Выглядела султанша так внушительно, словно несла с собой величайшую тайну державы Османов. Голову держала высоко и гордо, а слезы, как жемчужины, катились по ее прекрасному лицу.

Все военные и чиновники, попадавшиеся на ее пути, с поклонами уступали дорогу заплаканной супруге великого падишаха.

Стражники, стоявшие на углах коридоров, выкатывали глаза при виде множества женщин в селямлыке, гадая – уж не призраки ли они…

А некоторые, напуганные такой невидалью, бросились к начальнику дворцовой стражи, чтобы доложить о чрезвычайном происшествии. Тот выскочил из кордегардии как ошпаренный и помчался боковыми переходами, чтобы преградить путь Роксолане.

Но она продолжала идти, направляясь прямо в святая святых – зал Большого совета Дивана. И лишь достигнув его дверей, подала знак черным евнухам, чтобы те на мгновение задержались, а сама выступила вперед, оставив позади лектику с сыном.

Ага дворцовых янычаров, уже стоявший вместе со своими подчиненными у входа в зал Большого совета, увидев прекраснейшую из жен падишаха в слезах, скрестил руки на груди и растерянно проговорил:

– О радостная мать принца! Падишах сейчас занят судебными делами. А после этого ему предстоит принять иноземных послов.

– Занят? Судебными делами? Я тоже требую суда – над разбойниками, что бесчинствуют в самом дворце падишаха! – непреклонно произнесла она, направляясь к дверям. Ага янычаров мгновенно отступил, склонившись чуть ли не к коленям могущественной султанши. Тогда она, смягчившись, добавила:

– Не бойся! Прежде чем принять чужеземцев, султан наверняка примет сына своего!

После чего подала знак евнухам, чтобы они несли лектику вслед за нею, и, все так же плача, вступила в зал Большого совета Дивана, да так уверенно, словно сама должна была вершить здесь суд.

Едва переступив порог, она закричала, обращаясь к султану:

– Спасай свое дитя! Я боюсь возвращаться в покои гарема!..

Султан поднялся с трона.

– Что это значит? – громко спросил он, одновременно движением руки велев всем, кто находился в зале, покинуть ее. Озадаченные чиновники и вельможи повиновались, то и дело на ходу оглядываясь на султаншу, словно на какую-то диковину. Всякое они успели повидать от этой жены падишаха, но им и во сне не снилось, что она может явиться сюда без особого повеления, с ребенком и целой свитой!

Вслед за судьями, уже без приказа, поспешно вышли евнухи и невольницы Роксоланы.

– Что случилось? – встревоженно спросил султан. – Кто посмел нанести обиду тебе или ребенку?

В его очах уже готов был вспыхнуть гнев.

– Не мне, но нашему сыну! – ответила она, продолжая беззвучно плакать, чтобы не испугать малыша. Взяла из лектики Селима на руки и стала целовать его, поливая горючими слезами.

– Нашему сыну? Кто посмел? – тихо спросил султан, следя за младенцем, который невинно улыбался ему.

– Ахмед-паша!

– Великий визирь Ахмед-паша?!

– Да! Великий визирь Ахмед-паша!

– Что же он сделал?

– Прежде вели его схватить и заковать в цепи – я боюсь, как бы он не сбежал из дворца!..

Она вся дрожала от возмущения.

– Он во дворце?!

– Совсем недавно побывал у меня… И еще прикажи… – голос ее прервали рыдания, – прикажи схватить его сообщника, черного евнуха Хасана! Он здесь, ждет за дверью… После я все тебе расскажу…

Султан внимательно всмотрелся в заплаканное, взволнованное лицо жены. Бросил еще один взгляд на ребенка, чье личико уже морщилось – вот-вот зайдется плачем, и хлопнул в ладоши.

Из трех дверей зала выступили немые телохранители падишаха. Султан произнес веско, слово за словом:

– Схватить великого визиря Ахмед-пашу и Хасана, черного евнуха, что служит в покоях хасеки Хуррем!

Немые вышли беззвучно, как тени, поймав лишь сверкающий взгляд Роксоланы.

Султанша Эль Хуррем протянула сына мужу и, когда тот подхватил ребенка, смертельно побледнела и упала без чувств. А маленький Селим в голос расплакался на руках у султана.

Ничего подобного еще не видел Большой зал Дивана. Султан в растерянности не знал, что делать – броситься ли к жене, успокаивать ли младенца. И не хотел звать слуг, чтобы те не увидели бесчувственное тело женщины на ковре у подножия трона. Скандал был и без того неслыханный.

Положив сына в золоченую лектику, стоявшую поблизости, он бросился к жене, поднял ее и усадил на то место, на котором прежде сидел сам. Затем ринулся к дверям, за которыми еще оставались безмолвные телохранители с вырезанными языками, распахнул их и потребовал воды.

Перепуганная стража еще никогда не видела султана в таком потрясении и гневе. Мгновенно появилась вода в хрустальной чаше. Султан запер за собой дверь и приблизился к жене. Маленький Селим заходился в плаче. Зачерпнув из чаши, Сулейман стал кропить лицо возлюбленной, снова и снова повторяя:

– Что они тебе сделали? Что они тебе сделали?..

Наконец она открыла глаза – бледная, как цвет жасмина. Услышала плач ребенка и попыталась привстать. Он удержал ее и сам подал ребенка матери. Молча сидели они втроем: она кормила заплаканного сына, а султан подавал ей воду.

Когда она успокоилась и немного пришла в себя, Сулейман осторожно спросил:

– Если ты не слишком утомилась, скажи все-таки: какую обиду нанес тебе и ребенку великий визирь Ахмед-паша?

– Скажу, скажу, – ответила она тихо. – Иначе сердце мое разорвется от боли, если я промолчу.

– Говори же! – попросил он.

– Великий визирь Ахмед-паша явился ко мне и потребовал триста тысяч золотых дукатов…

– Как это потребовал? За что?

– Чтобы скрыть от людей и от тебя…

– Что скрыть?! – возмущенно прервал он.

– Что я окрестила твоего сына Селима! – выпалила она.

– Окрестила?!

– Нет, это ложь! Гнусная клевета великого визиря Ахмеда-паши и подкупленного им евнуха Хасана!..

При этих словах она снова горько заплакала.

Султан перевел дух. Мысленно оценил всю подлость преступного замысла и произнес:

– Оба преступника должны умереть! Однако справедливость требует, чтобы и они были выслушаны!

Это ее сильно встревожило, но она не подала виду. А спустя минуту уже знала, как защитить себя, и совершенно успокоилась.

Поднялась и молвила:

– Верши правосудие!

Склонилась как человек, чувствующий за собой правоту и ничего не опасающийся. Слегка усмехнулась. И ушла.

О том, что она совершила из ряда вон выходящий поступок, каких не видывали с тех пор, как султаны взошли на престол, Сулейман не сказал ни слова.

А в серале в это время царил неописуемый переполох. Обезумевшего от страха Хасана отволокли в темницу. Но и там он в великом ужасе не прекращал кричать:

– Все неправда! Сам великий визирь Ахмед-паша приказал мне так говорить! И обещал за это кучу золота! И дом в Скутари! А то, что я говорил, – тоже неправда!

Никому не было известно, что именно он говорил, но спрашивать боялись. Никто не хотел знать тайн жены султана, ибо придворные и прислуга уже чуяли, что на ней будет кровь.

Ахмеда-пашу схватили в серале в ту самую минуту, когда он проходил через ворота Джелад-одасы. Вступил под их своды, но уже не вышел оттуда. И никто уже никогда не видел среди живых великого визиря Ахмеда-пашу, первого министра могущественной державы. Лишь янычары, стоявшие на карауле у Джелад-одасы, позже шепотом рассказывали в казарме, что еще долго были слышны стоны и вопли визиря, которого истязала немая стража падишаха.

– За что? – тем же шепотом спрашивали в длинной, протянувшейся на целую милю казарме другие вояки.

– Никто не знает, за что. Видели только, как шла с плачем к султану его прекрасная жена Хуррем Роксолана.

– И никто перед смертью не допросил великого визиря?

– Нет, никто…

– Такого еще не бывало с тех пор, как царствует род Сулеймана…

– Но и такого султана еще не бывало. Этот знает, что делает…

И стих шепот в казарме. Ибо длинные и могучие руки имел тот султан Османов, что слюбился с бледнолицей иноземкой из далекой страны, перед которой вскоре содрогнется в страхе весь сераль, и вся столица, и вся держава Османов, распростершаяся на три части света…

* * *

В тот же вечер на стене царственных ворот Баб-и-Хумаюн была выставлена окровавленная голова великого визиря Ахмеда-паши. Уста его были искривлены страданием, глаза безумны, а слипшиеся пряди волос горели в лучах заходящего солнца. А тем временем на главной площади Цареграда сипахи подвергли тело несчастного четвертованию.

Ужас охватил Стамбул, султанскую столицу, ночной птицей пронесся он по палатам сераля, по благоухающим покоям гарема, добрался даже до исламских святынь. И не так, как всегда, распевали в тот вечер муэдзины с высоких и стройных минаретов свои молитвы: «Ля иляха илля Ллах ва анна Мухаммада Расулюллах!..»

Так погиб Ахмед-паша, первый дружка султанши Роксоланы.

И вечером того же дня второй раз в жизни не смогла преклонить колени для молитвы султанша Эль Хуррем, радостная мать принца. Словно в далекой кровавой мгле предстала перед нею малая церквушка в предместье Рогатина. И стояла она молча. А издали долетал только протяжный крик муэдзинов на высоких минаретах мечетей: «Ля иляха илля Ллах ва анна Мухаммада Расулюллах!..»

Они молились своему богу за великого султана и за державу Османов, по которой уже шествовал кисмет – с окровавленными руками. И тайком добавляли они в своих молитвах: «Отврати, боже, кровь от дома падишаха!»

* * *

А по стамбульским базарам из уст в уста передавали удивительные слухи о султанше, которую будто бы видели в коридорах и залах селямлыка. И вот как толковал для себя это простой турецкий люд:

«Вознамерился Ахмед-паша похитить дитя султанши Эль Хуррем. И подкупил черного евнуха Хасана, чтобы тот подал сонное питье султанше. И сотворил черный Хасан это недоброе дело: подсунул сонное зелье молодой жене султана… А когда она уснула, прокрались в покои черный Хасан с великим визирем. И взяли дитя султанши Эль Хуррем. Но она почувствовала во сне, и во сне закричала, и отняла у них дитя. И пошла, сонная, жаловаться султану, так и не просыпаясь… По коридорам и залам селямлыка, в жемчужной диадеме, в роскошных шелках, в сверкающих браслетах и вся в слезах…»