Он старался не замечать его, старался не давать ему ходу, но его усилия были напрасны. Они привели его к ужасным событиям, случившимся в Жемо… событиям, которые было бы лучше забыть.

В ту ночь он зашел слишком далеко – и раскаяние стало черной пустотой. Как если бы у него не стало будущего, осталось нечто, не признающее никаких планов, не дающее пути, по которому следовать, не предлагающее ничего, кроме медленного погружения в темноту. Он всегда ожидал, что смерть возьмет его внезапно: быстрый удар шпаги на дуэли ранним утром или кусочек свинца в сердце. Но не эта медленная смерть его души. Он знал, что его ожидает ад. Вероятно, это был единственный вопрос, по которому иезуиты и янсенисты пришли бы к согласию: душа Ахилла, графа Д'Ажене, однажды будет принадлежать Люциферу.

Ахилл сделал еще один глоток коньяка и мрачно улыбнулся. Конечно, были и те, кто верил, что его душа уже принадлежит Люциферу, но самого его не интересовало, так ли это на самом деле.

Но интересует ли это мадьярскую графиню?

Стояла глубокая ночь, и темнота за окном манила к себе. Там всегда было уютно и привычно в течение долгих предрассветных часов перед битвой.

Возможно, именно этим он занимается сейчас, ожидая битвы, которая начнется на рассвете. Битва, ускоряющая движение крови, битва между мужчиной и женщиной. Образ графини, расправляющей цветок апельсина, заполнил его разум, как дым окутывает вражеский лагерь. Он мог держать пари, что в иностранной графине много такого, что не так легко разглядеть… многое спрятано. По крайней мере, у него есть две недели, пока придет приказ становиться под ружье – огромное количество времени для разглядывания.

А если она работала на Рашана? Ей, разумеется, придется поплатиться за это. Ахилл поднял бокал за отсутствующую графиню. В любом случае он будет наслаждаться ее очарованием, пока его не призовут на войну.

– Мы, те, кто побеждает, приветствуем вас.

Звук всплеска воды ворвался в тишину раннего утра в тот момент, когда Элеонора сложенными лодочкой ладонями плеснула себе в лицо холодной воды из таза. Вода потекла сзади по шее и плечам и намочила глубокий квадратный вырез платья-рубашки. Она выжала воду из груботканого шелка и использовала ее, чтобы протереть верхнюю часть груди и шею под подбородком. Ее рука резко двигалась, когда она старалась смыть все оставшиеся следы прикосновений Д'Ажене. Элеонора потерла сильнее, пока ее кожа не порозовела и не засаднила, а передняя часть рубашки не пропиталась водой.

Платье, в котором Элеонора была прошлым вечером, лежало мятым комком возле ее ног, и она смотрела на него уже в сотый раз.

«Любой другой француз сделал бы то же самое», – вспомнила она и отшвырнула платье ногой. Она подслушала обвинения маркиза де Рашана. Он назвал Д'Ажене убийцей. Скольких французов он убил? И еще… это, казалось, не имело никакого значения для окружающих – они только жадно наблюдали, как Д'Ажене садился играть в карты со своим смертельным врагом.

– Святой Стефан, с каким врагом я столкнулась? – Вопрос остался без ответа. Элеонора посмотрела на перевязанный свиток пергамента, прислоненный к шкафу, и вспомнила, что уже поняла, какой он человек. Если у нее и были какие-нибудь сомнения в том, что месть падет на невинного, то теперь они рассеялись. В убийстве не может быть невиновности. Дьявольское семя воистину проросло.

Длинные, розоватые тени приглушили блеск позолоченной мебели и окрасили стены в цвет кроваво-бурой воды. Рассказы о дьявольской убийственной ярости, которые она слышала с детства, казались в этом мрачном свете более чем реальными.

Элеонора зябко потерла руки, ощутив сырость рубашки. Почему страх всегда подкрадывается так близко именно в час рассвета, а не в какое-нибудь другое время?

Элеонора ненавидела страх. Она прошлась по спальне, потом по гостиной, стараясь отогнать беспокойство. Но у нее не получалось. Она подошла к запертому ящику и вытащила записи и инструкции, которые дала ей мать. Сидя за письменным столом, Элеонора закрыла замысловатую инкрустацию по дереву своими бумагами и снова начала их изучать.

Но на сей раз наивные советы не вызывали у нее улыбки, а лишь раздражение на саму себя от того, что она собралась ловить сына дьявола с помощью оружия, предназначенного для обычного человека. Лист бумаги в руке Элеоноры задрожал, и слова стали размытыми. Ночные кошмары, бесконечно ужасные, темные, бурные сны, в огромном количестве заполнявшие ее раннее детство, преследовали ее. Каждый темный угол должен был освещаться, в каждом новом лице чудилось сходство с дьяволом, и даже теперь эти сны касались всех сторон ее жизни. Напряженность пребывания на людях. Дискомфорт одиночества. Элеонора терпеливо переносила все это, усвоив ненависть и недоверие, ставшие правом ее семьи, впитав яд, передавшийся ей и ее братьям. Лишь однажды она позволила одному человеку приблизиться к ней, но он умер… и она вернулась к фамильному наследию.

С тех пор как она услышала, что ее маленькая племянница – милая, невинная София – крича, просыпается по ночам от преследующих ее дьяволов, она поняла, что это нужно остановить. Не важно, какой ценой. Дьявол мертв, и то, что он сделал, не может быть смыто, но его сын должен заплатить за совершенное и освободить ее семью.

Родные выбрали ее, чтобы она заманила сына дьявола и привела его к ответу. Какая еще польза есть от женщины, которая не смогла родить мужу детей?

Внутри Элеоноры возникла боль, перекрывшая ненависть, и она положила руку вниз на живот, словно что-то прикрывая. В глазах открыто блеснули слезы. Элеонора вернулась к семейной боли. У нее есть долг – это единственное, что у нее осталось, и она выполнит его.

В девять часов разбудить «мадам Батни» пришла служанка с чашкой горячего шоколада и корзинкой свежевыпеченных булочек. Она была удивлена, найдя мадам уже вставшей, и откровенно поинтересовалась судьбой шелкового платья цвета морской волны, казалось, не слишком заботясь о том, может ли гостья иметь залитое шампанским платье, валяющееся скомканным на полу.

Девушка вскрикнула, увидев ярко-розовые царапины на кремовой коже груди Элеоноры, и смело бросилась замазывать их пудрой и лосьоном, но Элеонора позволила служанке только помочь быстро одеться, потом выпроводила ее и вернулась к работе.

Было почти десять, когда царапанье в дверь снова оторвало Элеонору от ее занятия. В комнату заглянула тетушка Женевьева.

– Доброе утро! – сказала она и юркнула в комнату. – Я рада, что ты уже проснулась.

Элеонора перевернула верхний лист бумаги так, чтобы прикрыть остальные, встала, поприветствовала пожилую женщину поцелуем в щеку и, приглашая рукой сесть, сказала:

– Вы явно в хорошем настроении, тетушка.

Женевьева села, слегка поправляя прическу.

– Вчера вечером я выиграла в фаро десять тысяч франков! Спасибо святым! Только я могу вернуть часть тех драгоценностей, которые я потеряла… – Она умолкла, потом потерла руки. – Но это совсем не имеет значения. Я пришла спросить… ах, я помешала тебе, – сказала она, выгибая шею, стараясь разглядеть бумаги на столе. – Это случайно не новые ноты?

– Нет, тетушка, – ответила Элеонора, возвращаясь на стул у стола. Она подняла страницу, как бы собираясь дать ее пожилой женщине. – Это доклад моего управляющего, рекомендующего, чтобы новый дренажный канал был…

– Дренаж! Нет, моя дорогая, – воскликнула Женевьева, отмахиваясь от бумаги, которую держала Элеонора. – Ты здесь, чтобы развлекаться, – начала она, всем своим видом напоминая человека, собирающегося говорить длинную обличительную речь.

Чтобы опередить ее, Элеонора схватила принесенный служанкой поднос и поднесла его к женщине.

– Булочку, тетушка? Никогда таких не пробовала. Вы, должно быть, очень гордитесь своим кондитером. – И она отломила кусочек, как бы подтверждая свою точку зрения.

Сбитая с мысли Женевьева снова поправила прическу.

– О-о, да! Я выкрала его у мадам де Вульте. – Она хихикнула и состроила комичную мину. – Ну, по правде говоря, мадам выкинула его вон, когда обнаружила в постели своего мужа. А я подобрала его практически у ее порога. – Она печально вздохнула. – Конечно, я не беспокоюсь о его отношениях с моим мужем, хотя подозреваю, что старший лакей…

Элеонора так и не донесла кусочек булочки до рта.

Потрясенная, она долго не могла ничего сказать.

– Тетушка… – начала она, бросила булочку на поднос и начала снова: – Вы хотели спросить меня о чем-то, когда вошли?

Женевьева сложила руки вместе.

– Ох, да, дорогая! Ты помнишь, я упоминала предстоящий концерт? – Элеонора кивнула. – Ну так вот, сестра мужа собиралась сыграть пьесу Бонни для клавикордов, а теперь решила не участвовать. – Женевьева фыркнула. – Если ты спросишь меня… она играет эту роль будучи давно беременной. И это в ее возрасте, подумать только, в тридцать девять! – Она на мгновение умолкла, будто пытаясь погасить свое возмущение.

Решив утешить ее, Элеонора улыбнулась:

– Возможно, ее муж хочет, чтобы она поберегла себя.

– Ее муж? Может ли он вообще что-либо сказать? Она не видела его уже три года. Нет, она лишь хочет порисоваться и привлечь к себе всеобщее внимание.

Элеонора ошеломленно опустилась на стул. Весь свет был сумасшедшим! Как легко они позволяли себя соблазнять и как охотно они играли роль оскорбленной добродетели! Может быть, граф Д'Ажене был прав, когда говорил, что любой француз сделал бы то же самое.

– Моя дорогая?

– Извините, тетушка, что вы сказали?

– Я спросила, не могла бы ты сыграть на клавикордах?

– Конечно, тетушка. – Возможно, от всего этого сумасшествия она сможет укрыться в музыке.

Женевьева была сама любезность, когда встала.

– Замечательно, моя дорогая. Уверена, ты сыграешь превосходно, – сказала она, направляясь к двери. – Ах да, если ты не возражаешь, я пришлю тебе немного косметики, более подходящей для тебя. У тебя такая необычная бледно-матовая кожа, моя дорогая, жаль превращать ее в слишком розовую. – Женевьева наклонила голову на один бок. – Вообще-то говоря, я не знаю, где я видела точно такой оттенок. Нет, нет, видела, но где?.. А! Конечно, да… но это не имеет значения. – Она отвернулась со смущенным видом.