Он с откровенной горечью признался:

– Я был зеленым юнцом. Не по годам, а по своему отношению к жизни. Почему-то считал, что жить надо только так, а не иначе. Но я очень обрадовался, когда узнал о твоей беременности. Очень. Наконец-то я мог жениться на тебе, объясняя и себе, и другим изменение своих грандиозных жизненных планов вынужденностью. Но это была только маска. Без тебя я жить не мог.

Я горько вздохнула.

– Но ты никогда не говорил мне об этом. Ты хоть представляешь, что пережила я, зная, что из-за меня ты отказался от всего, чего желал? Я ведь чувствовала себя последней стервой, потому что не дала тебе стать тем, кем ты планировал.

Георгий посмотрел на меня с неподдельным изумлением.

– Ты же так радовалась свадьбе и рождению детей, да и потом никогда мне ни о чем не говорила, я и подумать не мог, что тебя что-то не устраивало!

Я только плечами пожала, удивляясь его наивности. Или ненаблюдательности?

– А тебя не удивляло, почему я никогда и ни на что не жаловалась? Ты же знаешь мою мать – стоило дать малейшую слабинку, и она норовила тебя пнуть посильнее по самому больному месту. Поэтому я никогда не показывала, как мне больно. А мне часто бывало очень больно. Ты же за всю нашу совместную жизнь ни разу не сказал мне о любви добровольно, только тогда, когда я это выпрашивала. Так сказать, снисходил до меня.

Он грустно признался, на этот раз не заботясь о логике:

– Пойми, я любил тебя так жестоко, что считал свою любовь патологической зависимостью, несопоставимой с твоим чувством. Я принимал твою любовь, в которой ты мне постоянно с девическим энтузиазмом признавалась, за глуповатую подростковую влюбленность. Но я тебя не винил – просто тебе не с чем было сравнивать, вот ты и считала, что любишь меня. Да и обстановочка в твоей семье была такая, что воспринимала ты меня как благородного рыцаря на белом коне, совершенно не видя меня самого. Обычного человека с обычными чувствами. Я всё ждал, когда же ты повзрослеешь, но не мог дождаться. Мне казалось, что ты просто бабочка, которой всё равно, на каком цветке сидеть. Я не понимал, что нам нужно было обо всем откровенно поговорить.

Отрицающе взмахнув рукой, я цинично уточнила:

– И что бы изменил откровенный разговор? Если бы я вновь сказала, что люблю тебя, ты всё равно бы решил, что это всего-то юношеская увлеченность глуповатого мотылька, и не более того.

Георгий сердито вцепился в свои волосы.

– Это моя дурь, признаю. Но тогда-то я этого не знал и мучился. Но когда увидел твои горестные глаза в то злосчастное утро, вдруг понял, что никогда и не видел тебя настоящую. И что твои слова о любви истинны, и ты меня действительно любишь. Я ужаснулся тому, что натворил, и решил по возможности всё исправить. Но, вернувшись вечером домой, тебя уже не застал. Такого оборота я и предположить не мог.

Продолжать ему не дал перехвативший горло спазм, и он, схватив со стола бутылку с минералкой, сделал большой глоток прямо из горлышка. Потом немного помолчал и очень тихо сказал:

– А потом ты приехала. Внезапно. Мне позвонила соседка и я примчался, будто за мной гналась стая волков, ужасно боялся опоздать. А приехав, вместо того, чтобы поговорить обо всем откровенно, сказать тебе о своей любви, испугался за свое реноме и начал пороть чушь. Единственное мое оправдание в том, что я действительно хотел начать всё сначала, и изо дня в день доказывать тебе свою любовь, а не прятать ее, как делал все эти годы. Клянусь, я залечил бы все нанесенные мной раны. И мы были бы счастливы.

А вот в это я не верила. К тому памятному разговору я уже стала другим человеком. Хотя не знаю, возможно, если бы в ту встречу он сказал мне всё откровенно, я бы и осталась. Еще свежи были воспоминания о том, как хорошо мне было с ним, еще Роман не показал мне, как огромен и интересен мир, и, вполне возможно, я смогла бы вспомнить, каково это – любить его.

Георгий с надеждой смотрел в мое пасмурное лицо. Но оправдать его надежды мне было нечем. Но нужно было как-то объяснить свое нежелание, и я через силу произнесла:

– Я всю жизнь отчаянно старалась заслужить твою любовь, Георгий. Пыталась доказать, что ты ничего не потерял, женившись на мне. И любила тебя безоглядно. А ты, как выяснилось, принимал меня за глупенькую пустышку, не умеющую любить. И, главное, не умеющую оценить твою великую любовь.

Георгий передернулся, но промолчал, впившись мне в лицо остановившимся взглядом. Немного помедлив, я с горечью добавила:

– Мне жаль бездарно прожитых с тобой лет. – Это было неправдой, но мне хотелось ударить его так же больно, как он меня в то ужасное утро. – Но теперь я знаю, как нужно жить. Я буду жить так, чтобы нравиться себе. Не своим родителям, не твоим, не детям, а только себе!

Из этого перечня Георгий был исключен априори, и мучительно сглотнул, уяснив это. Отвернувшись от него, я болезненно стянула на груди теплую кофту и устало попросила:

– А теперь, будь добр, уезжай!

Он опустил голову, молча принимая наказание. Но, подчиняясь неодолимому внутреннему импульсу, с натугой спросил:

– Что, Пронин оказался лучше меня во всех отношениях?

Сама не знаю почему, я стыдливо склонила голову. Оправдываться не хотелось, а говорить с достоинством в такой ситуации было невозможно. Не дождавшись ответа, Георгий с горечью сказал:

– Конечно, возможностей при жизни с олигархом куда больше, чем со мной.

Я снова промолчала, и он уже с сердитыми нотками в голосе спросил:

– Но почему ты хотя бы не вышла ко мне в Рублевке, когда я приехал за тобой? Для чего было подвергать меня подобному унижению?

Я не подвергала его никаким унижениям, но Роман вполне мог подтасовать факты. Нахмурившись, попросила уточнить:

– Что ты имеешь в виду?

– Пронин заявил, что ты не хочешь меня видеть и просишь уехать. А когда я потребовал, чтобы ты вышла, вы просто уселись в вертолет и улетели.

Он смотрел на меня, чуть склонив набок голову, изучая каждый мой жест. Можно было, конечно, соврать, чтобы он от меня отвязался и не копался в чуть поджившей ране, но это мне претило, и я ответила правду:

– Меня просто увезли тогда. Силой. Впрочем, так же, как и перед этим. У меня даже телефона не было, чтобы я, не дай Бог, никому ничего не сообщила.

Георгий с силой ударил кулаком по столу.

– Недаром я так и подумал, когда Пронин принялся мне предлагать отступные. Причем совершенно дикие деньги.

Какой-то вредоносный чертик заставил меня язвительно заметить:

– А почему ты не согласился? Мог бы сейчас кататься по свету, жить где хочется и как хочется, и не заботиться ни о чем.

Ему, как встарь, достаточно было одного только укоризненного взгляда, чтобы я почувствовала всю нелепость своего высказывания. Но на сей раз меня это не возмутило, а растрогало, и я с новой силой ощутила горечь от невозможности упасть ему на грудь и забыть все свои невзгоды.

Почувствовав это, он сделал небольшой шаг вперед.

– Рита, ну почему бы нам хотя бы не попытаться начать всё сначала? Ведь ты же понимаешь, что впредь у нас всё будет по-другому.

Проблема была в том, что я не хотела по-другому. Я хотела так, как было когда-то – не омраченная изменой жизнь, неоплеванная любовь. Но это было невозможно, поэтому я лишь отрицательно покачала головой, заставив его потемнеть.

– Теперь понятно, почему ты в последний раз говорила со мной так холодно и отстранено. Даже презрительно.

Этот упрек был по меньшей мере странным, поэтому я взорвалась:

– Ты же сам говорил со мной не менее холодно. Только же сам сказал, что хотел сохранить свое реноме.

Он странно замер и поднял руку, будто требуя тишины в конференц-зале.

– Стоп-стоп-стоп! Я говорю про разговор в феврале, по сотовому телефону, когда я пригрозил Пронину таким скандалом, от которого ему жарко станет. И тогда он дал трубку тебе. А ты заявила, что видеть меня больше не желаешь и всё в таком же духе.

Опешив, я молча глядела на него. С трудом призналась:

– В феврале я болела. У меня что-то было с психикой. Типа нервного срыва. Лечили меня сеансами гипноза. Интересно, могла ли я под гипнозом говорить то, чего не хотела? Или не могла?

Он всё-таки подошел и успокаивающе взял меня за руку – видимо, в моем голосе, как я ни старалась сдержаться, прозвучали истерические нотки. Нахмурившись так, что у него на лбу показались глубокие складки, признал:

– Сначала мне показалось, что это была не ты, но радиопомехи вполне могли исказить твой голос. К тому же ты говорила такие вещи, которые знали только ты и я. Поэтому к концу разговора никаких сомнений у меня не осталось.

Расширенными глазами я уставилась на него, не понимая, как Роман мог дойти до такой низости. Хотя Пронин много раз доказывал мне, что не гнушается любыми средствами.

– К сожалению, во время сеансов гипноза Пронин узнал все мои тайны. Поэтому он сейчас знает обо мне гораздо больше, чем ты.

Вместо того, чтобы расстроиться или разозлиться, Георгий посмотрел на меня посветлевшими глазами и чуть заметно улыбнулся:

– Как приятно, что это была не ты. А то так больно и неприятно, когда самое святое в жизни столь бесчеловечно выкидывается на свалку.

Но меня всё-таки грыз неприятный вопрос:

– Но могла ли я сама это говорить под гипнозом? Голос был мой или всё-таки не мой? Ты не догадался записать разговор?

Отрицательно качнув головой, Георгий пояснил:

– Не на что было. Я не предполагал такого оборота. Что еще меня убедило – та женщина находилась рядом с ним, как могла находиться ты. Я же не знал, что ты больна… А что касается гипноза, то это зависит от врача. Одно дело выспрашивать человека, а другое – заставлять его что-то делать. Но не думаю, честно говоря. Теперь, когда я без негодования и обиды вспоминаю тот разговор, то понимаю, что несоответствий там было уж слишком много. Просто тогда я был в таком состоянии, что их не замечал.