Элоиза Джеймс - Роман на Рождество

В этот момент Поппи обнаружила, что спущенные рукава мешают ей двигаться. Она хотела поднять руку, но не смогла.

– Ты в ловушке, дорогая, – сообщил Флетч, как ей показалось, не без удовольствия, и спустил ноги с кровати.

Теперь Поппи уже не была француженкой – разве искушенная французская любовница может запутаться в собственной одежде?

И все же…

Флетч даже не пытался помочь ей освободиться. Он просто стоял перед ней и целовал, не прикасаясь к ней руками, – разве так трудно догадаться, чего ей хотелось? Его поцелуи казались Поппи сладкими, как мед или как первородный грех, или как исполнение самой заветной в жизни мечты.

Постепенно Поппи начала терять самообладание: ей страстно захотелось большего. Но как дать это понять Флетчу? Вспомнив о своем французском образе, она сама провела языком по губам Флетча, сразу ощутив их приятный, чуть пряный вкус.

«Поцелуй же меня по-настоящему, – мысленно молила она, – поцелуй!»

Его губы стали мягче, но не открылись, веселые огоньки в его глазах померкли, уступив место властному выражению, заставившему Поппи поежиться.

– Поцелуй меня, Флетч, – наконец решилась она произнести вслух.

И он это сделал. Он обхватил Поппи одной рукой, привлек к себе и, прильнув к ее рту, начал ласкать его языком.

– Тебе нравится? – спросил он через несколько мгновений.

– Да, – прошептала она, тяжело дыша. У нее заныли притиснутые к его груди соски, и она попыталась немного ослабить силу его объятий.

– Что именно тебе нравится?

Поняв, что он собирается мучить ее расспросами, она сказала:

– Поцелуй меня еще, Флетч!

Просительные нотки, неожиданно для самой Поппи прозвучавшие в ее голосе, заставили ее вздрогнуть от унижения, но Флетч вновь принялся ее целовать, и она забыла обо всем…

Он прикоснулся рукой к ее щеке, потом рука соскользнула ниже, на шею. Все естество Поппи безмолвно молило о ласках, но Флетч почему-то медлил. Почему?

Она хотела попросить, но испугалась, что это будет слишком смело. Флетч с упоением продолжал ее целовать, и Поппи вдруг поняла, что ей самой хочется трогать и ласкать его. Она бы сделала это, не раздумывая, если бы не дурацкое платье. Пытаясь освободиться, она начала извиваться и ерзать.

Флетч оторвался от губ жены и удивленно воззрился на нее. Выражение его глаз снова изменилось: они стали серьезными сосредоточенными. «Он опять видит во мне француженку», – сообразила Поппи и забеспокоилась: что делать дальше?

Но Флетч взял бремя решений на себя.

– La liberie![25] – шепнул он, провел обеими руками по ее шее и груди, отчего Поппи бросило в жар, и одним быстрым движением разорвал путы, так что тонкая ткань полетела на пол. – Очень хорошо, – протянул герцог, обозревая плоды своих усилий.

Опешившая Поппи хотела прикрыть одной рукой грудь, а второй – низ живота, но вовремя вспомнила, что она – француженка. Поэтому просто подняла руки над головой и неспешно потянулась. Она чувствовала, что готова принять Флетча, и в предвкушении этого внутри у нее все пело.

А Флетч улыбался. Направляемая инстинктом, Поппи неспешно забралась на кровать, при этом рука мужа скользнула по ее округлому заду, и Поппи услышала негромкий стон, похожий на сдавленное проклятие. Она легла и перевернулась на спину.

Флетч стоял рядом и смотрел на нее потемневшими от страсти глазами:

– Что теперь вам угодно, мадам?

– Поцелуйте меня, – ответила Поппи и потянулась, зная, что это зрительно увеличивает грудь.

Поппи вновь прибегла к своей французской уловке: она улыбнулась и проворковала единственное французское слово, которое пришло на память:

– Месье?

– О, Поппи! – выдохнул Флетч и припал к ее губам.

Этот поцелуй был как подарок. Они целовались много-много раз, но никогда так, как сейчас, когда оба пылали желанием и когда не только Флетчер, но и Поппи жаждала поцелуя. Он был для обоих слаще нектара и амброзии.

– Хочешь, я потушу свечи? – прошептал герцог, обдав теплым дыханием шею жены.

Поппи не слушала – она обнаружила, что даже простое прикосновение к его мускулистой спине с новой силой воспламеняет желание в ее крови.

– Потушить свечи? – повторил он вопрос.

– Помолчи, – шепотом ответила Поппи, а потом попросила: – Поцелуй еще! Сильнее!

Сколько новых открытий ее ждало!

Например, раньше она никогда не слышала, чтобы Флетч так нежно, воркующе смеялся, как сейчас, когда он покрывал поцелуями ее грудь. При этом про себя Поппи думала, что он мог бы гораздо лучше потратить это время.

Прошло какое-то время, и настал момент, когда Флетч сам стал с наслаждением ласкать прекрасную грудь Поппи. Когда он чуть сжал зубами ее соски, она застонала.

Наконец они уже не могли больше ждать – Поппи, всхлипывая, молила, чтобы он взял ее, тело Флетча горело, как в огне. И все же он боялся совершить ошибку, боялся, что Поппи опять не сможет его принять.

Она притянула его к себе и потребовала:

– Флетч, ты должен сейчас же заняться со мной любовью, иначе… – Тут она изогнулась всем телом и сладострастно приникла к Флетчу. Герцог мгновенно забыл о своих глупых опасениях, словно это была их первая брачная ночь. Воистину, Рождество – время чудес. Он начал тереться о нее всем телом, дразня ее и целуя, и она, его обожаемая строптивица, принялась было опять ворчать, и тогда он, не прекращая поцелуев, вошел в нее… как в первый раз, как в последний раз.

Поппи смотрела на него, чувствуя, к своему ужасу, что ее глаза наполняются слезами. Французские куртизанки не плачут, лежа в постели с мужчиной! Устыдившись, она шмыгнула носом и постаралась рассуждать так, как подобает француженке. Но тут Флетч, ее милый Флетч, поцелуями осушил влагу на ее лице, и они вновь слились воедино. Поппи забыла о своих тревогах, стараясь поймать ритм их общего танца. Поначалу это не очень получалось – она отставала. Флетч двигался энергично, равномерно, глубоко погружаясь в ее лоно, она же извивалась по ним, стараясь задержать его натиск, столь желанный и сладостный.

Осознав тщетность этих попыток, Поппи отдалась ритму и предоставила все Флетчу. Через несколько мгновений она рванулась навстречу его движению, выгнулась дугой – Господи, вот оно, блаженное ощущение упругого давления внутри, оно нарастает… Флетч глухо застонал и откинул голову назад.

Это была их общая победа, победа Флетча и Поппи.

Ее глаза опять наполнились слезами, да и как могло быть иначе? Их тела двигались в унисон, распаленные страстью, покрытые испариной, но такие прекрасные в своей естественности. Охрипший, задыхавшийся Флетч бормотал слова любви, тоже прекрасные и естественные.

Прижимаясь к нему, Поппи с трудом удерживала слезы, когда он начинал ее целовать, вернее, когда они оба целовали друг друга. С каждым мгновением она двигалась все быстрее и быстрее, пока разум не покинул ее окончательно. С ее губ сорвался крик, и она со всеми своими идеалами, муками плоти и любовной испариной рассыпалась на тысячи мелких осколков.

На следующий вечер

– Вот и вечер сочельника, – произнес Вильерс. Его голос был так слаб, что он едва сам себя слышал. Что это означало? Он не стал тратить силы на размышления, потому что и так знал ответ, чувствовал его каждой клеточкой своего измученного болезнью тела и принимал свою судьбу. – Прочтите, пожалуйста, еще раз то предание, – попросил он Шарлотту.

Удивительно, но только эту худенькую, умную, не дававшую себя в обиду старую деву хотел видеть герцог у своего смертного одра.

Она позволяла себе дерзить, иногда даже могла прикрикнуть на него, но Вильерс не помнил случая, чтобы Шарлотта плакала, хотя несколько раз он замечал слезы в ее глазах.

– Я уже говорил, что собираюсь на вас жениться? – пробормотал герцог.

– Берегитесь! Если выздоровеете, я могу поймать вас на слове и выйти за вас из мести, – пошутила Шарлотта. – Впрочем, я уверена, что вы откажетесь от своего намерения, когда оправитесь от болезни.

– Тогда вы сможете подать на меня жалобу о нарушении обещания жениться.

– Какую же я, по-вашему, получу компенсацию?

Ох, как трудно было сосредоточиться и ответить на вопрос, все равно что плыть в патоке, но герцогу нравился этот беззлобный обмен колкостями, поэтому он напрягся и подсчитал:

– Пожалуй, я заплатил бы вам не менее тридцати шести тысяч фунтов. Как видите, я богат.

– Так много?!

– Да, – не без гордости сказал Вильерс. – Образумьтесь, пока не поздно, и выходите за меня.

– Вы для меня слишком стары, – парировала Шарлотта. – И посмотрите на себя – вы тощий, как щепка!

Вильерс хотел ответить какой-нибудь непристойной шуткой, но не смог вспомнить ни одной. Он был теперь очень далек от плотских желаний, хотя прежде никогда не слышал, что с приближением смерти влечение к женщине исчезает. Увы, в смерти вообще много такого, о чем узнаешь только на смертном одре…

– Тогда почитайте мне ту историю еще раз, – повторил он свою просьбу.

– Которую?

– О ночи, когда родился Иисус.

– Да, помню, о рождественской ночи, – улыбнулась Шарлотта. – Ах, эта ночь действительно волшебная. Мне любила о ней рассказывать бабушка. Только рождественской ночью животные обретают способность разговаривать между собой.

– О Рождестве есть у Шекспира, – заметил Вильерс. И неожиданно для него самого в памяти легко, словно по благословению Божьему, всплыли слова: – «Всю ночь святую не смолкают птичьи трели, и дух нечистый не смеет беспокоить живые души…» – Герцог запнулся, вспоминая, потом продолжил: – Там есть еще строка: «Ни фея добрая, ни ведьма не имеют власти над чародейством, так почитаема и благодатна пора святая».

– Вам больше по душе Евангелие от Луки? – спросила Шарлотта.

– Да, пожалуйста, прочтите то место про постоялый двор и архангелов, – кивнул больной.