Эта сторона характера Артура редко проявлялась в ее присутствии. Она всегда считала его прямодушным «белым англо-саксом, протестантом», до мозга костей пропитанным достоинством и высокой моралью, каким он и любил себя выказывать. Но он мог, когда хотел, быть хитрым и коварным, тем более что, как бы он ни поступал, он был твердо убежден, что действует в соответствии со своими принципами. Она проштудировала все книги о Баннермэнах, какие могла, и с удивлением обнаружила, что будучи в среднем возрасте, в эпоху «холодной войны», Артур был связан с ЦРУ, хотя он никогда не упоминал об этом. Он осуществлял тайную связь между миром шпионажа и миром большого бизнеса, академическими кругами, фондами и старой аристократией Северо-Востока, являвшейся денежным мешком, был одним их тех «умных людей», с которыми считал нужным советоваться каждый президент. Имя Баннермэна использовалось для прикрытия интриг и заговоров, поддержки «дружественных» латино-американских диктаторов и свержения «недружественных», а также, когда надо было убедиться, что «правильные» политики в Европе (антикоммунисты) получают для своих кампаний теневые доходы. Исследовательские гранты Баннермэна выделялись таким многообещающим молодым выпускникам университетов, как Генри Киссинджер, Герман Кан и Збигнев Бзежинский. Баннермэн также финансировал консервативные учебные заведения, правые газеты и журналы по всему миру, бесчисленные гражданские комитеты в поддержку мировой демократии, как например в случаях с шахом Ирана, президентом Маркосом на Филиппинах и генералом Хименесом в Венесуэле.

Артур Баннермэн всей душой любил грязные политические трюки, при условии, что они совпадают с государственными интересами, а также, в чем не сомневалась Алекса, с интересами семьи. Стал бы он осуждать интриги Роберта на конвенции в Майами, при том же злосчастном итоге, если бы они, например, были направлены против левых, поддерживающих Фиделя Кастро, или тех, кто строил планы против делегатов-республиканцев? Нет, твердо решила она.

— Звучит так, будто ты собираешься заставить беднягу есть у тебя из рук.

Он зевнул. Голос его уже стал сонным.

— Да. Действуй за сценой, как Кир. Бери то, что ты хочешь, раньше, чем другие даже узнают о том, что ты хочешь. — Он коротко всхрапнул, потому что его дыхание было затруднено. Его глаза были закрыты, и она с трудом разбирала, что он говорит. — Тебе нужно учиться… — она отчетливо расслышала ноту настойчивости в его голосе. — Тебе нужно научиться защищать себя… лучше, чем я… надеюсь, что ты поймешь… надеюсь, что ты простишь…

Его голос упал, смешиваясь с дыханием, и наконец он погрузился в сон, предоставив ей самой решать проблему, как уснуть теперь и ей — было вряд ли позже восьми или девяти часов вечера, встать или даже двинуться она не могла, не разбудив его. Лежа в темноте, она размышляла, с кем он разговаривал. С Робертом? С самим собой? С кем-то из других детей? И за что он просил прощения?

Он заворочался, и она нежно погладила его. Лучше всего для него сейчас выспаться. Затем, совершенно отчетливо, словно во сне, он сказал:

— Прости, Александра, но это единственный выход.

Она не спала полночи, думая об этих словах, но утром здоровье его, казалось, поправилось и он совсем не помнил ни то, что ему снилось, ни то, что он говорил.

— Жара, сказал он, вытирая лоб. — Всегда ненавидел проклятое нью-йоркское лето.

— Удивлена, что это тебя беспокоит. Ты же почти не выходишь.

— Я это и имею в виду. Ведь кондиционеры — это лишь искусственный способ поддержания жизни. Когда я был ребенком, мы открывали окна и включали вентиляторы. В те дни джентльмен надевал соломенную шляпу и белый костюм в День Поминовения и носил их до Дня Труда. Кого в наше время увидишь в канотье — такой плоской соломенной шляпе с черной лентой? Наверное, теперь нигде даже приличной панамы не купишь. Помню, у моего дяди Джона была одна такая, прекрасная, легкая как бумажный самолетик. Тогда все шло своим порядком. Летом было жарко, и тело этим пользовалось. А в наши дни нужно одевать сорочку с манишкой, чтобы пойти в ресторан. — Он подошел к окну, взглянул на улицу и вздохнул. — Правда в том, что летом нужно просто уезжать из города. Последние несколько лет я зарылся здесь как барсук в своей норе, и зимой и летом. А ты? Ты проводишь лето, как и я. Уверен, это не то, что тебе нужно.

Он махнул рукой в сторону старинного стола, заваленного папками, распечатками и документами, картин музейной ценности, мебели, сработанной как произведение искусства, а вовсе не ради какого-либо удобства. На противоположной от окна стене висел гобелен работы Шагала. Много ли квартир в Нью-Йорке, подумала она, располагают достаточно большой гостиной, чтобы вместить его? В камине пылал огонь, несмотря на жару на улице. Артур любил огонь, и слуги имели строгое указание поддерживать его, при этом включая кондиционеры.

— Не могла же ты все последние годы проводить каждое лето в городе? Удивительно, сколько я о тебе еще не знаю, если вдуматься. Ты любишь плавать? Кататься на горных лыжах? Ты ходишь летом на пляж?

— Не уверена, что я люблю, — осторожно сказала она. — У меня не было времени это выяснить. Когда Саймон и я были… — она с трудом подыскала подходящее слово, — вместе, он каждое лето снимал дом в Ист-Хэмптоне, но, думаю, в основном потому, что так принято. Мы не часто там бывали — только, когда ему было необходимо устроить прием. Я люблю солнце, мне приятно полежать на песке, однако к морю меня не тянет. Может, это из-за того, что я приехала со Среднего Запада, но море действует мне на нервы. Пловчиха из меня никудышная.

— А я всегда любил море. До сих пор люблю. У меня есть коттедж в Мэйне, называется Грейрок. Чудесное место. Проснешься утром — а на скалах тюлени. Скажи мне, могла бы поехать туда со мной на неделю? Если работа позволит, конечно.

Она кивнула.

— Конечно, могла бы. Саймон не будет возражать. — Мысль о том, чтобы уехать с ним была чрезвычайно заманчивой, кроме того, он определенно нуждался в отдыхе. О Грейроке она знала — теперь ей были известны все владения Баннермэнов — от дома в Палм Бич до охотничьей хижины в Адирондакских горах — бесконечный список жилищ, которыми никогда не пользовались, но тем не менее и не выставляли на продажу.

Артур уже давно посвятил ее во все подробности своего финансового состояния. Он так и не оправился полностью от простуды, и зачастую по вечерам, когда слишком утомлялся, чтобы выходить из дома, проводил время в объяснениях ей тонкостей семейного бизнеса и своих планах по его поводу. Он по-прежнему отказывался показаться врачу, столь более упрямо, сколь она на этом настаивала. Он знает десятки людей, заявлял он, подхвативших тот же вирус, распространившийся, оказывается, по всему городу. Элиот Дервентер, например, уже не один месяц прикован к постели, а Чейнинг де Витт, брат Корди, паршивая овца в их семье, из-за него впервые за тридцать лет он пропустил Кентуккское дерби, не говоря уже о том, что старая миссис Дуглас Фэйрчайлд заперлась в собственном доме, устроив добровольный карантин из страха заразить своих собак.

Довольно странно, но Алекса за всю свою жизнь не встретила никого, кто жаловался бы на этот вирус — казалось, он поражает людей только исключительно богатых и пожилых. Как бы то ни было, это не слишком мешало Артуру в делах, которые его действительно интересовали. Он работал с документацией, приводя ее в порядок с бешеной энергией, восполняя пробелы по памяти, поглощая списки, карты и диаграммы, прокладывая путь сквозь ежегодные отчеты, набрасывая нетерпеливые указания банкирам, брокерам, вкладчикам, сотрудникам семейного офиса, при этом подробно объясняя Алексе, что и зачем он делает, пока у него не садился голос.

— Меня потрясает, — заметил Саймон, — сколько времени вы проводите вместе… Я хочу сказать — если бы вы были юными новобрачными, все выглядело бы нормально — месяц или два — ко Баннермэн же старый человек Христа ради! Ты что, пытаешься убить его?

Алексе не хотелось говорить Саймону правду — да он бы, вероятно, все равно ей не поверил.

К Рождеству она уже ознакомилась с законами Треста — душой и сердцем состояния, оставленного на рубеже веков самим Киром Баннермэном, не говоря о бесчисленных мелких трестах, выросших на нем как плоды на некоем золотом дереве. Она не имела юридического образования, но не могла не восхищаться интеллектом человека, который мастерски сплел всю эту сеть взаимосвязанных документов, пытаясь предусмотреть любую возможную опасность, способную когда-либо объявиться перед его наследниками, или угрозу раздела состояния.

Она никогда особенно не задумывалась о самом состоянии. Зачем? Там было много денег, и нужно ли знать что-либо сверх того? Но, слушая откровения Баннермэна, она начала осознавать его правоту. Сердцевину состояния составляли не деньги в банках, а акции тех крупнейших американских корпораций, которые только становились на ноги, когда Кир Баннермэн вложил в них деньги. Эти инвестиции не всегда приветствовались самими владельцами, ибо если в шатер просунулся нос верблюда, за ним неминуемо покажется и весь верблюд, — инвестиции Кира часто вели к быстрому, безжалостному захвату, безо всяких тонкостей, принятых в последние десятилетия. Тедди Рузвельт и последующие за ним президенты заставили их семью отказаться от монополии на добывающую промышленность в те самые времена, когда люди острили, что Кир Баннермэн владеет всем, что находится под землей, кроме мертвецов и нефти, ибо первых он согласился оставить Богу, а вторую — Джону Д. Рокфеллеру, но, лишившись шахт, он использовал активы, чтобы приобрести огромное количество акций американской индустрии.

Он предоставил финансовую поддержку Уолтеру Дюрану в создании «Дженерал Моторс», назло Генри Форду, которого ненавидел; он владел значительными долями у Дюпона, в «Корнинг Гласс», «Дженерал Электрик», «Ай-би-эм», «Юнайтед Стейт Стил», «Болдуин Локомотив», «Дженерал Фудз», «М-3». Его проницательность была столь остра, что ни одна новая отрасль не избежала его внимания — от производства электроламп до радио. Но тут, конечно, и крылась проблема. Эти отрасли, с точки зрения инвестора или предпринимателя, тогда были только в зачатке, а сам Кир — в расцвете лет, и два эти обстоятельства сделали его семью богатой сверх всякой меры, и это сохранилось и продолжалось на протяжении второй мировой войны и вплоть до шестидесятых годов, но в семидесятых все стало приходить в упадок.