Она стала лучом света в его мраке. Ее образ он носил с собой целый день. Ее скулы сильнее обтянула кожа. Из-под чепца выбивалось несколько преждевременно поседевших прядок. На ходу она что-то нашептывала тонкими губами. Вид ее маленького, семенящего рядом сына причинял ему боль. Как и ее нежные, устремленные на него взгляды, когда она покрепче брала его за руку. Он старался о них не думать. Но они тоже прочно запечатлелись у него в голове. Свидания с призрачной Мег, наблюдаемой как бы через стекло, сделались смыслом и хрустально-холодным светом его жизни.

Он вполне заслуживал упреков, которые Эразм бросал ему в своих письмах Кратцеру. Он, конечно же, оказался неблагодарным, не проявив должного уважения к человеку, приютившему его и положившему начало его карьере. Он должен был поехать к Мору. Он и сам считал себя трусом. (Хотя часто извинял свой позор: он ведь беден, ему нужно думать о будущем, создавать себе имя, искать заказчиков, кормить семью. Он не может позволить себе встречаться с человеком, совершившим политическое самоубийство. А в том, что Мор отказался служить королю, Гольбейн не виноват.) Иногда художник пытался внушить себе, что Эразм был бы доволен своим учеником, если бы знал, что он, по крайней мере частично, выполняет свое обещание и присматривает за Мег и ее родными. Но все-таки ему хватало честности перед самим собой, чтобы понять, почему он не может рассказать об этом Эразму: он следил за Мег не по просьбе старого друга, а потому что не мог иначе. Любовь, в которую он угодил как в ловушку, стала то ли болезнью, то ли безумием.

Не для того он приехал в Лондон, чтобы торчать в этом чистилище в ожидании Бога, указующего путь. Гольбейн хотел опять увидеть ее. Он собирался выполнить просьбу Эразма и пойти к Мору, а затем к Мег. Но, оказавшись в Стил-Ярде и встретив там Дейви, поведавшего ему об отставке Мора (при этом Дейви смотрел на него очень внимательно, как и все вокруг, как будто по его реакции надеялся разгадать какой-то секрет), он понял: ему нужно время, чтобы сориентироваться. Он на чужбине. Разумнее найти квартиру через Стил-Ярд. Он не хотел, афишируя свою дружбу с Мором, рисковать добрыми отношениями с высокими должностными лицами, чье влияние неуклонно росло. Вот когда его положение в Лондоне опять укрепится, тогда можно будет подумать о встрече со старым благодетелем.

Как-то старик хозяин спросил его:

— Вы ведь прежде останавливались у Томаса Мора. Жили у него, разве нет? Его дочь вылечила мальчишку от потной болезни.

И он расценил это как подарок судьбы. Мальчишка рассказал следующее: его отец умер от потной болезни в Детфоре; мать и сестра умерли в деревне; он ждал, что Господь приберет и его. Однако темноволосая леди с потерянным взглядом обняла его, взяла одеяло, бутылку и отвела в сторожку. И содержимое бутылки спасло ему жизнь. Когда стало очень жарко и начала болеть голова, он решил было, что все кончено, но все-таки откинул одеяло и выпил бутылку. На следующее утро проснулся весь мокрый, но живой, и побрел в Лондон к деду. Потому-то он и пошел со стариком на молитвенные собрания: хотел поблагодарить Бога за дарованную ему жизнь. Хорошая женщина. Застенчивая, добрая. Такой строгий взгляд, но чуткое сердце. Она теперь в Лондоне, у нее своя семья. Мальчишка иногда ходит посмотреть на нее к церкви, где она живет, и молится за нее собственными тайными молитвами.

— Я могу вам показать, — сказал мальчишка, как будто доверяя страшную тайну, затем сглотнул, уставился себе на ноги и жутко покраснел.

— Завтра. — Гольбейн дал мальчишке золотого ангела, отчего тот покраснел еще больше.

Все казалось таким простым. Однако, увидев ее, он потерял покой. Он не мог подойти и заговорить с ней. (Что, если она захочет, чтобы он навестил ее отца? Что, если спросит, как долго он уже в Лондоне? Что, если ей известно, что ему на сапоги налипла грязь?) Но не мог и уйти. Капкан захлопнулся. Он слабо надеялся в одно прекрасное утро излечиться. Найти в себе силы не ходить туда и, высматривая ее, не слоняться вокруг церкви. Каждый вечер, ложась в кровать, он говорил себе — завтра не пойду. И каждый вечер знал, что обманывает себя.

Теперь он даже не мог сменить квартиру, хотя у него сложились непростые отношения со стариком и мальчишкой. Они знали, куда он ходит каждое утро. Мальчишка ничего не говорил, но художнику нравилось думать, что они товарищи по своей невысказанной, сокровенной любви к Мег. И этого оказалось достаточно, чтобы скрепя сердце жить под одной крышей со старым козлом и терпеть его гнилое дыхание и ежевечернее нытье о том, что Генриха скинут с трона, или что три дня и три ночи королевством будут править попы, или что белый лев убьет короля, или что папа собирается в Англию. Ну, почти достаточно. Больше-то он все равно никому ничего не мог рассказать. Он словно оцепенел, окоченел, как муха в янтаре.

Кратцер часто внимательно смотрел на него, как бы желая сказать: «Меня не проведешь. Я-то без всяких слов знаю, в чем дело». Но дальше этого не шел. При всех своих неосторожных разговорах он был тонким человеком, этот Кратцер, и понимал, где лучше остановиться.


Гольбейн начал двойной портрет. Заказ добыл для него Кратцер через день после коронации королевы Анны. Епископы сдались и признали первый брак короля недействительным, а Кромвель провел закон, означавший окончание христианской эры. По новому закону королева Екатерина лишалась права обращаться в Рим, оспаривая принятое решение. И 12 апреля 1533 года с кафедры Королевской часовни в Гринвиче Анну провозгласили королевой, и она прибыла в Лондон на коронацию. Как-то перед Пасхой Гольбейн с Кратцером обедали, и последний выдвинул очередную идею, но художник, до Троицы сверх меры загруженный работой, не мог даже и думать о новых заказах. Он на радость немногочисленным угрюмым лондонцам в числе прочих оформлял четырехдневную, перенасыщенную фейерверками церемонию коронации. Ганзейские купцы тоже внесли свой вклад — к Троице они неохотно дали деньги на украшение улицы Грейсчерч.

Гольбейн гордился своим детищем. Он смастерил Парнас с беломраморным фонтаном, символизирующим Кастальский ключ. Четыре источника соединялись в чаше наверху, и с наступлением темноты рейнское вино било вверх, стекая затем вниз (прохожие просто подставляли головы или кувшины, если догадались принести их с собой). На вершине стоял прекрасный Аполлон с золотыми волосами и красавица Каллиопа, а по углам, прославляя новую королеву, играли на музыкальных инструментах Музы. Кратцер, уже давно живший в Лондоне и знавший в городе почти всех, нашел какого-то безработного поэта, и тот сочинил подобающие случаю стишки, эпиграммы и шутки. Он же нашел писца, пострадавшего от тяжелых времен, и последний вывел лучшие места золотом, так что те, кто умел читать, могли оценить их изящество.

С городских улиц еще не разогнали недовольных с плотно сжатыми губами, не очень-то хотевших славить Анну Болейн, а Кратцер уже тащил его знакомиться с важными клиентами. За спиной у астронома болтался большой мешок — предметы для картины, — а на лице сияла широкая улыбка. Французы, которых предстояло изобразить Гольбейну, были моложе художника, лет эдак под тридцать, одеты в чудесный бархат, батист и шелк, оттенявший персиковую кожу. Они обладали благороднейшими лицами, чистейшим французским выговором и длинными, звонкими титулами.

Гольбейн, наверное, заробел бы от непринужденной любезности и аристократических добродетелей в просторном зале дворца Брайдуэлл, уставленной прекрасной мебелью и предметами искусства — на столе красовались тончайшей резьбы бокалы, — если бы не Кратцер с его абсолютной уверенностью в могуществе науки, уравнивающей всех. Астроном низко поклонился — правда, показался при этом менее элегантным, чем обычно, — но болтал без устали, как будто французы являлись его старыми друзьями. Он говорил по-французски так же бегло, как по-английски, хотя и с таким же ужасным акцентом. Это его не смущало: то, что он хотел сказать, было важнее акцента, с которым он излагал свои мысли.

По ответу французов Гольбейн понял — хозяева толком не знают Кратцера, но они выказали любезность, тоже обращаясь к нему как к старому другу. Сын мюнхенского кузнеца стал ученым и уважаемым человеком: служил астрономом при дворе уже пятнадцать лет, учился в Кельне, преподавал в Оксфорде и, кроме того, входил в круг друзей Эразма, Питера Гиллеса, Томаса Мора и многих европейских ученых.

— Нас всех объединяет любовь к науке, — изящно вставил розовощекий посланник французского короля в Лондоне Жан де Дентвиль, владелец Полизи и Байи-де-Труа и распорядитель французского двора. — Мы счастливы познакомиться с вами.

Гольбейну стало чуть легче, и, повернувшись положить мешок, он чуть не забыл поклониться. Художник принялся изучать обстановку.

— У меня есть несколько наметок, — прошипел ему Кратцер. — Не забудьте, я кое-что с собой захватил.

Гольбейн спокойно кивнул и положил на стол, где уже стояли кое-какие принесенные им предметы, блокнот и серебряный карандаш. Руки у него перестали дрожать: он успокоился.

Рядом с Дентвилем сидел Жорж де Сельв, двадцатипятилетний епископ Лавуа. Он недавно приехал из Парижа помогать посланнику утихомиривать ярость Генриха после каждого заявления, что король Франции не может и не станет внушать папе необходимость королевской женитьбы. («О, этот его горячий нрав, — печально сказал де Дентвиль, изящно качая головой. — Он так утомляет. И недели не проходило, чтобы я не слег в постель, с тех пор как приехал сюда в феврале».) Французы хотели иметь внушительный — в человеческий рост — отчет о своей миссии и намеревались щедро за него заплатить. Гольбейн заранее сбил десять дубовых досок, подобающих уровню заказа. Огромный квадрат — восемьдесят на восемьдесят дюймов, — который Картцер уже велел перенести в дом посланника, стоял на треноге.

Гольбейн смотрел, как трое мужчин разговаривают, потягивают вино, и думал, как лучше закомпоновать картину и выгоднее изобразить французов. У епископа были розовые щеки, черная шапочка и платье богатого коричнево-пурпурного цвета шелковицы. У посланника — жидкие глаза, алые рукава и тонкие руки, виднеющиеся из-под кружевных манжет. Прямые спины говорили о привычке повелевать и бесстрашно вести переговоры. Глаза очень умные. Оба — утонченные люди науки, искушенные во всех современных вольных искусствах. Уверенные. Но, шагая по комнате, рассматривая ее со всех сторон и делая наброски, художник почувствовал страх и в этих аристократах.