— Глупости! — возразил Юбер. — Если незаконнорожденный девятнадцатилетний парень сможет навязать свою волю Нормандии, это будет самое удивительное из того, о чем ты мечтал. У него уже было вдоволь хлопот, пока он находился под опекой, а сейчас, если правда то, что опекуны отстранены, в герцогстве всякое может случиться.

Юбер покачал головой и заворчал, что глупо было делать незаконнорожденного герцогом Нормандии. Ребенку не было и восьми лет, когда герцог Роберт Великолепный решил отправиться в то ужасное паломничество и он, Юбер, уже тогда знал, чем все это кончится. Нормандией не должен править безбородый юнец, но если Рауль хочет мира — а это желание каждого честного мужчины, — то лучше бы поискал какого-нибудь другого герцога, причем такого, которого признали и приняли бы бароны.

Юбер прервал этот монолог, спросив младшего сына, неужели он настолько глуп, что действительно попытается присоединиться ко двору герцога в Фале. Юноша ответил не сразу, но когда заговорил, то так открыто, что даже Жильбер, удивившись, позабыл о своем гневе.

— Конечно, он — бастард. Бастард, и к тому же юнец — именно так и говорит отец. Но я хочу следовать за ним с того самого дня, когда впервые увидел его лицо. Может быть, к большой славе, а может быть, и к смерти. — Он внезапно прикрыл глаза. — Вы не понимаете меня. Наверное, это потому, что вы его не видели. Он влечет к себе. Человек может ему полностью довериться, не боясь предательства. — Юноша замолчал и, увидев, как все уставились на него, сказал уже более почтительно: — Может быть, вы мне не разрешите служить ему, тогда скажите, отец…

Юбер громыхнул кулаком по столу.

— Уж если ты хочешь служить великому сеньору, то служи Роже де Бомону! — воскликнул он. — Видит Бог, я ничего не имею против молодого Вильгельма и даже не присоединился к Роже де Тоэни в его восстании против герцога, как это сделал твой братец-дурак Жильбер! Но большого ума не надо, чтобы сделать вывод, что дни правления Бастарда в Нормандии сочтены. Видишь ли, глупыш, здесь нет мира, с тех пор как герцог Роберт — упокой Господь его душу! — умер во время своего паломничества. И все из-за незаконнорожденного, который поставлен править герцогством! Что случилось с его опекунами? Ален Бретонский стал первым, но отнюдь не последним. Ты был еще младенцем, когда Ален, отравленный в Вимутье, умер и король Франции вошел в Аржантен, захватив пограничные укрепления Тильери, причем удерживает их и по сей день! Где же мир? Что это за мир, если Монтгомери зарезал сенешаля Осборна в собственных покоях герцога? Это что, мир, если Торкиль убит, а Роже де Тоэни разгромил войска герцога? Наступит ли когда-нибудь мир, если мальчишка держит в своих руках бразды правления? И ты явно бредишь, веря в то, что обретешь славу, служа ему, рожденному под несчастливой звездой!

— Это я-то брежу? — возразил Рауль. — Вы говорите, что герцог плохо начал свое правление? Но это все о его детстве, а я припоминаю, что, когда Таустин Гоц отважился захватить крепость Фале, то милорд герцог быстренько расправился с мятежниками.

— Ба, так ведь это де Гас, сражаясь на стороне герцога, штурмом взял крепость! — презрительно бросил Жильбер. — Мне кажется, что голова твоя набита глупостями и хорошая трепка здесь не помешает.

— Давай попробуй, — прервал брата Рауль. — Я тебя не боюсь.

— Хватит об этом! — поставил точку в разговоре Юбер. — Мальчик скоро поймет свою ошибку. Пусть поступает на службу к герцогу, если милорд возьмет его. Или окажусь прав я, и тогда он, разочарованный, скоро вернется домой — здесь для него всегда найдется место; или прав окажется он, и герцог проявит себя во всем как родной отец — что ж, тогда будет лучше всем нам! А сейчас пожмите друг другу руки и больше не помышляйте о ссоре.

Все это Юбер говорил своим особенным тоном, и его слово мгновенно становилось законом во всем Аркуре, не то что в собственной семье. Поэтому Жильбер и Рауль, собрав волю в кулак, через стол пожали друг другу руки, а Юдас все еще сидел с отсутствующим видом, нахмурив брови, и размышлял над сказанным. Затем, словно что-то поняв про себя, мрачно изрек:

— Наконец я догадался, в чем тут дело! Рауль увидел герцога и, решив, что тот достаточно хорош, вбил себе в голову, что мечтает служить под его знаменами. Мальчишка идет за мальчишкой.

— Да будет так! — закончил спор Юбер. — Хорошего мало, но и вреда особого нет. Пусть мальчишка служит мальчишке.

Глава 2

Стены зала в крепости Фале были увешаны гобеленами, на полу разбросан тростник. Во время обеда здесь расставлялись столы на козлах, скамьи и табуреты для придворных. Герцогу предназначалось огромное кресло с высокой спинкой и резными ручками, у каждого дворянина был собственный табурет, а простые рыцари и сквайры теснились на скамьях вдоль столов, стоящих по всей длине зала. На куче пепла полыхали огромные поленья, возле огня лежала, помаргивая от вспышек пламени, пара волкодавов, множество собак бродили под столами, надеясь на случайный ошметок мяса, и дрались за брошенные им кости.

Раулю, который даже после трех месяцев пребывания при дворе не привык к здешней жизни, зал казался переполненным народом. Драпировки защищали от сквозняков, поэтому здесь было душно, пахло дымом, собаками и жареным мясом. За столом на помосте, предназначенным для наиболее знатных гостей, сидел в своем кресле герцог, между переменами блюд играли и пели менестрели, а шут Гале выкидывал коленца и отпускал непристойные шуточки, от чего бароны покатывались от хохота. Время от времени герцог улыбался, но один раз, когда шут отмочил шуточку насчет непорочности нового короля Англии, на мгновение угрожающе нахмурился. Ведь речь зашла об Эдварде, сыне Этельреда, который года два назад гостил в Нормандии и был другом герцога. Но в основном внимание милорда было обращено на охотничьего сокола, которого он пересадил со стоящего за креслом шеста на свое запястье. Свирепая птица с блестящими жесткими глазами над загнутым клювом впилась когтями в ладонь ласкающего ее хозяина.

— Редкая птица, сир, — сказал Хью де Гурне. — Говорят, она никогда не промахивается.

— Никогда, — не повернув головы, бросил герцог, разглаживая перышки сокола.

Из дальнего конца зала звуки труб возвестили, что несут голову вепря — того самого, которого герцог собственноручно заколол два дня назад во время охоты в Гауферском лесу. Голову подали на огромном серебряном подносе прямо к столу на помосте, один слуга начал разделывать ее, а остальные разносили гостям нарезанные ломти на длинных вертелах.

Громкие разговоры шли в дальнем конце зала, где сидел народ менее знатный, и все они сводились к обсуждению намечаемого визита герцога в Котантен. Он отправлялся в Валонь поохотиться, поскольку в отведенном ему жилье вряд ли разместился бы даже малочисленный двор замка Фале.

С ним собирались поехать несколько баронов, рыцари-телохранители и вооруженный отряд под командой Гримбальда де Плесси, угрюмого смуглого человека со шрамом на губе, полученным в каком-то сражении, который входил в личную свиту герцога. Сейчас он сидел за столом рядом с Раулем, около двери. Говорили, что вместе с ним будут лорд Хэмфри де Боан, чьи земли лежат на границе с Котантеном, и младший сын бургундского рода Ги, чье место было по правую руку герцога.

Немного более старший по возрасту Ги, кузен Вильгельма, рос вместе с ним во дворце Водре. Он был красив, но уж слишком уверен в своей неотразимости. Рауль считал, что его опушенные длинными ресницами глаза слишком женственны, а от улыбки кузена просто тошнило. Этот юноша был изящен и ленив. Раулю больше нравился принц, суровый и не слишком любезный, чье расположение приходилось завоевывать. Юноша отвернулся от Ги и позволил своему взгляду остановиться на лице герцога, вновь размышляя об этом молчаливом молодом человеке, которому он поклялся в верности.

Хотя он состоял на службе целых три месяца, но за это время лишь едва познакомился с герцогом, не узнав о нем более того, что известно всем. Невозможно было догадаться, что скрыто за глазами Вильгельма, казавшимися такими темными, а иногда просто черными; широко расставленные, они в чем-то походили на глаза охотничьего сокола. В них таился какой-то скрытый блеск, будто глаза продолжали жить собственной жизнью, даже герцог казался рассеянным: они глядели прямо, чем и смущали. Рауль думал, что если бы человек и захотел скрыть что-то от Вильгельма, то обязательно сознался бы под этим испытующим тяжелым взглядом.

Орлиный нос придавал лицу герцога надменность и властность. Хорошо очерченный рот с красиво изогнутыми губами отличался несколько сардоническим выражением. Почти всегда губы были крепко сжаты, как бы охраняя некий секрет, но в моменты гнева их уголки подрагивали, и тогда становилось видно, какой силы страсти бушуют в этом человеке. Почти всегда подавляемые, они иногда прорывались наружу и сметали все на своем пути — доброту, справедливость, благоразумие. Иногда на суровом лице герцога неожиданно появлялась мягкая улыбка, но чаще его видели мрачным.

Вильгельм был крепко сбит. В его фигуре любопытно сочетались замечательный рост отца и основательность матери. «Не от Роберта Великолепного, — подумал Рауль, — ему досталась некоторая предрасположенность к полноте, да и ладони были квадратными: сильные рабочие руки, но с длинными, сужающимися к концам пальцами».

Уже теперь, несмотря на молодость, герцог обладал и силой, и стойкостью характера. Казалось, его ничто не беспокоит. Он мог победить в скачке любого из своих рыцарей, а ударом копья в учебном поединке выбивал из седла даже Хью де Гранмениля, одного из лучших бойцов Нормандии. Юноша страстно увлекался охотой — и соколиной, и с гончими — и всеми традиционными рыцарскими развлечениями. Рауль видел однажды, как он на полном скаку пустил стрелу в цель, причем говорили, что никто, кроме самого герцога, не сможет натянуть его лук.