Мать глубоко вздохнула и продолжила:

— Как увидела я большие ворота и стены этого города, такой страх меня взял, что я даже заплакала.

— От чего же, мама? Здесь безопаснее, чем в пути.

— Да не от страха перед чужими людьми. Я думала, а может, ты не захочешь признавать бедную мать.

— Да что вы такое говорите, мама!

— Всякие дети бывают. И всякое я уже на своем веку слышала про детей. Хорошо пословица говорит, что мать с отцом и семерых прокормят, а вот семеро детей одну мать или одного отца не смогут. А ты все же необычайно высоко взошла. Очень высоко. А жиды не дураки. Наверно, и они над этим думали, ведь как-то сказали мне: «Вы пойдете с нами и станете среди людей, где мы вам покажем. Как будет ехать в карете царевна, вы посмотрите, ваша ли это дочь, и если да, то не кричите, — говорят. — Спокойно посмотрите, отойдите в сторону и скажите нам. А мы уж найдем средство свести вас с вашей дочкой вместе». Хорошо они советовали, дочка. Но я как тебя увидела, как милостыню мне одна служанка твоя от тебя в руки мне дала, я не выдержала, доченька, моя! Заплакала я и закричала. Ты уж прости меня, сердцу приказывать я не умею.

— Ничего, мама! Все хорошо. Скоро увидите моего мужа.

— Жалко, я ему и слова сказать не смогу — не знаю его языка.

— Он разумный человек, вот увидите.

— А зачем ты, дочка, о том наместнике так спрашивала? — спросила мать. — Не бросайся ради кого-то, даже если бы было за что.

— Я, мама, не хочу бросаться к нему с благодеяниями. Просто мне нужно знать, каких людей мой муж где имеет или хочет поставить. Вот недавно он спрашивал меня, хороший ли будет один комендант. Всякие приходили просить у него. Но я все говорю, что не вмешиваюсь в дела султана, но все же временами вмешиваюсь.

— Хорошо ты, дочка, отвечаешь людям. А куда, зачем бросаться, это тебе здесь виднее, чем мне.

Они еще долго говорили и несколько раз ходили посмотреть на ребенка.

* * *

Как только Настя закончила расспрашивать мать о всей родне, знакомых и соседях, то просила:

— Что же там, мама, делается помимо этого в наших краях?

— Молодой ты, дочка, покинула дом. Тяжело говорить о том, что там делается.

— И все-таки что? Или так, как здесь?

— Я еще не знаю, доченька, что здесь, я здесь недавно. Но как сравню я то, что увидела дорогой в твоей новой стране с тем, что делается у нас, то скажу тебе, что там хуже. Мало того, что что поляки друг друга поедом едят, так наши еще хуже. Такая среди них ненависть, что друг друга в ложке утопили бы. Село с селом, монастырь с монастырем беспрестанно какие-то тяжбы ведут. А особенно мещане любят судиться с церквями! Дочка, дочка! Может, я перед Богом грешу, только вот что: справедливо выходит, что их татары гонят степями на ремнях босыми и голодными! Ох справедливо!

— Что же вы, мама, такое говорите! Не знаете, что это за жуткое наказание, когда под татарскими батогами в ясырь угоняют! А я знаю, мама — сама шла по дикой степи кровавыми ногами.

— А помнишь, дочка, еще игумена из Чернча?

— Помню, как не помнить?

— Чернч тогда спалили татары, и монастырь сгорел, хотя что правда, то правда — не жгут басурмане нарочно Божьи дома. А наши христиане, если возьмутся, то и свою собственную церковь разломают. Вот такой народ, просто диву даешься, доченька.

— Но не весь же народ такой — разные люди бывают.

— Правда, доченька. Есть у нас и добрые люди. Только кажется, что нигде не найти столько послушных подстрекателям людей, как у нас. Игумен о. Теодозий, человек разумный, он говорит, что Иуда Искариот должен был быть из поляков, или из наших, а не из жидов. Так много среди наших иуд.

— Что же они вытворяют, мама?

— Что делают? Ты лучше спроси, что они не делают! Наших уже так прижали в городах, что даже покойника или покойницу нельзя на кладбище свезти через те же городские ворота, что и других людей возят, так что возят путем, которым обычно падаль везут. Вот так вот, доченька.

Настя руками закрыла лицо. Возмущение заставило кровь прилить к лицу. А мать рассказывала дальше:

— И знаешь, даже такое-то издевательство их не отрезвляет. Они между собой врагов ищут и ненавидят своих хуже, чем чужих. Что в городах промеж нашими беда, то и в селах не лучше; если тяжба против своей церкви, то все деньги, бывает, заберут! Говорил мне о. Теодозий, что все владыки судятся с громадами. Ни одного нет без тяжб, и так с тех пор, которые еще память людская помнит. Уже и у поляков небо едва видно. Уж как ни чванлива их шляхта, а все-же какое-то уважение имеет, хоть к кому-то! А наши, дочка, нет и нет. Разве что чужие побьют немилосердно, догола обдерут и голыми, босыми и голодными погонят нагайками и на ремнях. Тогда и плачут, и ропщут, и врага такого уважают. И при этом тяжбы ни на минуту не прекращаются. Паны с панами, шляхта со шляхтой, мещане с церковью, села с селами — колами, верхний край села с нижним, улица с улицей, человек с человеком и все вместе — с жидами.

Настя что-то сравнивала в душе и сказала через секунду:

— Тут, мама, такая есть честь. Такое уважение — большое, очень большое.

— Вот потому и говорю тебе, дочка. Твой муж еще дальше пойдет, чем уже дошел. Я простоя попадья, но то, что глаза видят, то и говорю, и то, что мудрые люди говорят. Как о. Теодозий, что Господь Бог так справедливо нашим кару отмерил, что ни на маковое зернышко не ошибся.

— За что же вы, мама, так натерпелись с покойным отцом?

— За что? За тех, что перед нами были, так в нашем Святом Писании написано, доченька. Вот видишь, ты у нас хорошая дочь была и меня уважаешь. Вот тебе Бог добрую долю и послал, такую, что диву даешься. А свернешь с праведного пути, будешь наказана, тяжело наказана. И ты, и — не дай Боже! — твой ребенок. Ведь кара Божья идет из рода в род. А как обратишься, дочка, сердцем к Богу, услышишь, как он идет перед тобой в жизни твоей, как шел перед тобой и перед тобой прямо сюда и не дал нам согрешить по дороге.

Мать набожно перекрестилась. Простые слова ее глубоко запали в душу молодой султанши, но никак не находили самой ее глубины. Молниями блистали в ее душе большие события жизни, произошедшие благодаря ей или другим людям. Вспомнила она, как отрекалась от веры своих родителей ради любви мужчины и славы этого мира. Перед глазами мелькнул погибший великий визирь Ахмедбаши и черный слуга Хассан. А потом у нее снова возникла страшная мысль о первенце своего мужа от другой жены. Она задрожала. Но не видела обратного пути. Словно летела в пропасть.

— Бог милостив, доченька, — сказала ласково мать, что заметила тяжелый вздох своей дочери. — Пока живет человек, всегда есть время свернуть со злого пути, а когда в сырую землю сляжем, закончится наше испытание здесь и времени уже не окажется.

Мать вздохнула.

Пришли слуги, позвали за стол. Молодая султанша окинула мать взглядом и ответила:

— После.

Долго еще говорили они.

Стало вечереть. Сквозь венецианские витражи окон султанских палат, забрезжил красный свет заходящего солнца и заиграл на длинных коврах по стенам и на полу. Муэдзины начали пение пятого азана на вершинах стройных минаретов. На сады ложилась чудесная тишина ночи в Дери-Сеадети.

Настя встала, извинилась перед матерью и на минуту вышла.

Она шла к своей молитвенной комнате, где упала на диван, обращенная к Мекке. С момента убийства Ахмедбаши и черного Хассана не молилась она еще так пылко. Из израненной души словно фимиам из кадильницы возносилась молитва к Богу. Она покорно благодарила Его за милость, приведшую ее мать к ней и клялась искупить прегрешения. Когда она сломила в себе жестокую мысль о том, что собиралась сделать с первенцем своего мужа, она почувствовала такую легкость на сердце, как тогда на торжище, когда до утра предавалась молитве к Богу, говоря: «Да будет воля Твоя!».

Она не помнила, как долго молилась Богу. Когда она встала, то не слышала уже ни звука с вершин минарета. А в комнатах уже зажигались ароматные свечи.

В это время мать Насти уже успела поговорить с Гапой и узнала от нее не только «кое о чем», но и про другие обстоятельства жизни ее дочери.

* * *

Султан Сулейман пришел в покои Эль Хюррем, когда его жена еще молилась.

Вызванная невольница сказала, что госпожа на молитве. Сулейман Великий поднял руку и сказал богобоязненно: «Эль Хюррем говорит с Тем, кто больше меня. Как закончит молитву, не говори, что я жду, — пусть сама спросит».

Он тихо сел в одной из приемных комнат и задумался.

По сералю же стрелой пролетела весть о том, как ценит султан свою жену, к которой прибыла мать. Вся прислуга тогда еще тише на носках подходила к покоям Эль Хюррем.

* * *

Было уже поздно, когда Настя позвала прислугу и спросила, заходил ли султан.

— Падишах уже давно ждет в угловом будуаре. Падишах сказал не сообщать вам, что ждет пока хасеки Хюррем сама не спросит.

Молодая султанша Эль Хюррем вся покраснела. Когда прислуга удалилась, она не удержалась от того, чтобы похвастать перед матерью учтивостью своего мужа.

— Милость Божья, доченька, — говорила мать, — вижу, что он и правда великий царь.

— Так все говорят, мама, и свои, и чужие. А войско просто молится на него.

— Не делай же ему, доченька, никакого зла, ведь жена может сильно досадить мужу, если пожелает, а он об этом и не узнает ничего.

Настя провела мать в комнату своего сына, сама пошла к мужу.

Он первым начал живо говорить:

— Слышал, ты принимаешь дорогого гостя. Мне говорили наши улемы, что ты, о моя милая Хюррем, так повела себя, что еще долго будешь служить всем детям правоверных мусульман добрым примером того, как должно чтить своих родителей. Не находят слов для похвалы.