Он полюбил Хэмптон-Корт, как только увидел его. Река и открытая местность напоминали ему Голландию, и он очень интересовался, как и дядя Карл, архитектурой.

Бентинк был обеспокоен. Его тревожило впечатление, производимое Уильямом на его новых подданных. Они привыкли к блестящему двору. Они видели короля Карла прогуливающимся в парке под руку с одной из своих любовниц, окруженного остроумными придворными, чьи остроты, как и шутки самого короля, расходились по всей стране.

А новый король, которого они пригласили, чтобы он восстановил в стране протестантство, был небольшого роста, без всякого обаяния и любезности. Это была не слишком дорогая цена за освобождение страны от католичества, но люди как-то забывали об этом.

Уильям внушил Бентинку, что его здоровье не позволяет ему вести более открытый образ жизни. Поэтому Хэмптон так и подошел ему; он был недалеко от Лондона и министрам не стоило труда добираться туда. Воздух там ему тоже пришелся по вкусу, так что он решил сделать Хэмптон своей главной резиденцией, во всяком случае, на ближайшее время.

Старые дворцовые помещения в стиле Тюдоров ему не понравились, и он решил снести их и выстроить новый дворец.

Парки также были непривлекательны, и он создал план новых садов и парков, в котором разрешил мне принять участие.

Мы провели некоторое время – когда он был свободен от государственных дел, – изучая планы. Я была в восторге, что могла участвовать в этом и даже высказывать свои предложения, к которым он иногда прислушивался. Работы были начаты немедленно, и сады предполагалось разбить в голландском стиле.

Но нашей главной заботой была подготовка к коронации, потому что Уильям говорил, что народ не примет короля и королеву, пока они не коронованы.

Поэтому было решено не откладывать эту церемонию.

* * *

Коронация была назначена на начало апреля – если точнее сказать, на одиннадцатое, – но дела шли не так гладко, как мы надеялись. Во-первых, архиепископ Сэнкрофт, который, как мы предполагали, должен был совершить церемонию, отказался.

Он заявил, что присягал на верность королю Якову II и не может нарушить клятву. Четверо из епископов, отправленных Яковом в Тауэр, заняли такую же позицию, хотя отец мой и не был им другом, и их заключение, вместе с рождением принца, стало последним ударом, способствующим падению короля.

Уильям был молчаливее, чем обычно. Ему не нравились англичане и их обычаи. Он жаждал короны; его призвали, чтобы он получил ее; а теперь те же люди, которые призывали его, строили ему всяческие препоны.

В конце концов, Комптон, епископ Лондонский, согласился совершить церемонию вместо архиепископа Кентерберийского; но все эти неурядицы с самого начала причиняли нам большое беспокойство.

Мы были уже одеты и готовы отправиться в Вестминстер, когда прибыл курьер.

Уильям без всяких церемоний вошел в мою комнату. Он был бледнее обычного и очень возбужден. Он размахивал какой-то бумагой.

– Что случилось? – воскликнула я в испуге.

Какое-то мгновение Уильям смотрел на меня без всякого выражения. Потом он сказал:

– Яков высадился в Ирландии.

Мои первые слова были:

– Он в безопасности?

На лице Уильяма выразилось раздражение. Он продолжал:

– Ваш отец завладел островом, и ирландцы приветствовали его. Только Лондондерри и два других маленьких городка оказали сопротивление.

Я смотрела на него в ужасе.

– Что это значит? – спросила я.

– Что он будет собирать против нас своих сторонников.

Я почувствовала дурноту. Такие новости в такой момент! Знаменательно, что это известие пришло как раз в ту минуту, когда я в моем коронационном одеянии готовилась надеть корону отца.

– Что нам делать? – пробормотала я.

– Мы должны немедленно короноваться, – резко отвечал Уильям, – а потом мы подумаем.

Едва он вышел, как явился курьер с письмом для меня. Я чуть не потеряла сознание, узнав почерк моего отца.

Я взяла письмо, села и начала читать. Строчки прыгали у меня перед глазами. Я хотела сорвать с себя коронационные одежды, броситься на постель и зарыдать.

Он писал, что до сего времени, как отец, он находил оправдание моим поступкам и целиком приписывал мою роль в мятеже моему повиновению воле мужа, но коронация была в моей власти, и, если я надену корону, пока живы он и принц Уэльский, на меня ляжет проклятие разгневанного отца, а также и самого Бога, приказывающего нам почитать родителей.

Я перечла эти слова еще раз, а потом закрыла руками глаза, чтобы их не видеть.

Я не могла шевельнуться. Я могла только представить себе лицо моего отца, когда он писал эти слова.

Что мне было делать? Он был прав. Это было предательство. Если бы я короновалась, я думала бы все время об отце, так горячо любившем меня, которого я бы предала этим поступком.

Я сидела с письмом в руках. Уильям, наверно, услышал о том, что произошло, потому что он пришел ко мне. Он взял письмо у меня из рук. Прочитав его, он побледнел.

– Прислать это в такой момент! – сказал он. И тут же быстро добавил: – Пошли. Нельзя терять время.

– Вы прочли, что он пишет?

Уильям устало пожал плечами.

– Разумеется, он не хочет, чтобы коронация совершилась.

– Это справедливо… то что он пишет мне.

– Народ не хочет его, – сказал Уильям твердо. – Он им не нравится. Они предпочли нас.

– Я не могу…

– Сможете, – сказал он, взглянув на меня холодно.

– Я никогда не прощу себе… никогда.

Я закрыла лицо руками. Вероятно, он подумал, что я сейчас расплачусь, потому что он сказал резко:

– Возьмите себя в руки. Нас ждут. Вы не можете теперь отказаться. Вы дали мне слово. Народ ожидает вас.

– Мой отец…

– Ваш отец сам во всем виноват. То, что вы получили его письмо прямо перед коронацией, неприятно, но вы должны короноваться.

– Я… я не могу!..

Презрительная улыбка скривила его губы.

– Какое безрассудство, – сказал он, и гнев вспыхнул в его глазах.

Я понимала, что мое присутствие в соборе необходимо. Народ не примет его без меня.

Я была глубоко обижена, жестоко оскорблена и зла на себя… на отца и на Уильяма.

Страх перед мужем оставил меня в эту минуту.

– Вы не должны были выпускать его. Это ваша вина. Если он победит, вам некого винить, кроме себя самого.

Я ужаснулась, что смогла так заговорить с Уильямом, но, к моему удивлению, он не рассердился. Скорее он выглядел довольным.

Он кивнул, как будто соглашаясь со мной.

– Да, – сказал он, – ему нельзя было позволять уехать. – Он обнял меня. – Не бойтесь. Мы знаем, как нам действовать. Самое важное, чтобы мы стали королем и королевой без промедления. Пойдемте, мы уже опаздываем.

* * *

В одежде, отделанной горностаем, меня перенесли в кресле через дворцовый двор в Вестминстер-Холл, и собравшихся там спросили, признают ли они Уильяма и меня королем и королевой. Мне показалось, что за этим последовало минутное молчание, но это, наверно, объяснялось просто моей неуверенностью.

Провозглашение состоялось, как мы и ожидали, и никто не поднял голос против нас.

Церемония продолжалась, и я заметила, что присутствующих было меньше, чем я ожидала. Вероятно, это было из-за новостей из Ирландии, и некоторым не хотелось показываться на нашей коронации, в случае если наше царствование будет кратким.

Известие о прибытии моего отца в Ирландию быстро распространилось, и в народе говорили, что было нечто знаменательное в том, что оно совпало с днем коронации. Я чувствовала напряженность в окружавших нас людях.

Мы нервничали все время в ходе церемонии, и когда настал момент возложить у алтаря наше приношение в виде золотых монет, ни у меня, ни у Уильяма не оказалось денег. Последовала длительная пауза, когда нам вручили золотой сосуд, куда должны были быть опущены монеты. Я ощутила замешательство вокруг нас. Мы знали об этой части церемонии, но забыли о ней из-за тревожных известий.

Стоявший рядом лорд Дэнби поспешно достал двадцать золотых гиней, и все было улажено, но в таких случаях люди склонны усматривать всякого рода предзнаменования.

Гилберт Бернет, произведенный в сан епископа Солсбери за его заслуги, произнес проповедь. Его голос громко раздавался в Холле. Уильям был доволен. Он мог надеяться, что Гилберт Бернет подчеркнет вину моего отца и превознесет новых монархов, занявших с Божьего благословения его место. Он выбрал текст «Тот, кто правит людьми, должен быть справедлив, пребывая в страхе Божием».

В этот день было множество всяких недоразумений, и все они объяснялись, я думаю, полученным нами утром известием. Церемония началась с опозданием, отсутствовали малодушные, боявшиеся смены власти и не желавшие присягнуть не тому, кому следует; запоздали мы и с прибытием на банкет.

А затем, следуя традиции, сэр Чарльз Даймоук въехал верхом в зал и бросил перчатку, бросая тем самым вызов всякому, кто станет оспаривать право Вильгельма и Марии на престол. Все это входило в церемонию коронации, и, я полагаю, не было еще случая, когда бы вызов был принят. В это время уже стемнело, и оттуда, где я сидела, я не видела, куда упала перчатка. К общему изумлению, не успела перчатка упасть, как к ней подобралась какая-то старуха, схватила ее и тут же скрылась. Невероятно было, чтобы это была какая-то калека, потому что, подобрав перчатку, она скрылась, прежде чем кто-либо успел ее задержать; вместо перчатки Чарльза Даймоука там лежала дамская перчатка.

Вызов был принят.

Это мог быть только кто-то из сторонников моего отца.

Это был в высшей степени странный и неприятный жест. Но он ни к чему не привел. Даймоук не счел это за настоящий вызов и пренебрег им. Но говорили, что на следующее утро на том месте в Гайд-парке, где обычно состоялись поединки, какой-то человек со шпагой ожидал сэра Чарльза Даймоука.