Шествие медленно и величественно двигалось по арене. Колесницы сделали круг. В руках музыкантов инструменты волновались и гудели в неизъяснимой звуковой симфонии. Рядом с музыкантами шли жрецы. Домициан казался взволнованным. Когда один из приближенных склонился над ним, он жестом велел замолчать.

Когда процессия, сделав круг, вернулась в исходную точку, император повернулся, отыскал взглядом на подиуме Августу и громко сказал:

– Ты находишь его уродливым. Так или нет?.. А я считаю, что он красив!

Царица облизнула губы и грубо расхохоталась:

– О, да, мой августейший супруг, этот раб красив. Но он одет не по обычаю!

– Обычай! Юпитер Капитолийский не нуждается в чучелах! Какой прок властителю неба в тряпках, царица?

Двинулась новая процессия. Тяжелые, украшенные золотом, колесницы тащили тигры и пантеры, в бешенстве приседая и стегая себя хвостами. Над ними плыли изваяния богинь и богов, и среди них – палатинская статуя Германика. Курился фимиам в драгоценных чащах, которые в высоко воздетых руках несли жрецы, приплясывая и кружась. Шествие также сопровождала ритмичная музыка. Провели зверей. Вслед за ними прошли гладиаторы, подняв обнаженные мечи и прикрывая тела щитами. Самых знаменитых бойцов зрители встречали стоя, неистово крича и жестикулируя. Когда один из бойцов крикнул приветствие, потрясая своими блестящим оружием, толпа ответила ему единым ревом.

Публика прибывала. Случалось, что на местах, отведенных плебеям, вспыхивали потасовки. По знаку распорядителя их быстро унимали ударами палок. Светило угрожало зноем, воздух потрескивал, подобно сухим травам. Невольники обмахивали патрициев павлиньими перьями с перламутровыми переливами. Бедняки обливали себя из сосудов. Весь цирк гудел и волновался.

Наконец император подал знак. Затрубили рога, и в тот же миг на арену выкатилась лавина всадников с красными копьями, чтобы торжественно возвестить начало новых Игр. И пока они галопом объезжали цирк, двести тысяч зрителей отбивали ладонями такт.

Поднялся Домициан, и все на короткое время успокоились. В пурпурной тоге, отягощенной златотканым узором, в золотом венце, который сиял и как будто курился в лучах полуденного солнца, император являл собой величественный вид. Его любовница, дочь Тита, которая недавно потеряла отца и почти сразу же овдовела, бросила в его сторону пылкий взгляд. Этот взгляд не остался незамеченным. Царица презрительно скривила губы и с кислой миной повернулась к хорошенькой девушке из гинекея, которая, смеясь, предлагала ей сочный плод. Девушка склонилась и коснулась ее уст губами, и Августа с улыбкой ответила на поцелуй.

Медленно воздел руку Император и бросил широкую белую ленту на арену.

Загудели длинные бронзовые трубы. Восемь легких колесниц выпорхнули на арену и понеслись со стрекотом и шумом впряженных четверок. Крики юных, тонких, как девушки, ауриг потонули в вопле зрителей. Они стояли в своих колесницах, откинувшись назад, натянув вожжи, со вспухшими венами на гладких руках, одетые в короткие туники семи цветов. Взмыленные кони, задрав узкие морды, как демоны, носились по арене в мутной завесе поднятой пыли. Возницы резкими выкриками подстегивали их… То одна, то другая колесница вырывалась вперед. Наконец, заезд окончился, победил аурига в лазоревой тунике. Стройный четырнадцатилетний ливиец с широкими скулами и жестокими голубыми глазами.

Германик спустился с подиума. Озаренный солнцем аурига спрыгнул с колесницы и, покачиваясь после гонки, направился к императору. Домициан увенчал волосы юноши, подкрашенные золотой краской, лавровым венком. Зрители шумно выражали свой восторг. Домициан глядел на мальчика. Его длинные ресницы были также осыпаны золотой пудрой, отчего взгляд казался прозрачным и текучим, как вода. Император тихо заговорил с ним, но ливиец нахмурился и знаком дал понять, что не знает латыни. Тогда Домициан на глазах у всего цирка снял одно из своих колец и наградил им победителя.

Было еще множество заездов. Солнце свирепо пекло, но цирк по-прежнему неистовствовал. Постоянно происходило какое-то движение, и распорядители успокаивали зрителей. Но жара взяла свое, и все стали искать тени под навесами и полями шляп.

Император более не спускался с подиума, по его приказу главный распорядитель щедро награждал победителей. Им подносили золотые чеканные чаши, драгоценности в изящной оправе, дорогие награды, серебряные лавровые венки с алмазами, горсти сестерциев. Пальмовые ветви, перевитые пурпурной лентой, победителю с улыбкой вручали девственницы. Домициан, казалось, потерял интерес к состязаниям. Отвернувшись от арены, весело разговаривал он с юным рабом, чье прекрасное лицо и изящные манеры привлекали взгляды очень многих.

На подиум к нему взошли прокуратор Верхней Германии, курульный эдил и двое рекуператоров. Не обращая внимания на продолжающееся действо, он стал обсуждать с ними дела государства. Это не очень понравилось Августе, и царица наградила его нареканиями. Домициан со смехом отвечал ей, что состязания не требуют его вмешательства, а он тем часом поспособствует делам Империи.

Так продолжалось до второй половины дня. Публика стала томиться голодом и жаждой. Домициан обещал щедрое угощение, и теперь, доведя зрителей до крайнего голода, он с ироничной улыбкой глядел, как поглощаются предложенные яства. Их раздавали в больших и малых корзинах – сенаторам и всадникам, плебеям и провинциалам. Странников, прибывших издалека, чтобы увидеть пышные празднества, одаривали деньгами. Император тоже вкушал яства, весело разговаривая с приближенными и прекрасными женщинами, окружавшими его.

На нагретую солнцем арену высыпали карлики, потешавшие публику своим уродством. Мимы, лишенные собственных лиц, будто зеркала, отображали происходящее. Они копировали шутовство карликов, озабоченность распорядителей, надменность всадников, кокетство женщин. Один осмелился изобразить самого Германика, и эта смелая выходка была встречена всеобщим смехом. Домициан жестом подозвал этого мима, похожего на мумию, с блестящей круглой головой, и одарил кубком, из которого только что пил вино. Крутились и кувыркались на песке гимнасты.

Трапеза окончилась. Снова двинулась процессия музыкантов, состоявшая теперь из одних только белокурых юношей, за ними шли девушки в широких пурпурных строфиумах и осыпали горячий песок лепестками роз и лилий.

Наконец началось состязание атлетов. Некоторые женщины уходили, но большинство из них все же оставалось в цирке, и они с удовольствием смотрели на борцов, прыгунов, бегунов и метателей диска. Домициан не был столь строгим моралистом, как Август, поэтому разрешил женщинам присутствовать на атлетических соревнованиях. В особенности увлекали публику кулачные бойцы. Они наносили друг другу удары железными перчатками и то и дело срывали аплодисменты.

День медленно угасал, мерк свет. Над холмами столицы низко разливалась кровь Атона, и косматые пальмы купали в ней свои узкие ветви.

На тротуары и терракотовые стены домов ложилась резная тень. Цирк медленно погружался в сумрак. До заката оставался час. Похолодевшее небо глядело сквозь открытый верх цирка, и в нем дрожали звезды, похожие на заплаканные глаза. Наконец зажгли огни. Над подиумом и портиками, на ступенях амфитеатра появились чернокожие рабы с факелами в руках. Узкие набедренные повязки скрывали их наготу, а голову венчали высокие апексы.

Император вновь бросил белую материю, и она, затрепетав, как огромная ночная бабочка, легла на песок. Это послужило сигналом. Из темноты показались полосатые спины тигров, и вот они уже стоят на арене – тяжелые, ужасные в своей дикости и величии хищной смертельной красоты. Начиналась самая захватывающая часть зрелищ: травля и гладиаторские бои.

Юлия обвела взглядом амфитеатр. Весь день прошел незамеченным ею, она словно отсутствовала здесь. Порой рев трибун пугал ее и, очнувшись из забытья, она устремляла короткий взгляд на арену. Адонис время от времени прикасался к ней, поправляя прическу или складки ее паллы. Юлия таяла от прикосновений этих рук, от близости склоненного к ней лица, от дрожащей, как солнечные пятна на глади Тибра, улыбки эфеба, в которого она была так влюблена и в глубине душе почитала за божество. Она так боялась потерять Адониса!.. Но мысли ее при этом летели к другому! Там, на площади за стенами цирка, стоит ала в блестящих кирасах, и кони, мокрые от пота, пышут жаром.

Там, там Юлий Флавий!.. Ее Юлий – ее недуг, кара богов за цинизм и извращенные безумства юности.

Пять лет назад в Ариции, на их прекрасной вилле Гай Корнелий, ее супруг, принимал молодого воина, и тогда же загорелось ее сердце. Их любовь началась с одного только взгляда… О, как же она боялась! Как она так боялась, что останется горсткой пепла!.. Но Юлий отдал ей всего себя. На счастье или на погибель.

И Юлия до сих пор не может простить себе слез Адониса, когда он, в глубине гинекея, в ее тайных покоях, с мольбой пал к ее ногам. О, он уже тогда предчувствовал свою беду, этот четырнадцатилетний мальчик, отождествивший себя с ней!.. Она ласкала его, но думала только об Юлие во тьме комнаты, где в глубоких нишах горели светильники, и ночной ветер надувал белые занавеси…

Тигр был повержен. Публика почуяла кровь, и трибуны взволновались. Боец с разорванным плечом попирал убитого хищника…

Юлия повернулась к своему вольноотпущенному. Брови ее, подчеркнутые антимонием, изогнулись, лицо, бархатистое под слоем притираний, почти сливалось с темнотой, но глаза пылали. Казалось, она летит сквозь свет, воздух и время в неизъяснимой пустоте латинского неба. Кровавый цветок страсти цвел в ней, и она запуталась в его лепестках… Свободная стола Юлии шевельнулась. Она стиснула плечо юноши, и на него дохнуло ужасом. Ее тонкие, унизанные кольцами пальцы были цепки, как крючья палачей!.. Адонис склонился к ней и словно крыльями покрыл ее тело своими широкими рукавами просторного сирийского одеяния… Они целовались. Юлия искала, пила и вновь искала губы. Его язык проникал внутрь, меж ровными рядами зубов, в тепло и влагу мягкого женского рта, касался нёба, и это вызывало в ней легкую щекотку, переходящую в ожоги желания…