Матушка моя одевалась; отец писал что-то, я была в своем будуаре. Эмануил вошел ко мне и сел у камина.

«Мне сказали, что здесь я найду графа», — сказал он, как будто хотел извиниться в этом посещении, и как будто оно нуждалось в извинениях. «Он сейчас придет, подождите немного», — поторопилась я прибавить, боясь, чтоб он не вышел тотчас же из моей комнаты. Более четверти часа мы сидели молча. Сколько слов было бы можно высказать, если б уста наши могли повторить все то, что говорили наши сердца.

Я вышивала, и глаза мои были опущены на работу; но я чувствовала, что Эмануил не спускал с меня своего взора. Наконец я подняла голову, и, взглянув на него, я увидела в глазах его слезы. «Что с вами?» — спросила я с таким выражением, как будто в одном слове хотела высказать все чувства, которые я к нему имела. «Что! — повторил он. — Я никогда не жалел так, как сию минуту, что у меня нет матери». — «Это почему, разве вы чувствуете себя несчастным?» — «Нет, но она сказала бы за меня все то, чего я не смею сказать вам». — «Ваше молчание высказало мне более, чем бы она могла сказать; не со мною вы должны говорить теперь, а с моим отцом». Яснее и понятнее высказаться было нельзя. Тогда он взял мою руку, пожал ее, поднес к губам, снял со своего пальца золотое кольцо своей матери и молча надел его на мой палец. Мы посмотрели друг на друга и долго молчали. Итак, моя добрая Клементина, я не сомневаюсь теперь, что детский хор Дрейской церкви скоро пропоет нам брачные гимны. Перед вечерней молитвой я всегда целую кольцо Эмануила. А между тем, я страшусь будущего — оно слишком хорошо.

Поцелуй мадам Дюверне; напомни обо мне нашему священнику и скажи ему, что я надеюсь в день моей свадьбы сделать маленькое приношение в пользу его монастыря».

В тот день, когда произошла описанная Клементиной сцена, де Брион, уходя с улицы Святых Отцов, повстречался с де Грижем.

— Куда вы? — спросил де Брион.

— Я иду с визитом к графине д’Ерми; а вы?

— Я только что оттуда.

— Г-н де Брион, — сказал Леон, пожимая его руку, — считаете ли вы меня достойным вашего участия?

— Конечно, — отвечал де Брион, — и если я могу чем-нибудь служить вам, то вы смело можете рассчитывать на мою преданность.

— Имеете ли вы какое-нибудь влияние на графа? Мне нужно ваше ходатайство.

— Граф меня очень любит — но… в чем же дело?

— Я скажу вам сегодня вечером, если вы мне скажете, где я могу вас видеть.

— Вы найдете меня дома, всегда готового принять вас.

— Благодарю, — сказал Леон, пожимая его руку, — благодарю. В девять часов я приду к вам.

Эмануил всю дорогу думал, желая угадать, в чем бы он мог быть полезным де Грижу, а маркиз около часа сидел у графини.

В это время Мари была в будуаре, она не хотела пойти в гостиную, которую Леон оставил более задумчивым, чем вошел в нее.

IX

С тех пор как Эмануил уехал из Парижа, не проходило ни одного дня, в который бы Юлия не разжигала своей ненависти к нему и жажды мщения. Она была из тех женщин, у которых время не уменьшает, а увеличивает страсти. Идея эта стала для нее привычкою, необходимостью, и надо было, чтобы рано или поздно идея любви или ненависти нашла свое применение. В свете говорили о ее ужасных возмездиях, которыми она преследовала тех, кто имел несчастье прогневать ее, а между тем, никого нельзя было обидеть так легко, как Юлию, потому что ни одна женщина не была так требовательна и взыскательна.

Целых три месяца она лелеяла эту мысль с непостижимым упорством и придумывала всевозможные способы к отмщению. Ее самолюбие, ее состояние — все вынуждало ее к этому.

Она сделалась любовницей Эмануила, так сказать, по обязанности, обещая министру в благодарность за его благодеяния сделать все, что могла, рассчитывая завлечь де Бриона в свои сети; хотя ей ровно ничего не стоило менять своих поклонников, но случаю угодно было, чтоб она встретилась с этим не совсем обыкновенным человеком, который овладел ее помыслами, поселил в ее сердце довольно сильное чувство, заставившее ее высказаться перед министром в своем разговоре с ним, который мы описали.

К тому же этот человек обошелся с ней, как с ничтожной женщиной; он заплатил ей за наслаждение, думая, что после этого он не мог считать себя ей обязанным. Как женщина, она была слишком оскорблена, чтобы могла забыть когда-нибудь виновника этого оскорбления; и с той минуты, как она прочла его письмо, она объявила ему вечную вражду. Но борьба была нелегка, в этом она убеждалась с каждым днем более и более, а это убеждение раздувало только жажду и желание мести.

Как мы уже сказали, Юлия имела друзей и знакомых во всех слоях общества. Многие, сами не зная того, служили ее целям, и, надо отдать ей справедливость, она достигала их самыми сокровенными путями.

Юлия возненавидела Эмануила до того, что готова была убить его и не удовлетворилась бы этим; нет, ей хотелось уничтожить то мнение о благородстве молодого пэра, которое предшествовало ему повсюду, — очернить безукоризненность его прошедшего, разбить его будущее. Ей хотелось лишить его всего, чем он дорожил и к чему имел почти религиозное уважение, — хотелось повредить ему во всем, даже в его сердечных привязанностях, если б они были у него. Долго и безуспешно она искала ту женщину, к которой могла бы предполагать расположение Эмануила, чтобы погубить ее в общем мнении, но, к счастью, она не знала за ним других отношений к женщинам, кроме мимолетных связей, с которыми он поступал точно так же, как поступил и с нею.

Однажды она спросила старого дворянина, земляка де Бриона и самого отъявленного противника мнений молодого пэра:

— Вы знавали отца де Бриона? Что это был за человек?

— Самый любезный, умевший любить и быть преданным.

— Не изменял ли он когда-нибудь Бурбонам?

— Никогда.

— А жена его?

— Была ангелом добродетели, покорности судьбе и милосердия.

— Не говорили ли чего-нибудь об ее интригах?

— И нельзя было: она любила одного мужа.

— Вы уверены в этом?

— До того, что, несмотря на то, что я не разделяю мнений ее сына, я убью первого, кто осмелится сказать хоть одно слово не в ее пользу. Наши поселяне имели к г-же де Брион святое благоговение.

Юлия обращалась ко всем, в ком настоящее положение де Бриона могло возбудить зависть, а не любовь; но все враги его говорили о нем с уважением. Она прибегла к его друзьям: но, странная вещь, друзья и враги отдали справедливость де Бриону. Между тем, справедливость других раздражала еще более Юлию; она с нетерпением ожидала его возвращения, надеясь, что тогда самые обстоятельства укажут ей образ действий. Она платила огромные деньги за статьи против него, которые упрашивала редакторов помещать в издаваемых ими журналах и которые Эмануил прочитывал, бывши в Поату; но он как человек, привыкший к подобным выходкам своих противников, не обращал на них никакого внимания. К тому же он менее всего подозревал Юлию участницею в этих проделках, а вдобавок каждый вечер, проведенный в семействе графа д’Ерми, слишком его вознаграждал за эти маленькие неприятности. Как человек прямодушный, он не мог не чувствовать себя оскорбленным этого рода клеветою. Он допускал право каждому разбирать и оспаривать свои действия, но негодовал на то, что в этих поступках он видел другие намерения, другие цели, в которых отвергали честность и искренность его борьбы и оружия.

Раз даже какой-то умирающий с голоду писака, получив от Юлии порядочную сумму, и, разумеется, согласно ее желанию, написал в какой-то газете статью, оскорбительную для памяти отца де Бриона. Эмануил тотчас потребовал удовлетворения за обиду, чего вовсе не ожидал негодяй, и вследствие этого, на другой же день, в той же газете явилось извинение, написанное самым унизительным для написавшего его слогом. Юлия прогнала этого сообщника и, видя, что ее нападки ведут только к прославлению ее неприятеля, выходила из себя от стыда и досады. Среди этого припадка ей доложили о приезде маркиза де Грижа; это было именно в тот день, когда он был с визитом у графини д’Ерми. По искаженным чертам лица, по страшной бледности молодой женщины легко было заметить, что с нею произошло нечто необыкновенное.

— Что с вами, прелестная Юлия? — спросил Леон. — Вы страшно бледны!

— Ничего, это вам так кажется, — отвечала она отрывисто, не желая вовсе быть откровенной относительно причин своего гнева.

— Вы чем-то раздосадованы? Быть может, я надоел вам своими расспросами?

— Не более обыкновенного.

— Благодарю за любезность. Хотите вы, чтоб я вас оставил? — спросил он снова.

Юлия подумала, что одной ей будет еще скучнее, и сказала:

— Можете остаться, если у вас есть что-нибудь интересного и нового сообщить мне.

— Увы! Я знаю одну только новость, которая для вас не может быть занимательною, — я влюблен.

— Действительно, для меня это незанимательно. Но кто же, однако, зажег в вашем сердце это новое чувство; уж не блондинка ли, которую вы видели в опере?

— Вы угадали.

— К чему приведет эта любовь вас?

— К чему же может она вести?

— Обыкновенно, к взаимности.

— Не всегда.

— Вы видели ее сегодня?

— Нет, хотя я и был с визитом у ее матери, это — очаровательная, умная, грациозная женщина.

— А, вот что! Кто же, мать или дочь, вас сводит с ума?

— Конечно, дочь.

— И вы начали ухаживать за нею?

— С такой девушкой этого не делают. И право, я не знаю даже, как и с чего начать.

— Как вы поступали относительно меня…

— О! Это далеко не одно и то же. К тому же, мои начинания с вами были, по-видимому, не слишком удачны, потому что вы меня отвергли; но у меня есть ходатай пред девицею д’Ерми — де Брион.