— А Батс говорит ему: «Да, но боюсь, что вы не столь прекрасны, коли собирались жениться на другой женщине. Разве вы не говорили мне, что она умерла?» — вставил Джон. — Однако Эдди не растерялся. Не моргнув глазом он невозмутимо ответил: «Но в ее смерти меня уверяли в Ворчестере!» Батс рассердился и закричал: «Так, значит, вы лгали, когда утверждали, будто рыдали на ее могиле?»

— И знаете, что он ответил? — выпалил Батс, и оба расхохотались. — «Разумеется, рыдал, но я был так потрясен, что не заглянул внутрь».

А иногда вечерами мы оставались одни. Как будто между нами ничего не произошло, Джон постепенно снова начал рассказывать мне новости о придворных группировках, заговорах и контрзаговорах. Люди королевы Екатерины Арагонской являлись друзьями отца — герцог Норфолк, посол императора Карла V Шапюи, епископ Фишер, епископ Стоксли. Все они, как один, были пылкими католиками, но их влияние убывало. Растущие ряды врагов отца включали почти все окружение Анны Болейн, чья красота расцветала, а власть усиливалась с каждым днем, хотя дело о разводе короля оставалось еще далеко от разрешения.

Джон смущенно посмеивался, передавая ответ Анны Болейн одной из придворных дам, что она бы с радостью сбросила всех испанцев в море, что на королеву ей наплевать и что лучше пусть ее повесят, чем она признает Екатерину своей госпожой. Самый влиятельный в усиливающемся окружении Анны, чужак при дворе, Томас Кромвель, самоучка, сын кузнеца из Путни, прежде чем поступить на службу к кардиналу Уолси, служил наемником в Италии и добывал себе на пропитание торговлей шерстью в Англии. Потом женился на богатой наследнице. Он удержался после ареста и смерти Уолси и, не имея ни одного титула, отражающего размеры его реальной власти, как-то умудрился стать членом тайного королевского совета. Он, как и Анна Болейн, симпатизировал библеистам и принадлежал к тем людям, которые не намерены мучиться сомнениями, помогать или не помогать королю сбросить папское иго, если это посодействует его женитьбе (и поможет продвинуть собственную карьеру).

— У него маленькие свирепые глаза хищной птицы, — встревоженно говорил Джон. — Но он очень умный человек. Манипулятор. Политик, способный потягаться с твоим отцом. И метит на его место.

Как-то апрельским вечером, когда в воздухе снова послышалось птичье пение, я почувствовала: из-за своих секретов и недовольств я слишком отдалилась от мужа и сама стала обманщицей, в то время как он при всех тайнах своего прошлого давал мне лишь чистую любовь. Однажды мы гуляли под расцветающими яблонями, и Джон собрал букетик примул, собираясь посыпать ими кровать. Когда он прижался ко мне, я пробормотала: «Я устала», — но мое сердце стучало уже по-другому. Мы слишком долго были далеки друг от друга, подумала я. И обняла его в ответ. Пора заключать мир. После он пробормотал «спасибо», а встав утром, дольше обычного заботливо суетился вокруг меня, целовал в голову и подтыкал одеяло.

— Не выходи сегодня из дома, дорогая, — прошептал он. — Ты так устала за эти дни, так похудела. Отдохни, побереги силы.

И я чуть было не осталась, но какой-то инстинкт, какое-то недоверие к заботливому выражению его лица вытолкнуло меня на улицу. Я почувствовала удар в сердце и поняла — оставшись дома, упущу что-то важное. И когда он ушел, а Томми под руководством кормилицы опять принялся учиться ходить на кухне, я оделась и вышла на улицу. Там я увидела Дейви. Он решил показать мне, что происходит в Лондоне.

Глава 14

Улица была пуста, как в воскресный день. Не осталось даже аптекарей — у входа в церковь со своими бутылками сидел один Дейви.

— Вот и вы, — сказал он, словно мы договаривались о встрече. — Пойдемте.

И мы пошли. Вокруг Чипсайд бурлила жизнь, люди толпой двигались в одном направлении. Когда за собором Святого Павла мы свернули на север, к госпиталю Святого Варфоломея, толпа сгустилась. Я не хотела отвлекаться от солнца, запаха весны, но все-таки спросила:

— Куда мы идем?

Он не ответил. Надо признаться, глупый вопрос. Я ведь понимала, скоро мы окажемся на Смитфилде. Толпа из горожан и посыльных мальчишек росла. Нам уже приходилось локтями прокладывать себе путь. На месте казни высилась груда поленьев, сложенных для костра. Позвякивали шпорами всадники. Скамья для знатных горожан забита. «Я ведь знала, это случится», — в каком-то тумане думала я, глядя на бочку со смолой, на цепи, дрова.

— Кого? — спросила я.

Он с любопытством посмотрел на меня.

— Бейнема, — ответил он таким тоном, как будто я должна это прекрасно знать. — Сэра Джеймса Бейнема. Друга вашей семьи.

Я опустила глаза, вспомнив, как в прошлом году нескладный сэр Джеймс стоял в нашей гостиной и в ожидании отца пытался найти ласковые слова для моего ребенка. Вспомнила жесткую улыбку отца. На долю секунды понадеялась, что это ошибка. Но конечно, никакой ошибки не было. Все совершенно ясно. Мне стало так больно, что я ничего не могла ни сказать, ни подумать. Глядя себе под ноги, я кивнула. Конечно. А меня со всех сторон толкали и наступали на ноги люди, протискивавшиеся вперед, чтобы лучше видеть казнь.

Бейнем появился без исповедника. Телегу, на которой он сидел, окружали вооруженные люди. Они держали цепи, обмотанные у него вокруг пояса. Полуголый сэр Джеймс, с белыми шрамами и красными полосами на спине, смотрел вниз, и я не видела выражения его лица, но оно было серым. Телега проскрипела и остановилась. Гвардейцам, прокладывавшим дорогу, пришлось с криками распихивать толпу.

— Позор! — прокричал женский голос.

Когда осужденного вели к месту, где были сложены дрова, послышались негромкие неодобрительные выкрики.

— Доктор Саймонс испугался и не пошел с ним. — Стоявший передо мной толстый мужчина сплюнул. — Не смог его обратить. Не хотел, чтобы ему в голову полетели булыжники. Все они трусливые любители падали.

Значит, будут говорить, что это чернь. Они уже намекали — толпа может разбушеваться, глядя, как будут сжигать ее любимца. Сэр Джеймс завел руки за столб. Он стоял на бочке со смолой и смотрел, как подравнивают поленья. Он не сопротивлялся, был спокоен и готов к смерти. Мы стояли близко, и я поняла: Бейнем решился высказаться перед смертью. Весенний ветер подхватил и унес его слова, но первые я расслышала. Когда он возвысил голос, наступила мертвая тишина.

— Меня обвинили в ереси и приговорили к смерти. Моим обвинителем и судьей выступал сэр Томас Мор. — От багрового стыда у меня застучало в голове. — Законное требование… каждому мужчине и каждой женщине… Божью книгу на родном языке… — Голос набирал силу, но до меня по-прежнему доносились лишь отдельные слова. Раздались радостные крики. — Епископ Рима… Антихрист… — Крики становились все громче. — Чистилища нет; наши души попадают прямо на небеса и навечно пребывают с Иисусом Христом.

Аплодисменты. Свист. Я подняла глаза и испугалась: сэр Джеймс смотрел прямо на меня и кивал. Наши глаза встретились. Его взгляд оставался спокоен. Я попыталась дышать неглубоко, чтобы успокоиться. Я не хотела потерять сознание, как девчонка на балу, когда Бейнем так стоически умирал. Раздался голос, призывавший к борьбе. Кто-то, стоявший рядом с сэром Джеймсом, громко выкрикнул официальную позицию Лондона:

— Ты лжешь, еретик! Ты не признаешь благословенное таинство над алтарем!

Не знаю, кому принадлежал этот голос, но в ответ ему послышалось улюлюканье. Дейви пробормотал:

— Это мастер Пейв. Напуган до смерти. Сам не верит в то, что говорит.

— Я не отрицаю таинства, — возвысил голос сэр Джеймс, в последний раз выступая как юрист. — Я только отвергаю идолопоклонничество. С чего вы взяли, что Христос, Бог и Человек, пребывает в куске хлеба? — Он говорил все громче. — Хлеб не Христос. Тело Христово нельзя разжевать зубами. Хлеб — это просто хлеб.

Смех. Гул. Одобрительный топот ногами. Крики.

— Зажигайте, — торопливо проговорил Пейв.

По выложенному дорожкой пороху огонь медленно начал приближаться к столбу. Бейнем смотрел на него. Еще прежде чем его лизнули первые языки пламени, он еще больше посерел, поднял глаза к небу и сказал, имея в виду Пейва:

— Да простит тебе Господь, и да будет Он к тебе более милостив, чем ты ко мне. — Затем еще раз посмотрел на меня через толпу, а может, мне так показалось. — Да простит Господь сэру Томасу Мору! И молитесь за меня, все добрые люди! — И огонь охватил его как лепестки яркого цветка.

Толпа с гулом навалилась вперед и заслонила костер. Дейви крепко схватил меня за руку.

— Давайте выбираться! — прокричал он, но по сравнению с поднявшимся вокруг шумом его крик показался шепотом. Он начал вытаскивать меня из толпы, так как я находилась на грани обморока. — Пойдемте. — Он натянул мне на чепец капюшон. — И прикройтесь. Вас знают. — Когда мы снова добрались до Чипсайд, он спокойно спросил: — Вы действительно не знали? — Он посмотрел мне в глаза и прочел правду. — Господи, упокой его душу. — Он не перекрестился. — Вам рассказать?

Приняв мое молчание за согласие, он начал говорить. Отец велел арестовать Бейнема в Мидл-Темпле вскоре после того, как тот женился на вдове Фиша. Ему инкриминировали отрицание преосуществления и то, что он признавал верующих в Бога и соблюдающих Его законы турок, евреев и сарацин добрыми христианами. Его привели в дом отца. Наверное, именно тогда я его там и видела. Отец пытался убедить его отречься от своих воззрений. Когда Бейнем так и не назвал других еретиков в Мидл-Темпле, лорд-канцлер велел своим поверенным привязать его к шелковице в саду и выпорол, а затем отправил в Тауэр на дыбу. Отец сам присутствовал на допросах. Сэра Джеймса изувечили, но так и не заставили говорить.

Тогда решили использовать жену. Та отрицала, что сэр Джеймс хранит дома переводы Тиндела, и ее тоже приволокли на Флит. Бейнем не вынес этого, отрекся от своей веры, предпочел позор и позволил отвести себя к епископу Лондона, которого должен был просить освободить жену и простить ему ересь.