В лодке по пути домой я тесно прижалась к Джону и восхищенно посмотрела на него. Он сидел такой гордый. Не знаю, то ли горячий ночной воздух, то ли шорох птиц и летучих мышей на берегу, напомнивший мне о дьяволе Елизаветы Бартон, то ли я немного опьянела от вина и странного вечера, но когда Джон закрыл глаза, я обернулась к Челси и, клянусь, долго с изумлением наблюдала в ночном небе над домом длинный кроваво-красный хвост кометы. Ее видела только я. Лодочник ворчал и смотрел на весла, ритмично погружавшиеся в воду. Я толкнула закутавшегося в плащ Джона, но он ответил не сразу. И когда я прошипела ему на ухо: «Смотри», — заставила обернуться и показала на небо, видение уже исчезло. Лишь целомудренно светила полная белая луна и мелькали клочья облаков и тени.

Глава 19

Когда Ганс Гольбейн выехал из Лондона, неудобно устроившись на незнакомой лошади, одолженной в Стил-Ярде, а позади него о сильный круп животного бились тюки, листва уже стала красной, а дороги — слякотными. Он отправился в Уэлл-Холл раньше, чем предполагал, но и осень наступила раньше — воздух был холодным.

Мастер Ганс думал о поездке все лето. Он перестал ходить на Баклерсбери в надежде увидеть Мег — мужчина должен уметь сдерживаться, — но ничто не могло заставить его продолжать мечтать каждую ночь о том, как двадцать первого сентября он торжественно въедет в Уэлл-Холл и она выбежит ему навстречу, сияя от счастья.

Попытаться увидеть Мег раньше, и не только в мечтах, ему мешала лишь гордость. Та же гордость заставляла его отмечать про себя каждое движение мятежного разума, каждую мысль о том, каким станет их свидание в деревне. «Стоп, — твердо говорил он себе всякий раз, как начинал грезить наяву. — Конец сентября уже скоро. А там посмотрим. Важно доделать картину». Но сдерживался он со все большим трудом. А после беседы утром седьмого сентября с Томасом Кромвелем решил поторопиться.

В первых числах политик пригласил художника, собираясь обсудить свой будущий портрет. Гольбейн проснулся прекрасным золотым утром позднего лета и шел по тихим улицам, погрузившись в мысли о важном заказе и почти не замечая ничего вокруг. Только когда его провели в покои Кромвеля и он отвесил любезный поклон, который мысленно репетировал всю дорогу, до художника дошло — он почти целый час шел под бешеный перезвон колоколов. Звонили все колокола Лондона и Вестминстера.

Узкие глаза на тяжелом квадратном лице смотрели на него с любопытством. Человек, сидевший за столом, перестал писать и отложил перо, однако не встал и не ответил на поклон, а лишь большим пальцем резко опустил окно, за которым безумствовали колокола.

— Вот так. Во славу Божью. — Кромвель улыбнулся своей кривой, но умной улыбкой. Гольбейн смутился, заметив, что его усилия по соблюдению этикета проигнорировали, и осторожно посмотрел на хозяина кабинета, пытаясь догадаться, как лучше себя вести. — Господь улыбнулся королю и королеве, мастер Ганс. — Кромвель говорил с нарочитой медлительностью, и Гольбейн, еще более смутившись, понял — политика раздражает его тупоумие. — Вы слышите колокола?

— Вы хотите сказать, родился принц? — спросил Гольбейн и как можно быстрее растянул губы в улыбке.

Художник нервничал так же, как и при первой встрече с Кромвелем. Политик был из тех людей, что всегда давали понять собеседникам свою превосходящую силу и значительность. Гольбейн в свое время повидал множество таких мускулистых забияк в кабаках и предпочитал с ними не связываться. Ему не доставляло удовольствия бестолково мериться силами. Но рождение наследника на руку Кромвелю. И отныне Гольбейн будет ассоциироваться у него с удачей. Художник обрадовался.

— Не совсем, — еще суше ответил Кромвель, и в его ухмылке появилось что-то волчье, отнюдь не радость. — Сегодня мы празднуем рождение… принцессы. Принцессы Елизаветы.

— Слава Богу! Да здравствует принцесса Елизавета! — торопливо выпалил Гольбейн и опять поклонился.

Он проклинал свое невезение. Не лучшее начало для деловых отношений с таким человеком — прийти к нему в тот самый час, когда родилась дочь. Это означало, что король, оказавшись после разрыва с Римской церковью в центре пристального внимания всей Европы, не имеет наследника и будущее династии Тюдоров под угрозой. И политику Кромвелю, больше других сделавшему все для того, чтобы король встал на опасный путь, наверняка несладко при мысли о том, что его действия явились чудовищной ошибкой. Политик снова обнажил зубы.

— Но, однако, к делу, — продолжил он, как обычно, без особых расшаркиваний и свернул разговор на практические вопросы — какого размера будет портрет и когда он сможет позировать.

— Первого октября, — лаконично определил Кромвель.

Он не предложил альтернативы. Очевидно, он не видел никаких причин, чтобы художник не бросил все и не ринулся писать портрет всесильного вельможи. Гольбейн сглотнул, кивнул и опустил глаза на разбросанные по столу бумаги. Столь желанное пребывание у Моров сокращается до недели.

— Хорошо, — сказал он с готовностью, которой вовсе не испытывал.

Больше обсуждать нечего. Кромвель нашарил бумагу, выписал laissez-passer, посыпал его песком и вручил художнику. Гольбейн поклонился, пробормотал слова благодарности и вышел.

И только на улице, под звон колоколов, засовывая бумагу в карман, он заметил на обороте какую-то надпись. Скорее всего, когда Гольбейн вошел, Кромвель быстро перевернул лист бумаги, на котором что-то писал, затем забыл об этом и выписал документ на другой стороне. Там было одно предложение: «Скоро: поинтересоваться, как развивается дружба мастера Мора с кентской девой».

Может быть, преследуя Мора, Кромвель пытался унять свою ярость, вызванную рождением принцессы? Ведь оно грозило всей его карьере. Гольбейн не знал ответа, хотя по спине у него поползли мурашки. Он чувствовал: над Мором нависла реальная опасность. Внезапно художник решился. Он вернулся домой и быстро написал Маргарите Ропер, спрашивая, может ли приехать прямо сейчас, чтобы подготовить все для работы над портретом, так как ему придется вернуться в Лондон раньше, чем он предполагал. Конечно, не о таком он мечтал — ведь Мег не поедет в Уэлл-Холл на несколько дней, — но по крайней мере он побудет с Роперами и в знак уважения к Мору доделает картину. Он уже знал как. Гольбейн одолжил лошадь, спланировал маршрут, купил кое-какие материалы — в том числе несколько длинных деревянных реек — и упаковал багаж, а там подошло и любезное письмо Маргариты Ропер. Оставалось только тронуться в путь.


Темноволосая Маргарита Ропер не отличалась высоким ростом. Она пополнела после рождения третьего ребенка, которого сейчас держала на руках (вторую дочь назвали Алисой в честь мачехи детей Мора), но сохранила все то же приятное, вежливое, худощавое лицо с длинным носом и желтоватой кожей. Ее задумчивые глаза (а вокруг тревожные морщинки, которых он не видел раньше) и нос напоминали Мег, но она не обладала восхитительной костлявостью и стройностью сводной сестры. Взор ее не сверкал. Душу не раздирали сокровенные терзания, кроме тех, что были вызваны нынешними неприятностями семьи. Милая, добрая женщина, разумеется, хорошая жена — словом, совсем не то, что всегда привлекало Гольбейна.

Маргарита обрадовалась художнику. Увидев его из окна комнаты кормилицы, она выбежала в пышный сад из прочного нового дома красного кирпича. Гольбейн с первого взгляда определил — дом удобен, не продувается, с красивыми обоями, подушками и мучительно вкусными запахами еды.

— Как я рада вас видеть, мастер Ганс! — мягко, всепрощающе воскликнула Маргарита, прищурившись на дневном солнце, а Гольбейн, с непривычки устав от езды верхом, попытался легко перекинуть ногу и элегантно сойти с лошади. — Мы вас так ждали! Вот и вернулись старые добрые времена. — Он соскользнул вниз, прихватив один из загремевших тюков, и сам испугался произведенного грохота. Маргарита весело рассмеялась. — Годы ведь прошли, правда? Столько времени! Но вы совсем не изменились. Конечно, вы теперь такой нарядный, прямо цветете. Но вы устали с дороги. Позвольте мне распорядиться, чтобы грум занялся вашей лошадью, и несите скорее вещи в дом. Вам нужно освежиться и подкрепиться.

Она легонько втолкнула его в приветливый мрак за открытой дверью, где от запаха жареного мяса у Гольбейна потекли слюнки. У Маргариты был дар гостеприимства. Он почувствовал себя легко и понял: даже если под грузом разнообразных новых впечатлений он ответит не на все, что она говорит («Вам вина или эля?»; «Маленькая Алиса прекрасно спит, но Томми и Джейн так ее обожают, что все время тормошат»; «Вы любите голубей?»), не случится ничего страшного.

Ему выделили красивую гостиную. Большое, разделенное посередине окно, куда светило позднее летнее солнце, с одной стороны затенял буйный плющ, отбрасывавший на дверь пятнистые пляшущие тени. Спальня и умывальня располагались за гостиной — простые, чистые, удобные. Он счастливо вздохнул. Ближайшие недели предвещали радость.

— Здесь вам будет очень спокойно, мастер Ганс, — несколько извиняющимся тоном сказала Маргарита, показывая комнаты. В этот момент зашел грум с тюками. — Только я и Уилл, если он не в городе. Отец и госпожа, — и она любовно сощурилась, произнося ласковое прозвище мачехи, — будут где-то через неделю и очень обрадуются, что вы приехали пораньше. Цецилия и Мег тоже постараются вырваться на пару дней раньше. Они, правда, не могут поручиться за своих мужей. А вот брата Джона с Анной дела задерживают в городе. И непонятно, что с Донси, хотя Елизавета пишет, они непременно приедут, если смогут…

Она печально замолчала. Гольбейн не мог понять, в чем дело. Он вспоминал Уильяма Донси без особой симпатии: юноша с кислым лицом, напыщенными манерами, одержимый собственной карьерой, не желающий и слова молвить со скромным художником, чья дружба не могла иметь ощутимого влияния на его продвижение по службе. Ему трудно представить, что такой человек станет рисковать слишком тесным общением с тестем, попавшим в опалу, пусть он и положил начало его восхождению в парламенте. Немец слышал — этой весной Донси единственный из членов парламента (тех, что Кромвель насмешливо называл «группой Челси») не высказался против Акта об ограничении апелляций, покончившего с единством католической церкви и запрещавшего королеве Екатерине обращаться в Рим с прошением восстановить свой брак. Мелкое предательство Донси возмутило Гольбейна. Нетрудно понять, почему его хорошенькая жена увлеклась Джоном Клементом.