Осип Назарук - Роксолана

Она сопротивлялась – и с успехом – до тех пор, пока из окна, со стороны спрятанных в углублении дворцовой стены Ворот янычаров не донеслись голоса улемов[85], произносящих особые молитвы. Ибо в круговороте времен близился великий для Османской державы день, когда много лет назад турецкое воинство ворвалось в византийскую столицу. В память об этом и молились улемы перед рассветом.

Султан, возмущенный ее упрямством до глубины души, все-таки сумел победить себя. Поднялся, посрамленный, и отправился отдать должное Аллаху и его Пророку.

Настуся глубоко вздохнула и стала приводить в порядок волосы и одежду. А когда выходила из углового будуара с опущенными глазами, серебряный пояс Ориона сиял высоко над стройными минаретами Стамбула, – и низко кланялись чернокожие евнухи молодой служанке в султанских палатах…

Глубоко взволнованная неожиданным свиданием с владыкой всего исламского Востока, Настуся возвращалась в свою каморку. По пути, словно сквозь пелену, замечала, как низко и почтительно кланяются ей те же слуги и начальники гарема, которые прежде не обращали на нее ни малейшего внимания. Даже когда отдавали приказы – будто погоняли бессловесную упряжную животину.

Она отвечала на поклоны едва заметно, ибо все еще не была уверена, действительно ли изменилось ее положение и нет ли в этих поклонах насмешки или, хуже того, – глумления гаремной прислуги. Однако разум подсказывал, что это не так.

И пока шла по длинным коридорам и переходам, чудилось ей, что весь гарем не спит и не спал в ту ночь ни минуты. Тут и там как бы случайно шевелились и приподнимались шелковые и ковровые занавеси, отделявшие покои от коридора, оттуда выглядывали горящие любопытством лица – невольниц, одалисок и даже жен султана. Этим она кланялась так, как дворцовый этикет предписывал кланяться служанкам низшего ранга. Кожей чувствовала взгляды их удивленных глаз – полные не то зависти, не то затаенной ненависти…

Каждый нерв ее звенел от напряжения, а душа пребывала в смятении. Она не знала, как ступить, что делать с собственными руками, как держать голову. Будто ей приходилось идти между двумя рядами пылающих огней и палачей с розгами. Сил едва хватило, чтобы сдержать подступающие к горлу слезы.

А когда оказалась у входа в свою каморку, увидела самого кизляр-агу, а при нем толпу гаремных слуг: несколько черных евнухов стояли с лектикой наготове, рядом толпились белые невольники и особняком сгрудились чернокожие невольницы из другого крыла гарема, так как ни одну из них Настуся раньше не видела.

Невольно склонилась перед кизляр-агой, но тот поклонился еще ниже и обратился к ней: «О хатун![86]». Вместе с начальником гарема, носившим титул визиря, с величайшим почтением кланялись и слуги.

Ей ли было не знать, что обращение «хатун» не имеет к ней никакого отношения! Она как была, так и осталась невольницей, ведь для того, чтобы быть исключенной из рабского сословия, требовался формальный акт, подписанный ее владельцем. И снова у нее возникло ощущение какой-то насмешки, но тут кизляр-ага почтительно проговорил:

– Да будет благословенно имя твое, хатун, и да внесет Аллах вместе с тобой добро и милосердие в светлый дом падишаха! Перед тобой – твои слуги. А сейчас мы сопроводим тебя в твои покои, ибо негоже, чтобы ты оставалась в этой каморке после того, как взял тебя за руку велкий султан Османов!

Он жестом указал на закрытую лектику, призывая ее садиться. Окончательно растерявшись, Настуся хотела было прихватить свою убогую одежку, но кизляр-ага мгновенно уловил ее намерение и проговорил:

– Все твои вещи, о хатун, уже в лектике!..

Это было бы огромным облегчением – спрятаться за занавесками носилок от бесчисленных глаз. Но какое-то странное чувство, похожее на стыд, заставило ее отказаться сесть в лектику, и она предпочла идти пешком вместо того, чтобы ее несли слуги.

В сопровождении кизляр-аги она шла длинными коридорами, а ее лицо заливала краска смущения. Из-за этого позже она не могла вспомнить ничего из того, что видела по пути. Кажется, перед уходом она хотела попрощаться со своей госпожой, которая обращалась с ней без особой жестокости. Однако умудренный опытом кизляр-ага предугадал и это ее желание и шепнул:

– Лучше в другой раз…

Оказавшись в предназначенных для нее покоях, Настуся глубоко вздохнула и окинула их взглядом. Эти несколько комнат были отделаны и украшены гораздо пышнее, чем у ее прежней госпожи, и наполнены легким ароматом ладана. И все это, подумала она, благодаря долгой беседе с падишахом… или, может, его взволнованному виду, когда он покидал угловой будуар, где провел ночь, чего не могли не заметить слуги.

– Если эти покои не придутся тебе по душе, о хатун, ты можешь получить другие, – внушительно произнес кизляр-ага.

– О, нет, они просто чудесные! – воскликнула Настуся, выглядывая в окно.

В саду уже светало, в кронах деревьев возились и щебетали ранние птицы.

– Благодарю тебя за первое доброе слово, хатун! – сказал довольный чиновник. – И буду стараться, чтобы все твои желания всегда исполнялись.

Он подал знак евнухам и слугам – и все они вышли, за исключением двух невольниц-горничных, приставленных одевать и раздевать новую госпожу. Затем и сам кизляр-ага, рассыпаясь в поклонах и изъявлениях почтения, покинул покои.

Невольницы – белая и чернокожая – засуетились и мигом подали госпоже ночное одеяние. Но Настуся была так утомлена событиями и переживаниями этой ночи, что не пожелала менять наряд. Сказав прислужницам, что они свободны, она сама сбросила верхнюю одежду и в одной невольничьей сорочке из грубого холста улеглась на великолепный персидский диван, задернув невиданной красоты занавес из тончайшей кашмирской шали.

Только теперь она почувствовала себя лучше.

Несколько раз глубоко вздохнула и смежила веки. Но сон не шел. Кровь все еще гулко стучала в висках, а перед глазами проплывали картины событий, пережитых с того мгновения, как минувшим вечером муэдзины отпели пятый азан на стройных минаретах.

«Сейчас, наверно, в Рогатине звонят к заутрене», – подумала она и приподнялась на мягком диване. Уткнулась в него, закрыла лицо руками и расплакалась, шепча молитву. Она верила, что Бог услышал ее в ночь перед тем, как продали ее на Авретбазаре, и теперь дарует ей знакомство с султаном, благодаря чему у нее может появиться возможность вернуться домой. И была всей душой благодарна Творцу.

Наконец усталость взяла свое, и сон сморил Настусю.

А в то время, пока она, вся в слезах, молилась, до самых отдаленных уголков гарема долетела поразительная весть: сбывается старое тюркское пророчество, и при десятом падишахе Османов царствовать будет могущественная султанша Мисафир…

Настуся очнулась от недолгого сна и мигом вскочила с дивана. На мгновение застыла перед пышным ложем, протирая глаза и думая, что все еще спит…

Перед ней покачивались драгоценные занавеси… Слегка отодвинула их в сторону… Она находилась в покое, который нельзя было назвать иначе, как величественным, а вовсе не в невольничьей каморке… И никто не звал ее одевать госпожу!..

Настуся снова заморгала, прогоняя остатки сна, и припомнила, с кем вчера говорила, и как кизляр-ага привел ее в эти покои вместе с целой толпой прислуги. А в самом ли деле это было?..

В это мгновение из-за занавески, отделявшей спальный покой от соседнего помещения, выглянула одна из белых невольниц и, низко кланяясь, спросила, не желает ли хатун одеваться.

Настуся неуверенно кивнула в знак согласия, не зная, что ей надлежит делать дальше. В спальне мгновенно появились еще две невольницы, отвешивая церемонные поклоны. Одна из них спросила, не угодно ли госпоже искупаться. Настуся снова кивнула, испытывая странное смешанное чувство – ей было неловко пользоваться их услугами, ведь она сама еще вчера была такой же невольницей. Тем временем служанки накинули на нее легкие одежды и отвели в чудесную купальню.

Настуся молча плескалась в бассейне с водой, на поверхности которой плавали розовые лепестки, а ее сердце билось почти так же, как вчера, когда она впервые увидела Сулеймана. После купания служанки провели ее в комнату для одевания, где она увидела множество прекрасных сосудов с драгоценными благовониями.

Чего там только не было!

На маленьких столиках из черного дерева были расставлены благовония из Индостана, краски для лица и тела, притирания: влажный сандал и темная аньяна, бледно-розовая паталь и ярко-алая бимба, и ароматный приянг, и черный алоэ, и волшебная мазь из красной смолы дерева лякка… А неподалеку в курильнице медленно тлели пахучие коренья нарда.

Под окнами в водоемах цвели розовые лотосы, пахучая жимолость и белые «цветы смеха», иначе называемые кетаки, и канадали, и удивительные манго с цветками красными, как кровь, и ласкающая взгляд карникара.

Некоторые из этих ароматов и благовоний Настуся видела в покоях своей прежней госпожи, но далеко не все. Поэтому многим из того, что стояло перед ней, она просто не умела пользоваться, хоть недавно сама помогала своей госпоже. Поэтому служанки делали с ней все, что хотели, и на все их вопросы она отвечала утвердительно.

И лишь когда пришел черед одеваться, она сама выбрала наряды тех цветов, что были ей по душе.

Не успела Настуся перевести дух, как настало время идти в трапезную, где для нее уже был накрыт столик с различными закусками, сладостями и фруктами. Там она велела служанкам, чтобы те оставили ее в одиночестве.

Убедившись, что она действительно одна в просторной, пышно убранной столовой, Настуся упала на колени и долго молилась. Искренняя, идущая от сердца молитва успокоила ее и придала мужества. Она присела к столу и осторожно отведала блюд с султанской кухни, непрерывно думая при этом о Сулеймане…