— И чему же? — резко бросила я, почти удивившись, как внезапно моим рассудком и речью овладел горячий гнев; гораздо раньше, чем я поняла услышанное. — Почему же мне нельзя спрашивать о том, что я вижу? Мы всегда так гордились мягкостью твоего правосудия, и вдруг этот человек — почти мальчик — истекает кровью и умирает у меня на руках. И мне говорят — в его смерти виноват ты!

Он сделал вид, что не заметил моей резкости, и рассудительно продолжил:

— Не составляет труда судить какого-нибудь пекаря, мухлюющего с весами, или грубиянов за драку в кабаке, — сказал он, и мне показалось, в глазах его промелькнула мольба. — Ты должна понять, Мег. Одно дело быть мягким с воришкой, немедленно отхватывающим у тебя кусок, едва ты зазеваешься, но совсем другое, опустив руки, смотреть, как укрепляется зло, сметающее с лица земли все правила и законы, по которым мы живем. Я не могу перешучиваться с еретиками и брать с них честное слово. Это не те жалостливые мальчики, за которых ты их, кажется, принимаешь. Они — тьма. Они хотят потушить свет, всегда освещавший нашу жизнь. Если мы не уничтожим их первыми, они уничтожат церковь, а мы жили в ней пятнадцать веков. У нас нет выбора.

Он замолчал, ожидая, что я соглашусь с ним, признаю себя глупым ребенком. Но я не могла так поступить, как ни убедительно звучал его медоточивый голос, каким бы искренним он ни казался. Я не могла столь же безоговорочно, как он, приписать все зло врагу. Я видела кровь того юноши.

— Ты приказал костры? — упрямо спросила я.

Это все еще казалось невероятным. Наверное, Дейви бредил. Раньше полусумасшедших лоллардов необъяснимо жестоко сжигали за дерзостный перевод Библии на английский язык. Но это, конечно же, дикость прошлого.

Отец вздохнул и покачал головой. До последней секунды я думала, он скажет «нет». Но он качал головой, продолжая баюкать Томми, и постепенно я поняла: ответ на мой вопрос — страшное «да».

— Это не мой приказ.

— Так это правда, — ответила я, и мое лицо покрылось красными пятнами.

Отец будто не слышал, мягко продолжал, укачивая ребенка:

— Есть такой священник, по имени Томас Хиттон. Его схватили в поле под Грейвсендом. Местные жители решили, будто он украл белье, сушившееся на изгороди. В его пальто они обнаружили потайные карманы, битком набитые письмами еретикам на континент. Одно из них было адресовано Уильяму Тинделу.

Тиндел являлся тенью, призраком, заклятым врагом отца. Никто не знал, как выглядит священник-отступник. Он скрывался на континенте, не видимый ни английским шпионам, ни смутьянам. Но Библия и молитвы, переведенные им на английский язык, оказывались в Англии. Их прятали в бочках, чанах, свертках, ящиках, их разгружали в укромных прибрежных бухтах или в Стил-Ярде, прямо у отца под носом.

— Архиепископ Кентерберийский допросил Хиттона, — продолжал отец, и жесткость, переданная мастером Гансом на портрете, теперь проступила на живом лице, — и в начале недели его передали светским властям. Его казнят в Мейдстоуне двадцать третьего февраля. Хиттон в свое оправдание твердил только одно: «Мессу нельзя выразить словами». Он не священник, он выродок священства. — Отец улыбнулся, хотя глаза оставались серьезными. Он все еще не поддавался моему раздраженному тону. — Я лично не принимал в этом участия. Но если бы это зависело от меня, я бы решил вопрос точно так же. Всякий, кто считает, что неграмотные крестьяне имеют право набрасываться на священников, и дерзает утверждать, будто сам способен понять слово Божье, разрушает церковь, в которой мы живем. Не только современное христианство, но и священные узы, связывающие каждого ныне живущего со всеми христианами, начиная со святого Августина, верившего в то же, во что верим мы, и поклонявшегося тому же, чему поклоняемся мы. Смети их, уничтожь тело Христово на земле… разори красоту латыни, общего языка, объединяющего верующих… и ты останешься лишь с краснобаями и лопочущими безумцами. Anarchos[17].

Он казался убедительным. Я невольно вспомнила Дейви, как он вечно торчит у входа в церковь Святого Стефана, размахивает своим единорогом и выкрикивает бредовые фразы уличного торговца. Неужели я действительно хотела порвать с талантливыми людьми и молиться непонятному «богу» безумцев типа Дейви? Я отвернулась, пытаясь скрыть минутную слабость. На глазах выступили непрошеные слезы. Я надеялась взять себя в руки, посмотрев в окно, но не признала поражение. Я справилась с голосом:

— Я думала, ты гуманист, а не палач.

Моя выходка все-таки его рассердила. Он схватил меня за руку, протащил по комнате и грубо повернул. Лицо его пылало, он заговорил очень быстро.

— Не будь дурой! Подумай хоть секунду, о чем мы сейчас говорим! — кричал отец. Теперь он был возбужден не меньше моего. — Хиттон — зло, вонючий мученик дьявола! — Он с отвращением скривил губы. На лбу блестели капли пота. Он брызгал слюной прямо мне в лицо. — Этот человек так одержим духом лжи, что его гнилая душа после недолговечного огня сразу же попадет в огонь вечный! Он заслужил проклятие!

Отец замолчал и посмотрел на меня, словно опомнившись. Чтобы успокоиться, несколько раз глубоко вдохнул побелевшими ноздрями. Вытер пот со лба. Постепенно снова стал тем добросердечным человеком, с которым я выросла, но образ озлобленного незнакомца, стоявшего передо мной секундой раньше, запечатлелся в памяти. Он увидел на моем лице полуиспуг-полуотвращение и шагнул ко мне, но я отступила назад. В наступившей тишине захныкал Томми. Наверное, его разбудила яростная жестикуляция отца. Мы заговорили одновременно.

— Я не хотел кричать, — сказал он.

— Дай мне ребенка, — сказала я.

Я перелетела через разверзнувшуюся между нами пропасть, выхватила у него Томми и снова отошла к окну, опустив глаза, не желая видеть его щетины, встречаться с ним глазами. Он не сопротивлялся. Я спиной чувствовала: отец стоит и ждет, но говорить было выше моих сил.

— Томми мне очень дорог, — неуверенно начал он, стараясь заглушить захныкавшего малыша. — Как и вы все. — Я не поворачивалась. — Мег, — окликнул он, но я подчеркнуто сосредоточилась на Томми, строя смешные рожицы и не обращая внимания на отца. Но я не могла заставить его замолчать. — Что для тебя гуманизм? В чем ты меня обвиняешь? Мы с друзьями моей юности мечтали лишь примирить церковь, такую, как застали ее, с открытым нами античным учением. Мы хотели снять собравшуюся по углам паутину, соскрести накопившуюся за века ржавчину. Для этого, в частности, следовало приструнить монахов, жирующих за счет тружеников; священников, почти не умеющих читать Библию; торговцев поддельными реликвиями. Разумеется, это было необходимо, ведь случались злоупотребления. Но мы стремились не разрушить церковь, а лишь восстановить ее чистоту, чтобы молиться Богу умнее.

Я ничего не хотела слышать. Он говорил размеренно и четко, как всегда. Если бы я начала его слушать, он бы меня убедил. Но слова, в которые хотела верить покорная дочь, не гармонировали с миром, где из тела того юноши по капле вытекала кровь. Они противоречили и его глазам, крику, этому зловещему «Он заслужил проклятие». И я продолжала укачивать Томми, ритмично, взад-вперед, только бы не думать, только бы успокоить и его, и себя.

— Мег, — снова попытался вовлечь меня в разговор отец, — мы с тобой имеем счастье принадлежать к уникальному кругу избранных, умеющих тонко, умно, но вместе с тем уважительно и смиренно проникать в суть вопросов. Тех людей, которые знают, где нужно остановиться. Эту свободу нельзя предоставлять всем. Нельзя предавать Бога в руки толпы. — Я, хоть и не обернулась, прекратила укачивать Томми. Он перестал плакать и теперь просто тыкался в меня носиком. Я погладила его по головке и что-то пробормотала. — Красивый малыш. — Я искоса взглянула на отца из-под ресниц. Он так стиснул руки, что побелели костяшки. — Ты когда-нибудь думала… — пробормотал он и замолчал, обдумывая мысль. — Ты когда-нибудь думала об опасности, подстерегающей, возможно, и твоего малыша? Неужели хотя бы это, если уж ничто другое, не вызывает у тебя ненависти к еретикам?

Я не собиралась отвечать. Мне удалось не обернуться и не посмотреть ему в глаза, но вопреки своему намерению я все же бросила через плечо:

— Что ты имеешь в виду? — И голос мой прозвучал хрипло и испуганно.

— Ты, наверное, знаешь, король колеблется. Из-за развода он в таком бешенстве на папу, что потерял рассудок и читает книги, которые дает ему эта женщина. Что, если он решит заключить с лютеранами союз?

— И что? — спросила я, повернувшись к нему.

Теперь он говорил тише и, убедившись, что завладел моим вниманием, подошел поближе.

— Какой католический король в Европе обрадуется этому? — сказал он, гипнотически удерживая мой взгляд. — Тюдорам и без того понадобилось немало времени, чтобы за границей их признали законными правителями Англии. Нынешнему Генриху в его золотые дни удалось остановить целую лавину разговоров об узурпации, огромное число претендентов, вторжений и угроз из-за границы. Но теперь у него нет наследника, его блеск померк, а при европейских дворах полным-полно смутьянов, нашептывающих, будто Бог против него. Если он станет лютеранином, его враги первым делом примутся искать католического короля ему на смену. Мы снова будем жить в страхе, ожидая высадки какого-нибудь иностранного флота на наших берегах. А твой страх будет посильнее — ведь какой-нибудь посол может рано или поздно выяснить, кто такой Джон. И если они набросятся на него — а они обязательно набросятся на живого Плантагенета, — Томми тоже окажется вовлеченным в эту борьбу. — Он замолчал и посмотрел на меня. Мое лицо оставалось неподвижным. Он требовал ответа. — Неужели ты не понимаешь?

— Только не пытайся… — спокойно сказала я, и он наклонился в надежде на примирение. Я видела, как эта надежда угасает, по мере того как я медленно, раздельно выговаривала холодные, яростные, решительные слова. — Только… не пытайся… убедить… меня… что ты… сделал… все это… ради меня.