Она была к нему несправедлива – да, она даже не пыталась это отрицать. Он был порядочным человеком. Гибель Мэри Слоун поставила его порядочность под сомнение: Анне всегда казалось, что обвинение в убийстве само по себе стало для него страшнее смертного приговора.

Ей вспомнился разговор, состоявшийся между ними много недель назад в Риме. Она сказала ему, что не сомневается в его невиновности. «Энни, вы даже не представляете, как много это значит для меня», – ответил он тогда. Но потом она обвинила его в краже. Назвала его вором, соблазнителем, лицемером. Таким же, как его брат. И теперь Анна расплачивалась за свои слова.

У них почти не осталось времени. Мистер Дитц намеревался отправить Джона обратно в бристольскую тюрьму сразу же после смерти Эйдина, заявив, что дело сделано и на этом их договоренность заканчивается. Прибегнув к тому, что на языке юристов называется «запугиванием», Анна вырвала у него согласие позволить Броуди остаться в доме по крайней мере до тех пор, пока детектив, нанятый расследовать убийство Мэри Слоун, не пришлет ей свой последний отчет.

Он написал, что ему нужна еще неделя, чтобы попытаться отыскать того самого мальчика, который, как предполагалось, передал Броуди и Мэри бутылку отравленного вина. Его письмо было деловым и недвусмысленным, но Анне почудилось между строк явственное отсутствие оптимизма. Ей показалось, что он просто хочет с чистой совестью заявить: «Я сделал все что мог».

Оставшееся время – день? неделя? – все равно было иллюзорным. Анна твердо знала, что Джон не позволит покорно водворить себя обратно в тюремную камеру до конца своих дней за преступление, которого не совершал. Он попытается бежать. Но когда? Джон не хотел ей ничего объяснять; когда она задала прямой вопрос, он вообще не пожелал признаваться, что у него есть подобные замыслы. Но уж если на то пошло, почему он вообще еще здесь?

* * *

Броуди столько раз задавал себе тот же самый вопрос, что теперь решил: с него хватит. Хватит тянуть, метаться из стороны в сторону, выдумывать для себя глупейшие и все равно неубедительные отговорки, чтобы остаться еще на один день, еще на одну ночь. Громко выругавшись, он отвернулся от окна своей спальни, у которого простоял бог знает сколько времени, глядя на желтые листья, опадающие с лип у ворот сада, и решительно направился к гардеробу – грандиозному сооружению из красного дерева в полтора человеческих роста высотой.

Наверху, за декоративным карнизом, он обнаружил дорожную сумку. Броуди подставил стул, снял ее со шкафа и бросил на кровать. Много он с собой не возьмет, да моряку много и не нужно. Неприятно было сознавать, что вообще придется что-то брать из этого дома, но что ему оставалась делать? Своего у него все равно ничего не было. Ладно, он возьмет кое-какие вещи Ника, но – боже его упаси! – ничего такого, за что заплачено деньгами Журденов.

Ему следовало уехать раньше, несколько дней назад, как только Дитц перестал задавать вопросы. Задерживаться здесь было чистейшим безумием: за ним могли прийти в любое время, нагрянуть без предупреждения и утащить его обратно в тюрьму. По крайней мере, он хорошо подготовился: обзавелся документами, рекомендовавшими его, разумеется, под вымышленным именем, как годного к службе матроса (он решил, что подделывать удостоверение помощника капитана слишком рискованно), и разузнал в ливерпульском порту расписание океанских кораблей, отправляющихся в ближайшие несколько дней в Австралию, Южную Америку, Вест-Индию. Теперь оставалось только уйти. Николасу Бальфуру пришла пора умереть, а Джону Броуди – навсегда сойти со сцены.

Какая роковая случайность унесет жизнь «Николаса Бальфура»? Возможно, его сразит внезапная болезнь во время неожиданно предпринятой деловой поездки. А может, несчастный случай на охоте? Или – еще лучше – в этом мрачном, огромном доме, где не осталось никого, кроме нескольких слуг. Ну, к примеру, падение с лестницы. Нет, не годится. Это могло бы навести на мысль, что Ник был пьян, а они ради Анны захотят сохранить его безукоризненную репутацию в сверкающей чистоте. Броуди еще раз выругался и швырнул в сумку смену белья. Не все ли ему равно, какую легенду они придумают?

Он подошел к высокому комоду и принялся шарить в верхнем ящике в поисках табака. Ему хотелось что-нибудь оставить на память Перлману: если не деньги, то хоть какую-нибудь безделушку, что-то такое, что могло бы выразить его благодарность. Перлман оказался хорошим и надежным «человеком». Но у Броуди ничего не было, ровно ничего. Что ж, придется оставить ему записку.

Броуди случайно увидел свое отражение в зеркале, и, как всегда, оно его остановило, заставило задуматься. Кто он такой, черт побери, этот респектабельный господин в стоячем воротничке и шелковом галстуке? Господи Иисусе, он уже не узнавал самого себя! И дело было не только в одежде, или в модной стрижке, или в том, что он был чисто выбрит. Тут все имело значение – каждая маленькая деталь. Надо было признать, что заслуга целиком принадлежала Анне: бог ему свидетель, он выглядел как настоящий джентльмен. Но он и внутренне изменился, вот что ужаснее всего.

Возможно, основа его существа и сохранилась нетронутой, но очень многое все-таки стало иным. У него появились запросы, ожидания, представления о том как ему следует прожить свою единственную, ненадолго одолженную Богом земную жизнь. Подобные вещи могут подвигнуть человека к размышлениям и окончательно лишить его душевного покоя. Пора ему снова стать прежним Джоном Броуди. Увы, он больше не знал, кто это такой. Он потерял себя.

У него за спиной медленно открылась дверь, ведущая в коридор, и в спальню вошла Анна. С минуту они настороженно глядели друг на друга, потом ее беспокойный взгляд заметался по комнате. Вот ее лицо дрогнуло и побледнело, и он понял, что она заметила дорожную сумку на кровати. Броуди с грохотом задвинул ящик комода и отошел в сторону, стараясь держаться как можно дальше от нее.

– Что ты тут забыла?

Ее волосы мягким золотистым облачком обрамляли прелестное и несчастное лицо. Он различал напряженность в ее осанке, в развороте хрупких плеч и решительность в крепко сжатых нежных губах.

– Я вижу, ты укладываешь вещи, – заметила она, кивнув на кровать.

Броуди проследил за ее взглядом и отозвался лишь вежливой улыбкой, настолько нестерпимо фальшивой, что у него самого заныли зубы.

Анна заставляла себя сдерживаться. Самообладание давалось ей с таким трудом, что больше ни на что сил уже не было, в лице не осталось ни кровинки. Она подняла взгляд и встретилась с голубыми глазами Броуди.

– Не уезжай, Джон. «Позволь мне любить тебя, пока есть возможность», – вот что ты сказал мне однажды. Вот о чем я прошу тебя сейчас.

Голос у нее предательски задрожал, но она все-таки не заплакала.

– Не уезжай. Я больше никогда никого не полюблю… ты единственный… Я тебя умоляю, не покидай меня так скоро. Останься, пока еще есть время. Мистер Дитц обещал подождать неделю…

Броуди яростно взмахнул рукой, словно разрубая воздух ребром ладони, и это заставило ее замолчать. На мгновение он повернулся к ней спиной, а когда оглянулся назад, челюсти у него были стиснуты, а глаза неистово горели.

– Анна, – произнес он с наигранным спокойствием. Она содрогнулась, словно от холода – раньше он никогда ее так не называл – и прислонилась к двери в поисках опоры.

– Настало время сказать тебе всю правду. Я лгал, когда говорил, что люблю тебя. На самом деле я тебя не люблю.

Анна негодующе вздернула подбородок, но ее голос прозвучал не громче шепота:

– Это неправда.

Броуди заставил себя смотреть на какую-то точку над ее левым плечом.

– Это правда. Я все равно тебе не пара и в мужья не гожусь. Тебе нужен кто-то другой, кто-нибудь получше меня. Для такой женщины, как ты…

– Замолчи! Мне нужен только ты! Я поеду с тобой! – Она сглотнула и сделала героическую попытку говорить спокойно. – Ты все еще зол на меня за то, что я тебе не поверила, подумала о тебе дурно. Я тебя не виню…

– Нет, – возразил он, на этот раз правдиво, – может, раньше я и злился, но все давно прошло.

– Нет, ты все еще зол, – стояла на своем Анна, – и ты совершенно прав, тебе есть на что обижаться. Я была не права, но клянусь тебе, я искуплю свою вину. Возьми меня с собой! Мне все равно куда – в Америку, в Канаду. Ты уже выбрал место, я же знаю. Я поеду с тобой!

У него на лице застыла напряженная улыбка, но глаза по-прежнему горели, прожигая ее насквозь.

– Но я тебя не люблю. Ты мне больше не нужна; Я все наврал, просто чтобы затащить тебя в постель.

Голос ее прозвучал хрипло и глухо, когда она заговорила:

– Если ты хочешь сделать мне больно, считай, что ты преуспел.

– Нет, у меня и в мыслях не было сделать тебе больно. Я просто хочу, чтобы ты знала правду. – Его правда убивала ее.

– Но… я… тебя… люблю…

Слова давались ей с трудом, но Анна все-таки выговорила их, а потом подступили слезы и безудержно потекли по щекам, поэтому она не заметила, как Броуди изменился в лице.

Анна нащупала ручку двери у себя за спиной. У нее хватило бы силы духа, чтобы встать перед ним на колени, если бы это могло хоть что-то изменить, но она видела, что все бесполезно. Собрав остатки гордости, она заставила себя открыть дверь и выскользнуть в нее, прежде чем плач перешел в истерические рыдания.

Броуди застыл на месте, прислушиваясь к ее торопливо удаляющимся шагам и ничего не замечая вокруг. Он ждал, что вот-вот в коридоре хлопнет дверь ее спальни рядом с его собственной, но этого не случилось. Должно быть, она спустилась вниз. Еле переставляя ноги, он добрался до кровати и сел, ухватившись за столбик.

В обрушившейся на него тишине растворились все звуки, лишь за окном в саду раздавалась заунывная песня черного дрозда. И еще он слышал свое собственное тяжелое дыхание. Кожа как будто истончилась и стала слишком хрупкой, чтобы удержать распирающую его изнутри пустоту. Мысленным взором Броуди ясно видел, как вскакивает с кровати и бросается следом за Анной. Он пытался прогнать фантазию, но она возвращалась снова и снова с мучительной настойчивостью, и все, что он мог сделать, – это стиснуть зубы и сплести пальцы вокруг отполированного кроватного столбика, чтобы удержаться.