, потом преувеличивала ее опасности и, наконец, дошла до того, что встречала Эмануила с радостью и отпускала без страха.

Клементина продолжала свою тихую и скромную жизнь. Она стала женою Адольфа Барилльяра и сделала счастливым человека, который дал ей свое имя. Он считал себя блаженнейшим созданием на земле, и Клементине нечего было более просить у Бога. Клементина веселилась, находя удовольствие во всем, и не потому, чтоб она была эгоисткой, мы ее хорошо знаем, чтобы могли утверждать такое предположение, но она смотрела на жизнь с благоразумной точки зрения. Вот почему она была немало удивлена, когда заметила оттенок грусти в письмах своей подруги, оттенок, которого она не могла не заметить и который проявлялся как будто против ее воли. Между тем Клементина не решалась ни за что просить объяснения по этому предмету; она боялась заставить Мари высказать себе то, что она подозревала, и поэтому старалась писать ей веселые письма: она описывала ей приключения, провинциальные толки и забавные личности, пересыпая свои послания той беспечной веселостью, которой она очаровала всех в бытность свою в замке графа. Мари в этом случае походила на всех женщин. Если бы Клементина, угадав происходившее, спросила ее: «Отчего ты грустна?», Мари тотчас же отвечала бы ей: «Не знаю, что заставляет меня грустить; до сих пор я счастлива». Но Клементина, повторяем, по чрезвычайной деликатности сердца не показывала и вида, что замечает печальный мотив, слишком ясный в письмах ее подруги, так что г-жа де Брион, не сумевшая бы дать в нем отчета, если бы ее спросила Клементина, сама высказала причину именно потому, что не дождалась этого вопроса.

Вот что писала она:

«Добрая, добрая Клементина, ты должна была заметить из последних моих писем, ежели ты еще любишь меня по-прежнему, что я скучаю и грущу. Не знаю, оттого ли, что дни стали холодны и дождливы, или оттого, что я по природе склонна к задумчивости. Вот в такие-то минуты я особенно жалею, что ты далеко, ибо ты знаешь, когда часы тянутся вяло и медленно, невольно как-то думается об отсутствующем друге. Де Брион почти не выходит из палаты. Я часто посещаю отца, но зато целые вечера, которые мой муж проводит среди своих занятий, я провожу за чтением; но книги немного могут доставить удовольствия, особенно в мои годы, как бы они ни были прекрасны и интересны.

Конечно, это время продлится недолго. Дождь льет беспрерывно, и его справедливо было бы назвать богом скуки. О, если Юпитер изобрел золотой дождь, чтобы соблазнить женщину, то очевидно, он выдумал обыкновенный, чтобы наказать людей.

Эмануил все так же добр ко мне, и если он изменился в чем-нибудь, так только в том, что любит меня сильнее прежнего. А между тем, у меня есть соперница и соперница, на которую я сама указала ему, — это политика. В жизни людей и так много горя и неизбежных несчастий; нет, нужно было, чтоб они сами создали себе последнее. У иных муж служит в армии и, когда он возвращается с потерянной рукой или ногой, сознаюсь, это очень грустно, но все-таки он остается, если не целый телом, то — всем сердцем со своей супругой. Но что сказать тебе о той борьбе на словах, поле битвы которой — кафедра. Ненависть и страсти в ней так же глухи, как неясен возбуждаемый ими ропот. Боец иногда устает в ней, но никогда не пресыщается и на другой же день снова начинает ее с тем же усилием, с той же волей, ибо все та же страсть грызет его душу.

А кажется, есть на земле райские уголки, забытые Богом: Италия, Испания, Восток. Кажется, каждому сердцу даны неземные наслаждения: дружба, вера, любовь — но вместо того, чтобы побывать в этих уголках, могущих возвысить мысль, люди избрали страсти эгоистические, чтобы не сказать ненавистные; страсти, на которых они основывают свою славу, как будто можно громким именем прикрыть безобразие дела, как покрывают скелет золотой короной и пурпурной мантией. Нет, долго еще будут они безумствовать. Если когда-нибудь хоть один из них был предметом чистой и святой любви; если чья-нибудь любовь слилась с другой любовью, преданною и вечною, — так это Эмануил. У меня нет иной мысли, кроме него, ни одной мечты, которая бы не была им украшена, ни одной надежды, которая не клонилась бы в его пользу. А он? Вместо того, чтобы проводить со мною целые дни, вместо того, чтобы скрыться куда-нибудь и разделять со мною наше счастье, он живет в палате. Палата! Завидная слава! Прекрасное возмездие! Тратить на кафедре свой голос, а сердце для того, чтобы прибавить лишний титул к своему имени, дать одну минуту торжества своему честолюбию, тогда как столько приятных слов могли бы мы сказать один другому.

Между тем, я не имею права упрекать его: то, что я осуждаю теперь, еще так недавно увлекало меня; и теперь все газеты говорят о нем. Когда я вижу, каким блеском окружено его имя, — я переполняюсь гордостью, счастьем; я забываю число грустных часов, которыми я заплатила за одну минуту торжества; этому-то торжеству я обязана радости моего мужа; вследствие его он приходит домой менее задумчивым, менее озабоченным и снова становится для меня тем, чем внутренно никогда не перестает быть, — пламенно любящим мужем. Но что утешает меня — хоть правду сказать, я вовсе не так несчастна, чтобы нужно было искать утешений, — так это будущий ребенок, который сам по себе будет иметь тысячу раз более силы, чем все политические деятели сего мира. Когда Эмануил говорит со мною об этом — его глаза горят всем пламенем чувства, сжигающего его душу.

Ты тоже не кажешься мне слишком несчастливой. Как завидно ты создана! Ты освещаешь все, к чему приближаешься, и несчастье не посмеет приблизиться к тебе. Продолжай же такое существование, милая Клементина, — это тоже не последнее утешение, когда знаешь, что любимые нами существа счастливы; потому что в минуты горя можно приехать к ним и порыться в их сердце, как в кошельке друга. Как доволен должен быть тобою твой муж и как он должен обожать тебя! Вы оба составляете очаровательную пару. Я отсюда вижу твою насмешливую мину и вечную улыбку, которыми ты заставляешь его сердиться и платить поцелуем за твои проделки.