Осип Назарук - Роксолана

Глубоко вздохнув, мать продолжала:

– А как увидела я высокие стены и ворота этого города, такой страх меня взял, что я даже заплакала.

– Почему, мама? В городе же меньше опасностей, чем в дороге.

– Не от страха перед чужими людьми, дитя мое! А вдруг, думаю, ты не захочешь признать свою нищую мать?

– Да что вы такое говорите, мама!

– Деточка, всякое бывает. И разное на своем веку я слышала про детей. Недаром присказка говорит: мать да отец семерых на ноги поставят, а семеро детей и одного отца или мать не прокормят. Бывает, чуть поднимутся над своим сословием, а уже стыдятся родных. А ты так высоко взлетела, ой как высоко… А евреи не дураки – обо всем подумали и говорят мне: «Вам, пани-матка, надо пойти с нами и встать среди людей там, где мы вам покажем. Проедет в карете султанша, а вы узнаете, что это ваша дочка, но не вздумайте закричать. Спокойно посмотрите, отойдите в сторону и нам скажите. А уж мы найдем средство, как вас с нею свести». Умно советовали, доня. Но как только я тебя увидела и милостыню служанка твоя в руку мою сунула, – не выдержала я, доня моя! Заплакала и закричала. А ты прости меня, деточка, сердцу разве прикажешь!

– Это ничего, мама. Все хорошо. Скоро увидите моего мужа.

– Жаль только, я и слова с ним сказать не смогу, потому что не знаю его языка.

– Он поймет, вот увидите.

– А зачем ты, доня, об этом наместнике так допытывалась? – спросила мать.

– Мне, мама, надо знать, каких людей мой муж где держит или хочет поставить. Вот недавно он спрашивал, а на своем ли месте будет один комендант. Многие приходили за него просить, но я всем отвечала, что в дела султана не вмешиваюсь. Но на самом деле иногда вмешиваюсь, мама…

– И хорошо делаешь, дочка, что так отвечаешь людям. А вмешиваться или нет – тебе лучше знать.

Их разговор продолжался долго-долго, и в течение этого времени они несколько раз выходили в детскую, чтобы снова взглянуть на ребенка.

А как закончились Настусины расспросы о родне, знакомых и соседях, она сказала:

– И что же там, мама, творится в нашем родном краю?

Мать ответила уклончиво:

– Ты, доня, покинула дом совсем молоденькой; да и тяжко мне говорить о том, что там творится.

– И все же, мама, что? Или все так, как здесь?

– Еще не знаю, доченька, как здесь. Я тут совсем недолго. Но по тому судя, что увидела я еще по дороге в твоем новом краю, скажу прямо: у нас много хуже. До сих пор там поляки грызутся между собой, а наши, доченька, еще хуже. Ненависть между нашими такая, что один другого в ложке воды утопил бы. Село с селом, монастырь с монастырем без конца судятся и рядятся. А мещане какие тяжбы заводят с церквями! Доня, доня! Может, я и грешу перед Богом, но как на все это насмотришься, то только одно и подумаешь: справедливая их кара постигла, раз татары гонят их степями в ремнях, босых и голодных! Ох, справедливая!

– Да что вы, мамочка, такое говорите! Вы и не знаете, как это страшно, когда под татарскими кнутами тебя в ясырь гонят! А я знаю! Я сама прошла Дикое Поле израненными в кровь ногами.

– А помнишь ли, доня, игумена из монастыря на Чернечей горе?

– Помню, как не помнить!

– Чернечью гору тогда спалили татары, и монастырь сгорел, хоть и говорят, что эти басурманы не жгут Божьи дома. А наши христиане как сцепятся, то и собственную церковь разобьют да по бревнышку раскатают. Такой у нас чудной народ, доня.

– Да ведь не весь народ такой, мама! Люди разные бывают.

– Правда, доня. Есть и у нас добрые люди. А все-таки думаю, что и предателей столько нигде не найти. Игумен отец Феодосий, человек умный, недаром говорит, что Иуда Искариотский не из евреев родом, а из наших, либо из поляков. Много, много иуд среди наших.

– Что ж они такое делают, мама?

– Что делают? Лучше спроси, чего не делают! Уже мещан так прищемили по городам, что даже тело покойного мужчины, женщины или ребенка нельзя на кладбище вывезти через те ворота, через которые все в город въезжают, а только через те, в которые падаль да мусор вывозят. Да, да, доченька.

Настуся закрыла глаза ладонями, от возмущения кровь бросилась ей в лицо. А мать продолжала:

– И, знаешь, ни гнет, ни издевательства не заставляют их опомниться! Ищут врагов среди своих и ненавидят их больше, чем чужих. И беда эта не только в городах, в селах еще хуже. Говорил мне отец Феодосий, что все владыки в тяжбах с общинами. Нет ни одного без тяжбы, и длится это с незапамятных пор. И у поляков того нет, а если случится, так редко-редко. Уж на что у них шляхта шебутная, но и та почтение к церкви и друг к другу имеет. А наши, доченька, нет и нет. Вот разве только когда чужие побьют их немилосердно, обдерут донага и голых, босых и голодных погонят в неволю нагайками да бичами. Тогда и плачут, и сокрушаются, и к ворогу уважение и страх имеют. И при всем том суды да процессы ни на миг не прекращаются: паны судятся с панами, шляхта с шляхтой, мещане с церквями, села с селами, верхний конец села с нижним, улица с улицей, дом с домом, хозяин с хозяином, а все вместе – с евреями.

Настуся помедлила, как бы что-то сравнивая в душе, и сказала:

– Здесь, мамочка, большое уважение к власти. Очень большое.

– И потому, деточка, говорю тебе: муж твой еще большего добьется, чем добился. Я простая попадья, говорю только то, что глаза видят и что от умных людей слышала. Сказал же отец Феодосий, что Господь так справедливо отмерил кару нашим, что ни на маковое зерно не ошибся.

– За что же тогда вы, мама, вместе с покойным отцом терпели-мучались?

– За что? А за тех, что прежде нас жили, так и в Священном Писании сказано, доня. Вот видишь, ты у нас всегда добрая была, меня любила и почитала, и тебе Бог такую добрую долю послал, что просто чудо. А погрешишь против Божьей воли – искупишь, доня, ох, тяжко искупишь и ты, и – не приведи Бог! – дитя твое. Ибо кара Божья посылается из рода в род. А как повернешься сердцем к Богу, так и почувствуешь, как он ведет тебя по жизни и никому не дозволяет кривду тебе чинить.

Мать перекрестилась набожно. Простые ее слова глубоко запали в душу молодой султанши, но не нашли в ней дна. Молниями пронеслись перед нею главные события ее жизни, совершившиеся как по ее собственной, так и по чужой воле. Вспомнила, как отреклась от веры отцов ради любви к мужчине и блеска мира сего. Мелькнули перед глазами мертвые великий визирь Ахмед-паша и черный слуга Хасан. А следом явилась страшная мысль, которую таила она против первенца своего мужа от прежней первой жены.

Дрожь охватила Настусю. Но пути назад уже не было. Не то плыла, не то летела она в пропасть.

Судорожно вздохнула.

– Бог милостив, доченька, – ласково сказала мать, приметив этот тяжкий вздох. – Пока жив человек, всегда есть время свернуть со злого пути. Только тогда его не будет, как ляжем в сырую землицу и кончатся наши испытания на этом свете…

Явились слуги просить к столу, но молодая султанша, обменявшись взглядами с матерью, ответила:

– Позже.

Так проговорили они, пока не начало вечереть. Сквозь венецианские стекла султанских палат пробился багрянец заходящего солнца, заиграл на дорогих коврах. Муэдзины запели пятый азан на башнях стройных минаретов. На сады и парки султана опускалась чудесная ночная тишина.

Настуся поднялась, попросила мать подождать минуту и вышла.

Направилась в свою молитвенную комнату и опустилась на молитвенный коврик лицом к Мекке. Со времени гибели Ахмеда-паши и черного Хасана еще не молилась она так горячо. Из распахнутой души, словно дым ладана, брошенного на угли курильницы, молитва возносилась прямо к Богу. Покорно благодарила его, что привел к ней мать, и сулила щедрые пожертвования, а когда удалось ей переломить в себе злую мысль о том, что намеревалась она сделать с первенцем мужа своего, почувствовала такое же облегчение, как тогда, на рассвете у невольничьего рынка, когда вверила себя Богу со словами: «Да будет воля Твоя!»

Не помнила, как долго пробыла в молельной. Когда поднялась с колен, давным-давно умолкли муэдзины, а в покоях уже теплились ароматные свечи.

А за это время мать уже успела разговориться с Гапкой и выведать у нее не только про «случай», но и обо всех обстоятельствах жизни ее дочери в султанском дворце.

Сулейман Великолепный пришел в покои Эль Хуррем, когда его жена еще молилась.

Кликнув невольницу, он спросил, где она, а когда та ответила, поднял вверх правую руку и благочестиво произнес: «Эль Хуррем говорит с тем, кто выше меня… Когда твоя госпожа закончит молитву, не докладывай ей, что я жду здесь, пусть спросит сама».

Тихо усевшись в одной из комнат для приемов, султан задумался.

А по гарему стрелой пронеслась новая весть – как высоко почитает Сулейман жену свою, к которой прибыла ее мать.

Было уже довольно поздно, когда Настуся позвала служанку и спросила, не приходил ли султан.

– Падишах уже давно ждет в угловом будуаре. Мне было приказано не докладывать о том, что он здесь, пока хасеки Хуррем сама не спросит.

Молодая султанша покраснела. А мать, заметив ее смущение, проговорила:

– Милость Божья, доченька. Вижу теперь, что он и вправду великий царь.

– Так все люди говорят, мама, и свои, и чужие. А армия молится на него, как на образ.

– Не сделай же ему, доня, ничего худого, потому что женщина может причинить много зла мужу, если захочет, и он об этом даже не догадается.

Настуся проводила мать в комнату сына, а сама отправилась к мужу.

Он сразу же оживленно заговорил:

– Вижу, у тебя дорогой гость. И сказали мне наши улемы, что ты, о возлюбленная моя Хуррем, повела себя так, что еще долго будешь служить примером всем детям правоверных в том, как следует чтить отцов и матерей! Не находят слов для похвал тебе.

Настуся просияла от этих приветливых слов, но еще больше ее обрадовало то, как султан отнесся к неожиданному появлению ее матери. Лицо ее в этот миг было поистине прекрасным. Она спросила мужа: