– Тебя как зовут?

Насте почему-то совсем не захотелось, чтобы под сводами этого дворца звучало ее настоящее имя, она назвалась тем, что дали в Кафе:

– Роксолана.

– Русская, значит… А я из Венеции, Мирана. А ты кто?

Гюль заметно смутилась:

– Я Гюль.

– Откуда?

– Черкешенка.

– А… здесь таких любят, но у тебя ничего не получится.

– Почему?

– Махидевран черкешенка, она соперницы не потерпит.

– Мирана, а ты здесь давно?

Та усмехнулась в ответ на вопрос Роксоланы, почти горько усмехнулась:

– Четвертый год…

– А… с султаном часто бывала?

Засмеялись все четыре девушки, тихонько, явно, чтобы смех не был слышен остальным.

– Сразу видно, что ты первый день в гареме. Многие из нас и не видели Повелителя.

– Как это? А зачем тогда стольких девушек здесь держать?

– А вдруг какая понравится?

Договорить им не удалось: старая рабыня, присматривающая за ужином, прикрикнула, чтобы не болтали много. Девушки подчинились, но стоило ей отойти, как разговор возобновился.

– Повелитель предпочитает свою Махидевран, считает самой красивой.

– Эту толстую?!

– Прикуси язык, не то и мы пострадаем!

Больше разговоров не было.

Роксолана (она даже мысленно стала называть себя так, чтобы не произнести родное имя вслух: все казалось, что этим его опорочит, словно оно осталось там, в Рогатине, незамутненным в прошлой жизни) обратила внимание, что девушки много и почти жадно едят, стараясь выбрать куски покрупней и получше. Неужели голодные?

А еще на столиках слишком много сладостей, но для питья вода только из фонтанов…

Сытное, сладкое, жирное… хотя фруктов тоже много… И это все на ночь? Кажется, она начала понимать, почему так много полных девушек. Они набирали к себе на блюда горсти орехов, снова сладости, виноград, инжир, какие-то еще фрукты, которых Роксолана и не знала.

Сама она почти не ела, взяла лишь кусочек мяса и немного пощипала виноград.

Стало тоскливо; ели, как и в Кафе, сидя на полу вполоборота, потому что иначе не усядешься, столики низенькие, все руками, ложки только для жидкого. Правда, еда вкусная, лучше, чем прежде. Но Роксолане немыслимо хотелось простой каши из чугунка и молочка из печи топленого… и взвару хотелось… и капусткой похрустеть… грибочков…

Она оглянулась, вокруг хрустели, только не капусткой. Руки рвали лепешки, зубы вгрызались в куски мяса, челюсти старательно перемалывали рыбу и овощи, пальцы отправляли в рот орехи… Гарем ужинал…


До ночи их ничем так и не заняли, это было не ново, но в тягость. Роксолана уже просто не могла бездельничать, а потому, завидев смотрительницу белья, вдруг направилась к ней:

– Может, я уже что-то начну вышивать?

– Ты не рабочая рабыня.

– Но мне тошно от безделья!

– Что?

– Не могу ничего не делать.

– Привыкнешь… Смотри, им нравится, – женщина кивнула на развалившихся в сытой неге наложниц.

Вокруг действительно лежали, сидели, подогнув ноги, прогуливались, дремали и вяло переругивались десятки красавиц.

Сколько их здесь? Много, очень много, не одна сотня. И все по доброй воле? Роксолана вспомнила Мирану, а потом то, как много и жадно ели ее нынешние подруги, и поняла, что да, Гюль права: что многих ждет дома? Таких яств не дадут и валяться целыми днями не позволят. Но ведь вот так каждый день, год за годом скучно, можно и с ума сойти. Хоть бы учить чему начали, все разнообразие.

Две девушки принялись играть на каком-то струнном музыкальном инструменте и на небольшом бубне, еще три одна за другой начали танцевать.

Тот человек, что получил ее в подарок, не пришел, за ней не прислал, и к султану не позвали. Хотя смешно ждать, что позовут, ведь вон сколько тех, кто никогда в его спальне не был. А султан любит свою жену Махидевран…

Она пыталась называть султана Повелителем даже мысленно, а себя Хуррем, но если первое получалось, то второе категорически нет. Хуррем… точно ругательство какое. У них вообще много имен на «х» начинаются, и второй звук тоже непонятный – не «у», не «о», а что-то среднее.

Однако теперь это был ее мир, к которому следовало привыкать, изучать особенности, откликаться на то имя, которое дали, кому надо кланяться, от кого следует – отворачиваться.

В Кафе к турецкому, к которому их приучали, добавлялись еще татарский, арабский, да и свой славянский, а с Бартоломео и вовсе говорили на латыни или греческом. А тут только кааба тюркча – простонародный турецкий. Неужели и султан на нем говорит? Ой, Повелитель. Многие девушки плохо говорили и на таком, но это никого не волновало, было бы тело здорово да сладострастно.

Как они слушали простые стихи Хосрова! Точно никогда раньше поэзии не слышали.

Роксолана вспомнила себя, когда только прибыла в Кафу и начала учиться. Тоже поэзии не знала, но она ее остро чувствовала, недаром не только чужие стихи учила, но и свои складывала. Может, и сейчас попробовать, вместо того чтобы тосковать? Нет, стихи получатся тоскливыми.

От свечей на стенах тени, которые извиваются, то увеличиваются, то уменьшаются. Роксолана вдруг вспомнила, как они играли с тенями дома. Подсела ближе к огню, сложила руки ладонями, оттопырила большие пальцы, потом начала двигать сложенными мизинцами – на стене раскрывала рот собака, то ли лаяла, то ли пыталась подпевать музыкантам. Кто-то из наложниц заметил, подсел, тоже стал изображать собаку.

Не сразу получалось, Роксолана снова и снова показывала, как это делать, смеялась, ее звонкий смех, казалось, разгонял тьму вокруг гарема, обнадеживал, обещал, что все будет хорошо.

Фатима, спешившая из покоев валиде-султан, остановилась, прислушалась, немного постояла, качая головой. Забавную красавицу подарил Ибрагим Повелителю. Не столь красива, сколь необычна. Редко бывают наложницы, способные читать стихи или вот так смеяться. Услышав, что Роксолана училась в Кафе, Фатима поняла, что девушка знает много, хотя не все те, кого там обучали, действительно что-то знали. Но эта, похоже, сама тянется к знаниям. Хорошо это или плохо? Валиде-султан решила сама посмотреть, чего новая наложница стоит.

Махидевран, сидевшая у валиде, когда туда пришла Фатима, махнула рукой:

– Тощая, и ротик у нее маленький. Такие Повелителю никогда не нравились.

Хафса подумала, что этим ротиком новенькая может произносить много умных слов, которые могут так понравиться Сулейману, что никакие большеротые не понадобятся. Подумала, но вслух говорить не стала. А для себя решила: скоро женский день в хамаме, там и посмотрит.

– Фатима, присмотри за ней, чтобы глупостей не натворила: похоже, она из тех, кто запреты не очень уважает. И надо расспросить Ибрагима, где взял. Завтра скажи, чтобы пришел ко мне.


На следующий день Ибрагима расспросить не удалось, тот лежал в лихорадке. А вот приглядывать за Роксоланой пришлось действительно.

С утра Фатима снова принялась за наставления. Она рассказывала об иерархии в гареме, о том, что главная женщина – валиде-султан, мать султана. Именно она правит гаремом. Роксолана тихонько фыркнула:

– Султанской матери больше делать нечего, как наложницами руководить!

– Гарем не только наложницы, а все женщины и дети дома.

– Это же такая толпа!

– Да, потому и нелегко валиде-султан. Ей помогает хезнедар-уста, в ведении которой все хозяйство. Она следит за распределением работы и всяких благ, а также командует рабынями. Евнухами распоряжается кизляр-ага. Вот с кем нужно быть осторожной: кизляр-ага человек хороший, но обидчивый. Постарайся быть с ним вежливой и не болтай, что придет в голову.

– Я буду молчалива, как рыба, – согласилась Роксолана. – А женщины?

Она уже мысленно ругала Зейнаб за то, что почти ничего не рассказала о гареме, прежде чем отправить ее в Стамбул. Могла бы просветить. Может, сама не знала, ведь отсюда, кажется, на волю не выходят?

– Пока вы просто рабыни, и если валиде-султан или хезнедар-уста завтра распорядятся, то станете прислуживать кому-нибудь из вышестоящих наложниц. Но пока на вас решили просто посмотреть, на что сгодитесь.

Если Повелитель на тебя обратит внимание или валиде-султан решит, что ты чего-то стоишь, станешь гезде, тогда получишь свою комнату и рабыню в услужение, а то и нескольких.

Та девушка, которая Повелителю понравилась, и он решил позвать к себе, а еще лучше не раз, становится икбал, фавориткой. Если Аллах даст дитя, то она уже кадина. Ну, а выше только жены Повелителя, таких может быть четыре, главная – баш-кадина.

В гареме лучше ни с кем не ссориться, всем улыбаться, но никому не верить и языком не болтать. Более опасного места в Стамбуле нет, здесь нельзя ни с кем дружить или враждовать. Исхитришься – выживешь, а нет, так можешь либо на всю жизнь остаться просто рабыней, можешь на девять лет гезде, а можешь и вообще быть отравленной.

– Почему девять?

Про отравление думать не хотелось: наблюдая за тем, как разговаривают друг с дружкой наложницы, Роксолана еще вчера поняла, что в центре клубка ядовитых змей было бы безопасней. За улыбками скрывалась зависть, и даже ненависть – неудивительно, столько женщин боролись за внимание одного-единственного мужчины, и те, кто этого внимания уже добился, вовсе не были готовы отдавать завоеванные позиции просто так. В ход шло все – оговоры, подброшенные вещи, яд…

Этих историй Роксолана уже наслушалась вчера вдоволь. Новенькую торопились «просветить» по поводу того, с кем можно дружить, а с кем не стоит, причем одна наговаривала на другую, якобы предупреждая, а оговоренная тут же поливала грязью первую. Для себя Роксолана решила, что забьется в уголок и будет сидеть тихо, как мышка, до тех пор, пока… А что пока, сама и не знала.

Нет, она не будет ни с кем воевать или кому-то пакостить, не станет вмешиваться ни в чьи разборки и вступать ни в какие союзы, будет всем улыбаться и всех сторониться. Она сама по себе, даже если придется кому-то прислуживать. А свой страх и тоску скрывать за смехом и песней. И стихи читать тоже не будет, мало ли что в них услышат. Роксолане хотелось жить, просто жить, даже среди этого змеиного логова.