Между тем охота окончилась, как обыкновенно кончается; через несколько часов зверю не было спасения; собаки висели на нем и не давали ему хода. Стремянный графа поднес ему карабин, граф передал его Эмануилу, который, поклонившись в знак благодарности, тихо прицелился. Несчастное животное приподняло голову. В это время раздался выстрел, и олень, пораженный в лоб, упал без движения. Мари вскрикнула от страха и удивления, и вся группа направилась к замку, которого башни показались вскоре, облитые пурпуром заходящего солнца.

Часть вторая

I

К вечеру того же дня граф и Эмануил сделались друзьями; эта дружба высказывалась не только в словах, которыми выражают иногда и вовсе не существующее чувство, но обнаруживалась в каждом взгляде, в каждом движении, что и доказывало ее искренность. После обеда они вышли вместе, оставив обеих девушек и графиню с бароном, — и скрылись в темной аллее парка. Нечего и говорить, что утренний разговор опять начался между ними: граф предлагал вопросы, Эмануил высказывал свои мнения и сожаления.

— Я обязан вам счастливейшим днем моей жизни, — сказал молодой человек графу.

— Вы мне льстите, — возразил граф, — сознайтесь, что когда палата пэров полна народа и вы входите на кафедру среди восторженной и сочувствующей вам толпы, сознайтесь, что вы чувствуете себя в тот миг несравненно счастливее?

— Нет; там торжествует тщеславие, тогда как сегодня наслаждалось сердце; вы приняли меня с таким радушием, что я не мог оставаться равнодушным. В моем положении на меня все смотрят как на человека государственного, но никому не приходит в голову, что у меня может быть и сердце; я нечто вроде автомата, движимого честолюбием, и все видят во мне де Бриона, пэра Франции; но никто — брата, отца, друга. Я пользуюсь уважением — но меня не любят; меня ждут часто — но никогда не жалеют о моем отсутствии; обо мне говорят многие, может быть, даже и в эту минуту произносят мое имя — но нет никого, кто бы произнес его из участия.

— Однако, — сказал д’Ерми, улыбаясь, — разве вам самому не о ком вспомнить? Не найдется разве в этом громадном городе, о котором вы говорите так много дурного, ни одного уголка, в котором не произнесли бы ваше имя, не перед другими, но тихо, в час вечерней молитвы? Нельзя поверить, чтобы такая возвышенная и благородная душа, как ваша, не встретила другой, подобной себе, не может быть, наконец, чтобы вы никого не любили?

— А между тем это правда.

— Вы или очень скромны, или скрытны.

— Верьте мне, граф, я говорю правду.

— В таком случае я жалею вас; к счастью, вы еще молоды, и жизнь не дает вам ничего в настоящем, потому, быть может, что бережет вам многое для будущего.

— Быть может.

— Это слово надежды.

— И сомнения.

— Решительно вы сделались мизантропом; но я вас вылечу.

— Вы совершите немалое чудо, и в минуту моего исцеления вы приобретете самого преданного друга.

— Попробуем; состояние моего пациента мне уже известно, кроме того, и его характер, что весьма важно. Но до сих пор я говорил с вами только о настоящем — теперь мне нужно знать ваше прошедшее: ваша меланхолия есть ли следствие скорби, или неведение привязанности; вы никогда не любили?

— Никогда.

— Из нежелания?

— Почти; но только не собственно своего. Я имел связи, но связи бесполезные; а между тем я убежден, что, если бы мне удалось найти истинное чувство, я бы все принес ему в жертву. Но, откровенно говоря, женщины, с которыми я встречался, — эти женщины с их легкою, как дым, любовью, с их милой, но заученной улыбкой, с их двойственною душою не стоили того, чтоб я пожертвовал для них будущностью, о которой я мечтал с самого детства. Нет — я не любил еще.

— И друзей тоже?..

— Друзья! Вот слово, которое давно уже вычеркнуто из моего сердца. Друзья? Человек, подобный мне, их не может иметь; я сталкивался с людьми, которые в моем положении видели себе пользу и которые пожимали мою руку, пока не находили что-нибудь полезнее для себя в других; я видел людей, которые льстили мне в моей гостиной и нападали на меня в своих журналах. Другие же, и их-то я извиняю с удовольствием, занимая у меня деньги, отбивали любовниц; все они вместе назывались моими друзьями, ибо им нужен был этот титул; но, нечего вам и говорить, как мало я верил их словам. Я отжил — не живши; я жил умозрительно, но не существенно, ибо в действительности одна страсть мне достаточно охладила сердце, чтоб его могли отогреть даже те, в которых другие находят источники счастья.

— Вам нужно полюбить женщину, и лучше разориться для нее, чем оставаться в этом состоянии, которое убьет разом и способность ума и сердце.

— Это легко говорить, граф, особенно вам, когда вы сами счастливы, когда у вас есть и обожаемая жена, и дочь, как ангел, и огромное состояние, и здоровье, и отсутствие губительных страстей; когда вы окружены людьми, которые всегда готовы разделить и вашу грусть и радость; когда вы знаете, что каждый вечер и каждое утро ангельские уста и чистое сердце возносят о вас молитву… Впрочем, к чему я говорю все это, я же не могу считать себя истинно несчастным. Я облекаюсь в мантию Вертера и говорю глупости; может быть, я говорю это, находясь под влиянием этой задумчивой природы, или, будучи сегодня утром счастливее обыкновенного, я сделался к вечеру так странно грустен, как будто принадлежу к тем людям, смех которых всегда оканчивается слезами… Видите ли, граф, как я глуп еще, и вы должны смеяться надо мною — но не жалеть меня.

— Тем не менее я не отказываюсь вас вылечить; будете ли вы следовать моим предписаниям?

— Буквально.

— Завтра вы приедете обедать с нами.

— Но, граф…

— Если вы скажете хоть одно слово, я удвою требования — я предпишу обед и завтрак.

— Ну, а потом что?

— Это вы узнаете завтра.

— Держу пари, что оно ничем не будет разниться от сегодняшнего.

— Быть может. Вы должны же знать, что все хронические болезни требуют продолжительного лечения, простых и однообразных средств. Я взялся вылечить вас, остальное не ваше дело. Вам надо развлечения, и я вам доставлю их, вам недостает семейства, и я вам предлагаю мое; у вас нет друга, и я заменю самого искреннего и преданного — и если все это не поможет, так, значит, вы сами не хотите выздороветь.

— О, как вы добры!

— Вовсе нет! Я делаю только то, что считаю долгом сделать, и к тому же в основании моих действий, как и во всем, лежит порядочная доза эгоизма. Ваша сильная и богатая натура влечет меня к вам, и, хотя наше знакомство длится несколько часов, расставшись с вами, не знаю, заметите ли вы мое отсутствие, но я буду жалеть, что вас нет со мною, следовательно, я вам обязан более, чем вы мне. Барон очень мил, но он кажется всегда утомленным; он любит покой и к тому же еще любит жену мою, гораздо более, чем меня. И так мы не будем мешать им; мы будем бродить по парку, ездить верхом, охотиться, осматривать имение, наконец, все, что вы захотите; если же вы не вылечитесь до зимы, то мы продолжим ваш курс лечения и в Париже… если, впрочем, он не надоест вам.

— Я отдаю себя в полное ваше распоряжение.

— И прекрасно! Теперь пойдем посмотрим, что делают дети; уж поздно.

— С удовольствием.

Новые друзья направились к гостиной, где были барон, молодые девушки и графиня. Они остановились издали, желая узнать, что там делается.

Клотильда и г-н де Бэ сидели рядом и разговаривали; Клементина и Мари сидели у рояля и играли.

— Как вы счастливы, — сказал Эмануил графу, глядя на эту семейную картину.

— Вы находите? — возразил граф. — Другой бы на моем месте вряд ли был бы счастлив.

— Разве потому, что был бы слишком требователен.

— Или слишком строг, — добавил граф, улыбаясь.

— Я вас не понимаю.

— Да, но я знаю, что говорю. Видите ли, счастье бывает только там, где мы хотим его видеть; иначе счастье не существует вовсе.

— Доктор! И сами-то вы, кажется, прихварываете? Предупреждаю вас, я не возьмусь вас пользовать.

— Не беспокойтесь, если бы суждено было умирать от моей болезни, то меня уже давно бы не было на свете.

Они вошли в гостиную; барон приподнялся, как будто желая пойти им навстречу; но на просьбу графа не беспокоиться он снова уселся. Мари подошла к отцу и поцеловала его.

— Ты должна быть чрезвычайно утомлена сегодня, милое дитя, — сказал ей граф.

— Мы только и ждали вас, — отвечала она, — чтобы попросить позволения уйти в свои комнаты.

— Сию минуту; но прежде… ты знаешь, — продолжал граф тихо и целуя дочь, — мы не были сегодня в капелле, и потому ты должна вознаградить меня… садись же и сыграй мне что-нибудь.

— С охотой, но что же?

И она начала «Молитву Моисея». Мари исполнила ее с таким чувством, что, когда раздались одобрительные аплодисменты, она, растроганная сама, бросилась в объятия графа, утирая слезу, готовую упасть с ее ресниц. Эмануил тоже поддался впечатлению, которое ощущают все при исполнении этой пьесы, и, когда Мари подошла к нему, он поблагодарил ее с видимым волнением. Потом он посмотрел на нее с большим вниманием, которого до сих пор не обращал, ибо считал ее еще ребенком, но, увидев и судя по тому, как она понимает и чувствует музыку, он с этой минуты признал ее женщиною. Эмануил стал разбирать ее наружность, и этот анализ произвел на него до того благоприятное впечатление, что когда она выходила с Клементиной из гостиной, то Эмануил проводил ее взором, исполненным нежного удивления и, обращаясь к графу, сказал: «Какое прелестное дитя!»

— Вы любите музыку? — спросил граф.

— Да, особенно ту, которая заставляет плакать; слезы — это испарина души, которая никогда не вредит.