За столом, где сидели слуги, поднялся гул, все задвигались, госпожа Алиса в бешенстве повернулась к мужу. Затем все заговорили разом. То есть все, кроме меня. Теперь от потрясения застыла я.

Ты хочешь сказать, тебя не арестовали? — услышала я голос молодого Джона.

— Ты нанял актеров? — воскликнула Цецилия.

— Вы напугали ее. — Голос моего Джона. Тихий голос. Убийственная, незнакомая мне ярость. — Безо всякой необходимости. — А затем мимо меня пролетело что-то темное. От изумления я не могла даже дышать. Джон с бешеными глазами, которых я никогда у него не видела, подскочил к отцу, занес кулак и прошипел: — Я отучу вас так улыбаться!

И ударил отца по лицу. Раздался глухой стук. Отец отлетел к навесу и схватился за лицо, сплевывая кровь. К его ногам упал зуб. Зажав кулак другой рукой, Джон отступил и как бы с удивлением заметил кровь на разбитых костяшках. Наступила тишина. Первым заговорил отец. Не отнимая руки от лица, но явно рассерженный, он распухшими губами обратился к Джону:

— Вы так и остались диким мальчиком.

Джон молча смотрел себе на руки.

— Так ты это заслужил! — пронзительно крикнула госпожа Алиса, к которой вернулся дар речи, и от ее разгневанного голоса мы все снова задышали и зашевелились. — Ты напугал нас чуть не до смерти! Как ты смеешь говорить мне, что это всего-навсего одна из твоих шуток!

— Тсс, жена, — сказал он, одновременно успокаивая и предупреждая ее, делая видимое усилие, чтобы опустить руку, поглаживающую разбитую челюсть.

Он медленно повернулся к ней, обнял за неподвижную талию и на глазах у всех поцеловал в красную сердитую щеку. В каком-то жутком восхищении я смотрела на кровавый след от поцелуя на ее лице и на его распухший, искривленный, уже посиневший с одной стороны рот. Он не обращал внимания на рану, но мне показалось, что испытывал чуть ли не облегчение от всеобщего гнева. С ним ему было легче справиться, чем с горем, чуть не потопившим всех нас. Теперь он выступал в своем собственном зале судебных заседаний, незаметно подведя нас к финалу задуманного им спектакля.

— Это не шутка, а, как я уже сказал, репетиция. Некоторые из вас слишком легкомысленно относятся к нашему положению. — Он обвел всех твердым взглядом, не исключая и госпожи Алисы. — Тем, что с нами может статься, шутить не приходится. Мы действительно бродим в лесу Божьего мрака и слышим рык львов, требующих пищи. Мы можем подвергнуться испытанию в любой момент. Вам всем следует быть готовыми к худшему и встретить свою судьбу с достоинством. — Он был бледен и непоколебим. В его тоне совсем не осталось шутливости. А когда он посмотрел на меня и Джона, все еще пораженно стоявшего на том же месте, в голосе отца зазвучали почти обвинительные нотки. — Я не хочу, чтобы, когда это случится, лились слезы. Не хочу никаких истерик. Я хочу достоинства. Мы должны черпать утешение в сознании того, что Господь все устроит. — Он смягчился и, обойдя Джона, подошел ко мне. — Не лишай меня мужества, Мег. Обещаешь? — Я молча кивнула, настолько переполненная незнакомыми чувствами, что не находила слов. — Да будет так! Спасибо. — Он поклонился и пошел из зала. — Спасибо, что поужинали со мной. — Будничные вежливые слова звучали очень странно. — А сейчас мне нужно работать. Вы меня простите.

Он вышел. Никто не знал, что говорить. Через окно я видела решительно подпрыгивающую в его руках свечу. Он шел к Новому Корпусу. Еда стояла на столе нетронутая. Есть никто не хотел.

— Ладно! — Даже госпоже Алисе не хватало слов. Она посмотрела на слуг расширенными глазами. — Заканчивайте с ужином, — мягко обратилась она к ним и повернулась к нам. — Пойдемте со мной в гостиную, дети.

Мы с облегчением ушли от чужих глаз и возбужденных голосов, раздавшихся за столом прислуги, как только мы встали. В коридоре Джон ободряюще приобнял меня.

— Ну что ж, по крайней мере мы оба навлекли на себя немилость, — прошептал он хоть и в шутку, но глаза его блестели, а нервы оставались натянутыми как струна. Первый признак пробуждения долго подавляемого инстинкта борьбы, который я и не подозревала в таком мягком человеке. — Ты была совершенно права, что заплакала. Но теперь давай успокоимся.

Немного расслабившись, я всхлипнула и, пытаясь подстроиться под его семимильные шаги, выдавила ответную улыбку.

— Спасибо, что вступился за меня… Никто никогда не делал для меня ничего подобного… Ты поранил руку? — спросила я, испытывая гордость за своего защитника и нежность к нему.

Но он не обращал внимания на руку, все еще воодушевленный борьбой.

— Не сейчас. Может, позже. — Он обнажил зубы в незнакомой, стремительной, сверкающей пиратской улыбке.

— Ну вот все и кончилось! — выдохнула госпожа Алиса, когда мы дошли до мирной гостиной, где горел камин, и расселись на стульях, подушках и переговаривались в странном настроении, сочетавшем возбуждение и панику. — Не думала, что он может быть таким жестоким! Я решительно заявляю — он наконец-то сошел с ума!

— Не уверен, — подойдя к ней, сказал Джон. От него исходила вновь обретенная электрическая энергия, и в голосе звучало столько сдержанной властности, что все остальные голоса в гостиной затихли и мы обернулись на него. — Я догадываюсь, зачем он это сделал. Но сначала, — он мягко посмотрел на взволнованную госпожу Алису, — скажите мне, вы знаете, что ему снится?

Казалось, от необходимости отвечать на вопрос ей стало легче. Она сказала, что отец плохо спит уже несколько недель, но до сих пор никто из нас этим не интересовался.

— Это страшно. — Вдруг я заметила синие круги у нее под глазами. — Не знаю, что с ним делать. Он кричит во сне. Просыпается, выпучивает глаза, а постель вся мокрая от пота. Иногда, прежде чем толком проснуться, что-то бормочет. Ужасные вещи. Про палачей. То его вздергивают на дыбу. То приходят с ножами и собираются его потрошить. То он видит, как у него из груди вырывают сердце и машут им у него перед глазами. Но как только светает, он умолкает. Делает вид, будто ничего не происходит. Это все Елизавета Бартон, монахиня. Кентская дева. Ну, вы знаете, эта предсказательница! Он стал таким, проведя у нее целый день. И ни слова не сказал потом, о чем они говорили. Обронил только, что к ней являлся дьявол и порхал вокруг нее как птица. Тогда-то все и началось. Она уже два раза была здесь, все хотела с ним поговорить. Я, конечно, выставила ее. Еще не хватало, чтобы она шлялась по моему дому и будоражила его своими баснями. Но кошмары ему снятся до сих пор.

Мы с Цецилией обменялись потрясенными взглядами, поскольку придерживались скептического мнения лондонцев о кентской деве, считая ее смутьянкой, подстрекательницей и, возможно, мошенницей. Я не могла понять, чем она заинтересовала отца. Это было настолько ниже того уровня католической мистики, который, как я полагала, способен его увлечь. Всю жизнь он воспитывал нас презирать подобные суеверия. Я отвернулась от Цецилии, не желая, чтобы она по взгляду прочла мои мысли, но заметила, как она потихоньку перекрестилась. Госпожа Алиса хотела услышать мнение Джона.

— Как вы думаете, зачем он это сделал? Эту… штуку… сегодня с актерами? — нетерпеливо спросила она. Описав ночные кошмары отца, она почти успокоилась, хотя глаза еще блестели. — Вы сказали, что догадываетесь.

— Он хотел показать нам, что боится, но не мог найти слов, — просто ответил Джон. — В душе он старомодный человек. Он вырос в эпоху, когда все жили на глазах друг у друга, каждый играл свою роль в обществе, и играл прекрасно. Люди плакали, били себя в грудь и обнажали чувства только на подмостках. Пантомимы, крестьянские праздники, маскарады были единственной возможностью немного побунтовать, только там можно было дать себе волю. Вот что я думаю. А теперь он больше не служит обществу, остался наедине со своими мыслями и попался на крючок всем этим ужасам. Он не знает, как о них говорить, и избрал единственно знакомый ему путь приоткрыть нам свои чувства. Он поставил пантомиму.

Все ошеломленно уставились на Джона. Кроме госпожи Алисы. Она кивала, как будто все хорошо поняла. Они с Джоном тоже выросли в эпоху уличных зрелищ.

— Вы говорите… — Ее лицо смягчилось. — …Он, так сказать, разыграл здесь спектакль, желая показать нам, что у него на сердце…

Никто из нас никогда не слышал от нее таких литературных высказываний.

— Да. — Джон был убежден, что никто не станет ему возражать. Он слишком очевидно был прав. — Я не хотел этой драки, но мне показалось, он поступил слишком жестоко. Вероятно, он в отчаянии.

Я видела, как у Цецилии в глазах показались слезы. Лица всех выражали сочувствие.

— Умно, — пробормотал Джайлз Херон, и его хорошо поставленный голос политика дрогнул от уважения к Джону. — Я бы никогда до этого не додумался.

— О, бедный отец, — прошептала Анна.

— Можно я отнесу ему микстуру от бессонницы? — практично спросил Джон у госпожи Алисы.

Она покачала головой:

— Он не станет ее пить. Даже не могу вам сказать, сколько раз я ему предлагала. Но он только твердит про волю Божью. Он невозможен.

Она перекрестилась.

— Ну, тогда быть посему, — уныло отозвался Джон. Он понял, о чем она говорила. — Хотя разумнее было бы немного отдохнуть.


Когда мы приехали домой, Джон дал мне перевязать ему руку. Он лежал на кровати, неловко вытянув ее, пока я промывала ссадины и накладывала повязку.

— Как тебе удалось так быстро перейти от кулачного боя к проникновению в душу? — нежно, восхищенно, благодарно спросила я.

Но когда я подняла руку, чтобы погладить его лицо, он уже спал.


Письмо от мастера Ганса пришло на следующий день. Он обещал приехать в Уэлл-Холл в последнюю неделю сентября. Я положила письмо на стол. Все надежды с переделкой портрета и возобновлением нашей дружбы я связывала с мастером Гансом, но после волнений предыдущего дня я уже не могла верить (хоть и продолжала надеяться), что эта поездка позволит ему начать все сначала. Превратившись в обычного горожанина, он вовсе не собирался спокойно отходить от дел, возобновлять прежние дружеские отношения или действительно заняться тем, о чем мечтал, выходя в отставку: вернуться к молитве и служить Богу. Он не умел жить частной жизнью. Джон это хорошо объяснил. Отставка означала, что он не обязан больше подчиняться приказам короля, но вовсе не конец общественной деятельности. И я проснулась, мрачно уверенная, что, преодолевая страх, он продолжит упорную борьбу за католическую церковь. Он останется крестоносцем до конца.