— Очень. Дома мы всегда держали собак. Но в Нью-Йорке у меня не было ни одной.

— Это правильно. Я не люблю города и не думаю, что собака чувствовала бы себя там лучше. — Она разломала кусок фруктового кекса, скормила его псу, затем брезгливо вытерла пальцы салфеткой из тонкой ткани. — Он страшно растолстел и совершенно бесполезен. Пережил свой век. — Она вздохнула. — Возможно, и я тоже. А вы как думаете?

Вопрос был пугающим — намеренно пугающим, решила Алекса. Миссис Баннермэн, конечно, не ожидала от нее честного ответа, ее даже не волновало, что думает Алекса. Вся ее манера разговора строилась на том, чтобы вывести собеседника из равновесия. Была ли это просто причуда возраста, вместе с одиночеством и монументальным «эго»? В конце концов, старая леди руководила семьей более шестидесяти лет и когда-то была необычайной красавицей. Так что за последние шесть десятилетий было немного случаев — если они вообще были, — чтоб кто-нибудь противоречил ей.

— Я не верю, чтоб вы всерьез хотели узнать мое мнение, миссис Баннермэн, — спокойно ответила она, решившись отвечать честно, — но я так не думаю. Собака — может быть. Но не вы.

Ей подумалось, что она разглядела в глазах Элинор некий отблеск уважения, едва ли больший, чем мгновенная вспышка, однако он был на самом деле. Возможно ли, чтоб она и старая леди сумели найти общий язык? Мысль об этом казалась невероятной, но не более невероятной чем то, что она способна обсуждать контроль над одним из крупнейших состояний Америки. У нее не было ясных представлений, как достичь того, что желал Артур. Она не знала, как поступать без добровольного согласия его семьи, за исключением того, что ей придется включиться в тяжбу, к которой она также плохо подготовлена. Если необходимо научиться приноравливаться к миссис Баннермэн, она просто должна это сделать. Будет ли миссис Баннермэн приноравливаться к ней — это уже другой вопрос.

Собака подняла голову, с опаской посмотрела на дверь и спряталась под диван. Дверь отворилась — к удивлению Алексы, ибо она не представляла, чтоб кто-то мог войти в комнату к миссис Баннермэн не постучавшись.

Миссис Баннермэн, казалось, тоже удивлена. Она повернулась, чтобы уничтожить пришельца взглядом, но потом улыбнулась — довольно холодно, но все же улыбнулась.

— Роберт, дорогой, — сказала она. — Тебе не следовало пока приходить. Я бы тебя позвала.

Роберт улыбнулся Алексе, хотя в его поведении было нечто, встревожившее ее — сурово стиснутые челюсти, намек на напряжение, или, возможно, ярость. Она недостаточно его знала, чтобы судить, но когда она видела то же выражение на лице Артура, это вызывало у нее беспокойство.

Он нагнулся и поцеловал бабушку в щеку, с отстраненной торжественностью, как католик, целующий священную реликвию. Она приняла это, но лицо ее не выразило ни тени чувства.

По какой-то неясной причине эта короткая родственная сцена напугала Алексу больше, чем размеры дома. Было в Баннермэнах как в семье нечто, внушающее ей страх — холодность или, точнее, неспособность к взаимопониманию. Она чувствовала это в Артуре, когда он говорил о своих детях, как будто они всегда были — и остались — ему чужими. Он испытывал к ним чувства, конечно, и даже сильные, но, казалось, не находил способа передать эти чувства им, так же, как они ему. Баннермэны явно застыли навеки в чисто формальном родстве как статуи в саду.

— Прошу прощения за вторжение, — сказал Роберт. Улыбка, которую он бросил Алексе, была блеклой, призрачной, ничего общего не имеющей с теми улыбками, что они обменялись после разговора в ресторане.

Роберт не садился. Он, казалось, не в силах был решить, где ему правильно сесть — он, очевидно, не желал садиться рядом с Алексой, и, возможно, не хотел терять преимущество в росте, покорно опустившись рядом с бабушкой. Под мышкой у него была пачка свежих газет. Он глянул на собаку.

— Сеси следовало ликвидировать это проклятое животное много лет назад.

— Тебе прекрасно известно, что она ничего подобного бы не допустила. Где она?

— У нее мигрень, так что она пошла прогуляться.

— У меня ни разу в жизни не было мигрени. Почему бы тебе не сесть, Роберт, раз уж ты прервал нас, вместо того, чтобы болтаться по комнате?

— Я не болтаюсь.

— Если собираешься остаться, сядь.

— Не думаю, что я здесь останусь. Не думаю также, что и вы останетесь, Алекса.

Она бросила на него быстрый взгляд — как раз вовремя, чтобы понять, в какой он ярости. Он, однако, держал себя в руках, — в тот миг, когда глаза их встретились, он снова улыбнулся, вежливо-надменной улыбкой, от которой у нее все внутри сжалось.

Она гадала, что же она такого сделала, что случилось, но также испытала внезапный прилив вины, и точно знала, почему. Ей начинал нравиться Роберт Баннермэн, у нее было чувство, что между ними возникла — или могла возникнуть — некая близость, но выражение его лица ясно говорило, что отныне это невозможно, если когда-то и было.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

Он развернул газету и показал ей. Там была ее фотография и еще фотография Артура, размером поменьше. Заголовок над ними гласил: «ЭКС-МОДЕЛЬ НАЗЫВАЕТ БАННЕРМЭНА СВОИМ МУЖЕМ».

Даже издали можно было разглядеть, что ее фотография была сделана на приеме у Хьюго Паскаля. Неожиданно ее замутило от сознания, что она виновата, выболтав правду там, где были все возможности, что ее подслушают. Конечно, Хьюго, или кто-нибудь из его окружения мог донести ее случайную реплику до газетчиков. Истинной формой искусства Хьюго Паскаля были сплетни.

— Я сделала это не нарочно… — горло у нее свело, точно она должна была раскашляться. — Это вырвалось случайно.

Роберт пожал плечами.

— Может быть. Это уже не имеет значения. Если «Пост» подхватила эту историю, завтра она будет во всех газетах. Машина ждет. Если вы поспешите, то сможете уехать прежде, чем телевизионщики станут лагерем у ворот.

— Рано или поздно, это все равно бы открылось. Это правда.

— Вот как? Посмотрим. В одном я уверен — если б я мог догадаться, что произойдет, я не стал бы вынуждать бабушку встречаться с вами.

Алекса повернулась к миссис Баннермэн, которая сидела молча, с лицом, столь же бесстрастным, как всегда.

— Я действительно сожалею. Это просто сорвалось, когда я разговаривала с другом. Я не представляла, что нас подслушивают. — Алекса была удивлена, как сильно ей хотелось, чтобы миссис Баннермэн простила ее, или хотя бы поняла.

Она встала, чувствуя себя ребенком, пойманном на каком-то мелком проступке — но перед миссис Баннермэн трудно было не почувствовать себя ребенком. Без сомнения, то же ощущал и Артур, несмотря на свой возраст.

Элинор ничего не ответила. Последовало долгое молчание, нарушаемое только сопением пса. Даже Роберт, которому, похоже, было легче в обращении со старой дамой, чем кому-либо другому, выглядел как член подразделения взрывников, ожидающий получить сомнительный груз, способный взорваться у него в руках.

Но миссис Баннермэн просто спокойно поднялась, обошла сопящего пса, и встала прямо перед Алексой. Ее ясные синие глаза не выражали ни намека на чувство — глядя в их, Алексе померещилось, будто она вмиг стала невидимкой. Миссис Баннермэн не казалась разгневанной, просто она вычеркнула Алексу из поля зрения. Старая леди превосходно выразила, что смотрит сквозь нее, словно Алексы больше не существовало.

Затем, к удивлению Алексы, миссис Баннермэн заговорила. Ее четкий, безжалостный голос изрек окончательный приговор.

— Нам нечего больше обсуждать. А вам нечего здесь делать. — Она сделала паузу. — Пожалуйста, уйдите.

Сказать действительно было нечего. Алекса вышла, проследовав за дворецким через огромный пустой холл на усыпанный гравием двор, где поджидала машина.

Это был худший момент после смерти Артура, и долгая одинокая дорога в Нью-Йорк, предстоящая ей, казалась невыносимой — словно она предавала Артура.


Саймон, по крайней мере, вел себя безупречно, как всегда, когда дела оборачивались к худшему. Он засунул ее в ванну, приготовил ей выпить, несмотря на ее возражения, и размассировал ей шею, пока она сидела у камина в махровом халате, пытаясь прийти в себя после двух часов молчаливых самобичеваний на заднем сиденье лимузина Роберта Баннермэна.

От коктейля, как она и ожидала, ей стало только хуже. Ей бы хотелось, чтоб кто-нибудь поддержал и утешил ее, но единственный человек, способный это сделать, был Артур. Она даже почувствовала себя изменницей, когда Саймон массировал ей шею — в конце концов, как бы это выглядело, если б кто-нибудь мог увидеть ее, недавнюю вдову, полупьяную (ну, ладно, даже и на четверть не пьяную, честно говоря), сидящей в банном халате в объятиях бывшего любовника? Она непроизвольно отодвинулась и забилась в дальний угол большого кожаного дивана, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, однако чувство вины осталось.

Саймон вздохнул. Он сел на другой край дивана, сохраняя дистанцию, и взглянул на нее.

— Ты не виновата, — сказал он.

— Знаю. Но я была неосторожна.

— Бывает. Баннермэны не любили тебя раньше. Они еще меньше любят тебя сейчас. Ну и что? Почему это тебя волнует?

— Потому.

— Исчерпывающий ответ. Послушай. Согласиться скрыть твой брак с самого начала было ошибкой. Тебе любой это скажет. Тебе никогда не следовало давать обещание Роберту. Теперь все это вышло на свет благодаря случайности, и это гораздо лучше.

— Ты просто не понимаешь, Саймон. Я думала, что Элинор Баннермэн начинает хорошо ко мне откоситься. Я действительно почувствовала в какой-то момент, что она готова принять меня.

— Пойми, единственное, что ты можешь сделать, дабы доставить удовольствие семье Баннермэнов, это броситься под автобус.