Немного погодя пальцы снова нашли ее грудь, тронули упругие соски, зашевелили их. Сулейман с удовольствием почувствовал, как откликается на ласку ее тело, как она напряглась, перевернул на спину, заглянул в глаза:

– Уже не больно?

– Нет.

– Больше не боишься?

Роксолана смутилась:

– Нет.


Вопреки обычаю, он не отпустил ее до самого утра. Роксолана заснула, а Сулейман еще долго разглядывал ее спящую, легонько, чтобы не разбудить, гладил тело, волосы, почему-то улыбался счастливо-счастливо. Может, потому, что от его прикосновений улыбалась она, спящая? Или потому, что прижалась, как ребенок, к его груди, уткнулась носом, и он лежал, не шевелясь, однако руку с ее ягодиц не убирал. Это было его, он хозяин и по праву мог держать!

Под дверью до утра топтался взволнованный кизляр-ага. Вечно эта Хуррем! Не может без нарушений. Разве не знает, глупая, что от Повелителя нужно немедленно уходить? Никто не должен видеть султана спящим!

Фатима хитро усмехнулась:

– Видно, не отпускает нашу красавицу Повелитель, понравилась.

– Красавицу! – фыркнул евнух. – Фесуфан Аллах! Нашла красавицу! Ни тела, ни лица.

– Это тебе не нравится, а Повелитель вон как очарован.

Кизляр-ага опомнился; как бы ни был он зол на Хуррем, отмахнуться от того, что вчера султан, глянув в глаза наложницы, покраснел, а сегодня вон что творится, нельзя. И что он там увидел? Нужно присмотреться, решил евнух, приваливаясь к стене, чтобы посидеть.

Ох, тяжелая у него служба… Повелитель женщин ласкает, а он под дверью ждет, а потом обратно в покои ведет, а утром раньше всех встать надо, чтобы чего не пропустить, и днем из-за этих женщин никакого покоя.

Они с Фатимой так и прикорнули до утра – на корточках у стены.


Перед рассветом Роксолана проснулась и мысленно ужаснулась. Кизляр-ага не прав: она помнила, что должна немедленно уйти, но как уйти, если даже сейчас лежит, уткнувшись носом в грудь султана, его нога закинута на ее бедра, ее голова лежит на руке Сулеймана, а ладонь Повелителя по-хозяйски держит за попку? Змеей и то не выскользнула бы из таких объятий. И верно ведь, хозяин – что скажет, то и будешь делать. Но Роксолана почувствовала, что готова быть рабыней вот у этого господина; напротив, если султан откажется от нее, тогда будет горе.

Она невольно шевельнулась и почти сразу почувствовала, как зреет его желание, еще не проснувшись, он уже снова хотел ее. Так и есть, сонный, поцеловал, перевернул на спину, и снова их обоих понесла волна страсти.

Когда закончилось, Сулейман, счастливый, устроился у нее на груди, все еще не выпуская из объятий. И Роксолана тихонько гладила его плечи, боясь прикасаться к голове.

– Ты родишь мне сына. Обязательно родишь.

И засмеялся тихо и счастливо.


На рассвете сомлевших, несчастных евнуха и служанку разбудил вышедший из своих покоев султан. Кизляр-ага вскочил, ошалело глядя вокруг. Повелитель вышел, а где же эта?!

Сулейман приложил палец к губам:

– Пусть поспит, не будите. Позови слуг одеться.

Повелитель оставил спать в своей постели наложницу?! Такого в гареме не бывало!

Сулейман быстро оделся, снова прошел в спальню, некоторое время молча смотрел на спящую – теперь уже женщину, тихонько поцеловал ее в лоб и вышел. Ему пора отправляться на утренний намаз.

Роксолана слышала, как он целует, хотелось потянуться и обнять, но не решилась. Одно дело – жарко обниматься ночью, но совсем другое – сейчас, когда в окне брезжит рассвет. Было стыдно, хотя ничего непозволительного не сделала. То, что не ушла, так это не ее вина.

И Сулейман, кажется, доволен, хотя она неопытная. При воспоминании о ночных ласках лицо полыхнуло, а внизу живота стало горячо.


Кизляр-ага и Фатима нерешительно топтались перед дверьми. Кому из них войти в спальню, чтобы разбудить Роксолану? Не в полдень же ее вести обратно?

Но кизляр-аге видеть нагую икбал нежелательно, даже при том, что он евнух, а Фатиме не следует входить в спальню султана. Наконец, Фатима решилась – махнув рукой, она толкнула дверь в покои Повелителя.

Евнух остался у дверей сторожить. Кто бы мог подумать, что эта пигалица придется по душе Повелителю? Хм, сам кизляр-ага ни за что бы такую тощую не выбрал, у нее же талия в кольце с его пальца поместится, правда, грудь большая, зато лицо!.. Ротик маленький, носик вздернутый, лоб большущий, как у мужчины, это все из-за глупой учености! Разве может женщина учиться, как мужчина? Глупости, дело женщины – быть умелой в постели, а кизляр-ага почему-то был уверен, что эта ничего не умеет.

Чем тогда султана очаровала? Евнух вздохнул: кто их поймет, тех, у кого все есть, даже роскошные женщины и способность заниматься с ними любовью.

Долго размышлять о странностях выбора пресыщенного султана не пришлось. Из покоев выскользнула Фатима, ведущая закутанную в большой халат сонную Роксолану.

Когда служанка вошла, Роксолана уже ломала голову, как ей теперь выйти, потому Фатиме обрадовалась:

– Мне уйти нужно! Я не могла раньше, Повелитель не отпускал.

– Пойдем, помогу. Я халат принесла.

– Хорошо… Помыться бы.

– Пойдем, пойдем.

Фатима заметила расплывшееся по постели пятно, оглянулась в поисках одежды Роксоланы, но не нашла, завернула ее, голенькую, в халат и повела вон. Шальвары остались валяться там, куда их отбросил Сулейман, – с другой стороны кровати.

Конечно, с рассветом гарем уже знал, что Хуррем провела ночь в спальне султана! Да-да, он не выпустил наложницу до самого утра. Какой скандал! Что же скажет Махидевран султан?! А валиде? А Гульфем? Гарем снова гудел, как растревоженный улей.

Роксолана старалась не выходить из комнатки, где жили они с Гюль, но то и дело находились любопытные, которым срочно понадобилось что-то узнать, посмотреть вышивку или просто посоветоваться по поводу стежков.

Удивительно, но Гюль, с которой до сих пор были дружны, смотрела завистливо и губы поджимала так, словно Роксолана ее чем-то обидела. Раньше им нечего было делить, но теперь у Роксоланы было свое, недоступное Гюль – внимание Повелителя.

– Чем ты его околдовала?

– Околдовала? Ничем. Ты же знаешь, я все время у тебя на виду. Гюль, я не знаю, почему Повелитель выбрал именно меня.

Роксолане вовсе не хотелось терять единственную наложницу, которая относилась без зависти, но она уже понимала, что теперь и Гюль завидует. Но если ради того, что было этой ночью, нужно вынести зависть и даже ненависть всего гарема, она согласна!

Роксолана еще не знала, что такое в действительности зависть и ненависть гарема и что ей предстоит испытать все сполна. Что за счастье быть с Сулейманом она хлебнет полной чашей, но если бы кто-то предупредил об этом, согласилась бы.

Девушка понимала, что Сулейман позовет еще раз, и если бы пришлось идти по битому стеклу, пошла бы. И между рычащих львов пошла, и под ударами плетьми тоже.


Немного погодя явился кизляр-ага.

– Ты теперь икбал, потому должна переселиться в другие покои. А еще выбрать себе служанок, или я подберу.

– А Фатиму и Гюль можно?

– Можно. К вечеру освободят чьи-то покои, какие – укажет валиде, перейдешь.

Валиде плохо себя чувствовала, потому ей с утра было не до Хуррем. Конечно, хезнедар-уста доложила о ночном происшествии и о том, что Хуррем вышла из спальни Повелителя только с рассветом, но Хафса отмахнулась:

– Ничего страшного. Повелитель волен держать у себя наложницу сколько хочет. Я не завидую этой девчушке, сейчас против нее ополчится весь гарем.

Но на этом сочувствие валиде-султан и закончилось. Одной Хуррем больше, одной меньше… Если не дура, сумеет удержаться в икбал и даже стать кадиной, это не страшно, потому что и Махидевран, и Гульфем уже надоели даже валиде. Пусть Сулейман развлечется.

Надо сказать кизляр-аге, чтобы переселил малышку в новые, более подобающие покои. Следовало только подумать, кого из наложниц, давно не бывавших в спальне Повелителя, убрать назад, в общие комнаты. Но у валиде раскалывалась голова, а потому она решила заняться переселением завтра. Это полезно и для самой Хуррем, чтобы не подумала, что одноразовые объятия Повелителя могут вознести на самую вершину. Вершина уже занята Махидевран, а подступы к ней – Гульфем; наложницам, даже если они икбал, можно только взирать снизу вверх.

Если честно, то валиде не спешила еще по одной причине. Она лучше многих понимала, что стремительное возвышение Хуррем поссорит ту со всем гаремом, особенно с Махидевран и Гульфем. Чтобы не пострадать, малышке нужно либо сразу стать самой любимой у Повелителя, либо на некоторое время притихнуть. Именно в помощь малышке валиде и придержала распоряжение о переселении. Если этой ночью Сулейман снова вспомнит о своей наложнице, переселять стоит, а если нет, то ни к чему подставлять Хуррем под насмешки той же баш-кадины.

Валиде вовсе не была жестокой и хорошо помнила собственные унижения в гареме, даже при том, что была кадиной. Она не была матерью наследника, ведь не Сулейман должен был стать султаном после Селима, но ее все равно старшие жены норовили унизить при каждой возможности. Им всем почти не доставалось внимания Селима, зато между собой ненависти хватало сполна.

Хафсу спасло то, что она была в Кафе и ее отец помог Селиму войском, именно потому старшие жены не посмели тронуть младшую. Даже отравить не посмели, но на полагающееся ей место указывали при любой возможности. Она все стерпела и стала валиде.

Нет, Хафса не думала, что Хуррем станет кем-то выше икбал или просто кадины, родив Сулейману ребенка. Но кадина, хотя и зовется женой, никаких прав, кроме положения повыше икбал, не имеет. Права только у законных жен, а любимая жена сегодня одна, завтра другая. Стать законной женой, даже четвертой, Хуррем не грозит, она рабыня, султаны на таких не женятся.

Валиде лукавила сама с собой: женились султаны и на наложницах, объявляли их баш-кадинами, но вот стать валиде-султан таковым пока не удавалось. Гульфем тоже бывшая наложница, правда благородного происхождения, не куплена на невольничьем рынке, это много значит.