Глава 2

После обеда все разошлись отдохнуть, и на дом опустилась милостивая тишина, как бывало всегда, когда госпожа Алиса уходила вздремнуть. Я спустилась вниз и нашарила плащ и башмаки. Я делала это каждый четверг в шестнадцать часов. Но сейчас мои руки все время нервно поправляли белую горностаевую шапочку, из-под которой выбилось несколько черных прядей. Сердце колотилось. Все совсем не так, как в старые добрые времена. Я понятия не имела, что произойдет. У Джона Клемента нет своей комнаты, откуда он мог появиться, небрежно постукивая пальцами по балясинам, и, тихонько поругиваясь, найти свой плащ. А вдруг в незнакомом ему доме он сейчас вырастет из-под земли и с улыбкой заберет меня? Но куда? Или он вообще все забыл и я буду как дура стоять и ждать, а потом сниму шапочку и вернусь к себе?

Было совсем тихо, но что-то заставило меня обернуться. Из двери, ведущей в часовню, из другого конца большого холла на меня смотрела Елизавета. Значит, это ее взгляд я почувствовала спиной.

— Ого! — Она мерзко блеснула глазами и снова исчезла в освещенном свечами полумраке.

Значит, она помнила. Знала. Я услышала из часовни гнусавый голос ее мужа, бормотавший молитвы, но дверь тут же закрылась. Я сжала губы и решила — меня так просто не собьешь. Но вдруг, стоя у порога в плаще, в котором уже взмокла, всматриваясь в коридор и вверх на галерею в надежде услышать звуки, а их все не было и не было, я почувствовала себя очень одиноко. Может, пройтись но саду? Никто бы не подумал, что я чего-то жду (кроме Елизаветы). Однако при мысли об этом у меня навернулись слезы.

Но тут открылась входная дверь, и я забыла про Елизавету. С шумом ворвалась струя воздуха, солнечный свет, и на меня мягко посмотрели обычно печальные, а теперь веселые глаза.

— Идемте на четверговую прогулку, мистрис Мег, — легко сказал Джон Клемент сказочным голосом и протянул руку. Он прятался в саду. — Прошло столько времени.


Какое-то время, двигаясь навстречу ветру, мы молчали. Я столько хотела у него спросить, столько ему рассказать. Но торопиться некуда, он шел рядом.

— Иногда так приятно и легко побыть с человеком, которому ничего не нужно говорить, — мягко начал он, глядя вперед. Нас, словно символизируя восхитительное смущение, окутывала таинственная дымка. Мы не смотрели друг другу в глаза. Я лишь украдкой бросала на него взгляды, впитывая каждую черту и с радостью припоминая контуры лица, носа, шеи, подбородка, будто лаская его взглядом. Темные волосы сохранились в точности такими, какими я их помнила, хотя теперь на висках сверкали серебряные нити. И те же глаза — светло-синие, глубокие, с пронзительным намеком на ученую печаль. — Мне этого очень не хватало. Я вообще не много знаю таких людей.

«Легко» я себя в этот момент не чувствовала никоим образом, но удивление от охватившего меня радостного смущения не дало мне рассмеяться. Мне трудно было поверить, что ему действительно со мной легко. Однако, поверив, я почувствовала себя лучше. Он приноровил свой длинный тренированный шаг к моему. Мы шли так близко друг к другу, что его ноги иногда задевали за мою юбку. Отворачиваясь от ветра, я чуть повернула к нему голову, стараясь, чтобы возникшее тепло не растаяло. Всем телом я чувствовала биение его жизни и тихо радовалась.

— Я бы мог идти так вечно, — сказал он почти шепотом. Я замялась. Не могла же я сказать: «Я много лет ждала вашего возвращения, и если бы сейчас умерла, то бы умерла счастливой, потому что снова увидела вас». Но это было не важно: боковым зрением я заметила, что он так же украдкой взглядывал на меня, запоминая лицо, а затем быстро отворачивался и молча погружался в воспоминания обо мне. Счастье еще раз легко стукнуло меня в грудь. — Однако холодно, — засмеялся он. Мы дошли до реки и увидели дуб, а за ним — пологий, покрытый подснежниками берег. Сверкала вода, сильный ветер пытался сорвать черный иностранный берет Джона. — Присядем куда-нибудь, где потише? Может быть, у ворот, здесь?

Я не могла понять охватившего меня чувства, знала только, что больше всего на свете хочу быть с ним, там, где тепло и тихо, чтобы наконец посмотреть ему прямо в глаза и говорить, говорить без конца. Я закивала, невольно прижалась к его руке и вдруг поняла, куда он идет — к западным воротам. Туда нельзя.

— Нет, — вырвалось у меня, и я поразилась собственной резкости. — Туда нельзя, — прибавила я, почувствовав его удивление и попытавшись совладать с голосом. — У отца там… в сторожке… Пойдем отсюда. Я ничего не могу сказать.

Я с силой потянула его за руку, каким-то уголком сознания отдавая себе отчет в том, что его грудь совсем близко. Он, смеясь, поддался и позволил мне увести его. До вторых ворот вверх по реке было триста ярдов.

— А в эту сторожку можно? — задыхаясь, спросил он, когда мы шли к воротам, и обхватил меня рукой за талию. Спиной я чувствовала его руку. Пальцы лежали у меня на бедре. — Что у него там?

В сторожке отец держал своих любимцев: лисицу, ласку, хорька, обезьяну на цепи, кроликов в деревянной клетке, а на крыше голубятню с порхающими белыми птицами. Давным-давно мы с Эразмом ходили смотреть отцовских голубей в сады Баклерсбери. «У них тоже есть свои привязанности и антипатии, как и у нас», — писал он потом. И любил рассказывать про обезьяну, которую сняли с цепи, потому что она заболела. Обезьяна увидела, как ласка пытается приподнять кроличью клетку, перепрыгнула к клетке, забралась на жердочку и, спасая кроликов, опустила заднюю стенку. Гуманизм животных восхищал Эразма. Подобные истории радовали и отца, пока его жизнь не стала такой, какой стала.

В восточной сторожке было тихо. Пахло соломой, хлебом и деревом — мирные деревенские запахи. — Мы открыли дверь, уселись на лавку — его рука по-прежнему лежала у меня на спине — и стали слушать гуляющий по воде ветер. Свободной рукой Джон Клемент расстегнул плащ, посмотрел на меня сбоку и другой рукой развернул меня к себе лицом, чему мое тело независимо от сознания радостно помогло. На его губах играла легкая улыбка. Глаза по-прежнему смотрели вниз, но губы находились так близко, что он невольно заговорил шепотом:

— Ну, повзрослевшая мистрис Мег Джиггз. — Он улыбнулся широко, и я уже не видела ничего, кроме его улыбки. — Я слышал, что, пока я на чужбине пытался изучить медицину, вы тоже стали доктором. — Он пошевелил пальцами и прижал меня поближе. — И я хочу все об этом знать. Но сперва, — он помедлил, — я должен сказать, как вы стали красивы. — И он наконец посмотрел мне прямо в глаза.

А потом, как-то само собой, мы поцеловались, и у меня так закружилась голова, что я невольно прижалась к нему. Я одновременно осязала его плащ, ленты на рукавах камзола иностранного покроя, ощущала жар в крови и странно растворялась в чем-то жестком и мягком, влажном и шершавом, в податливости и возбужденности наших слившихся тел. Я была так горда, что заставила его сердце биться, а руки дрожать.

Задохнувшись, мы отодвинулись друг от друга, растрепанные и покрасневшие, глядя друг на друга из-под ресниц и смеясь обоюдному смущению.

— О, Мег, — прошептал Джон. — Теперь я наконец по-настоящему вернулся домой. Ты всегда была моим домом.

Именно эти слова я мечтала услышать с тех пор, как он уехал, а ведь прошла почти половина моей жизни. Я уже начинала думать, что ни он, ни один другой мужчина никогда не скажет мне таких слов, и проводила пустые призрачные дни, заживо погребенная в деревне, глядя, как другие наливаются счастьем, и с каждым днем становясь все более одинокой, капризной и озлобленной. Мое существо так хотело поверить в эти удивительные слова! Но я не могла заглушить и другой голос — голос Елизаветы, с издевкой говоривший: «Он вернулся в Лондон прошлым летом», — и: «Отец нашел ему место».

Я посмотрела на него, думая, как лучше задать трудный вопрос, заранее ощущая дрожь отчаяния и пытаясь поверить в единственно возможный — простой и честный — ответ, но от желания снова упасть в его объятия и раствориться в поцелуе у меня легонько кружилась голова.

— Скажи… — начала я, чувствуя, что вступаю на неизведанную территорию. Я не могла заставить себя сказать: «Ты вернулся в Лондон полгода назад, тебе стоило лишь сесть на лодку, и через час ты был бы уже здесь; но ты не дал о себе знать; ты уехал за границу десять лет назад и ни разу не написал. И ты хочешь, чтобы я поверила в то, что все эти годы ты бережно хранил воспоминания о прогулках с маленькой девочкой, что ты всегда думал обо мне как о своем доме?» И я спросила как можно мягче: — Каково быть королевским слугой целых шесть месяцев?

Он посмотрел на меня другими глазами, несколько настороженно. Затем пару раз кивнул, будто отвечая на свой собственный вопрос, и, едва коснувшись губами, поцеловал.

— Ну, это придворная синекура. Я пробуду там, пока не встану на ноги. Твой отец ради прошлого по-прежнему добр ко мне. Но я понимаю смысл вопроса. Ты считаешь, я поступил не лучшим образом, эдак свалившись с неба через столько времени. Ты требуешь объяснений.

Я облегченно кивнула — он понял меня. Джон помолчал. Он напряженно думал. Я слышала, как в соломе шуршат кролики.

— Послушай, Мег, — наконец сказал он. — Я не могу объяснить тебе всего. Пока не могу. Но ты должна мне верить. Впервые я просил у отца твоей руки почти десять лет назад, когда он взял меня с собой на лето за границу. — Я затаила дыхание, поскольку не ожидала этого. Сердце забилось быстрее, так быстро, что мне пришлось опустить лицо, чтобы он ничего не заметил (хотя Джон сам отвел глаза). — Он сказал, что, прежде чем думать о женитьбе, я должен встать на ноги. Что, если меня интересуют лекарственные травы, я — должен стать высокообразованным врачом, получить на континенте докторскую степень и привезти новое учение в Англию. Ну, я и поехал. И вернулся в Англию, храня в душе твой образ. Клянусь, это правда. Оказавшись в Лондоне, я сразу хотел помчаться к тебе. — Он вздохнул. — Но твой отец запретил.