— Изумительно. — Она надеялась, что подобрала правильное слово.

И явно попала в точку.

— Правда? — прогремел он. — Разве в сравнении с ним проклятый Гуггенхеймовский центр не выглядит глупо? Френк Ллойд Райт был очень хорош в свое время, но Гуггенхеймовский центр — это уже доказательство его маразма.

— Это музей?

— Конечно, Алекса. Не просто музей. Мой музей! Я просто забыл, как выглядит эта чертова штука. Пришлось убрать модель в кладовую, когда Роберт пытался совершить переворот. Он-то и стал, — он поискал нужное определение, — яблоком раздора. Он заявил, что я собрался потратить огромную кучу денег на какую-то чепуху и это приведет к истощению состояния Баннермэнов… Стоял вопрос жизни и смерти, поэтому я и забросил музей. И жалею, теперь, когда глянул на него снова.

— Сколько бы это стоило?

— Тогда? Около семидесяти пяти миллионов. Однако это стоит того, до последнего пенни. Конечно, если включать сюда стоимость земли и самой коллекции, много больше, но я не брал их в расчет. Я уже владею землей и произведениями искусства. Чертовски стыдно не выставлять их, как подумаешь об этом.

— Разве сейчас построить его не обойдется гораздо дороже?

— В этом и дело. Такие вещи, если их откладывать, исполнить затем становится все труднее и труднее. По правде говоря, это не так разорительно, как ты можешь подумать. Большая часть денег не облагается налогом. И музей может перейти на самоокупаемость. Я планирую выпускать по лицензии репродукции, но большим тиражом, по подписке, как книжные клубы… внести современное искусство в дома людей, и за приемлемую цену. Если все сработает, то музей окупится.

— А что скажут художники?

— Они получат гонорар. Не думаю, чтоб они стали возражать.

— А твоя семья?

— Да… Они, конечно, станут возражать. Но мне шестьдесят четыре года, дорогая моя. Если я хочу это сделать, то сейчас или никогда. — Он сел на софу, похлопал по сиденью. Она опустилась рядом с ним и коснулась его руки. — Дело в том, что я снова начал чувствовать себя живым. Как Рип ван Винкль, очнувшийся от векового сна, понимаешь? И обязан этим тебе. Я вел растительное существование, как гриб на пне — а ведь нет кратчайшего пути к могиле. Не знаю, сколько времени мне потребуется, но я должен это сделать. С твоей помощью.

— Моей?

— Не вижу, на кого еще я могу положиться. Вся семья в прошлый раз была против меня, и я не предполагаю, что они изменили свое мнение. И уж, конечно, не Роберт.

— Тебя это не беспокоит?

Он пожал плечами.

— Беспокоит, и очень сильно, но я не позволю себя остановить. Не сейчас. — Он взял ее за руку. — Я собираюсь произвести некоторые изменения. Их следовало бы сделать много лет назад. Я хочу, чтобы богатство использовалось для помощи людям, а не расточалось или раздавалось учреждениям. Если Роберт не примет мою точку зрения… — он сделал глубокий вздох и помолчал… — я лишу его наследства, раз и навсегда.

Она почувствовала, что его рукопожатие стало жестче. Ей хотелось сказать, что это не ее дело… что последнее, чего ей хочется — быть вовлеченной в схватку между Артуром и его семьей за богатство, никакого отношения к ней не имеющее, и новый музей в городе, где их и без того достаточно, а может, и сверх этого. Но она не видела смысла в споре. Однако, против воли, она испытала некоторое чувство тревоги. Если до семьи дойдет хоть одно слово о том, что на уме у Артура, разразится настоящая война, и всякий, кто попадет под перекрестный огонь, жестоко пострадает.

— Ты действительно готов зайти так далеко?

— Если буду вынужден. Это значит — пойти против фамильных традиций, но пытаться вырвать контроль над состоянием у родного отца, когда тот еще дышит, тоже к традиционным методам не относится, однако Роберта это не остановило. — Взгляд его стал жестким. Когда бы он ни говорил о Роберте, он неизменно превращался в другого человека, в чем-то более сухого и отстраненного. Он встряхнул головой. — Знаешь, он дошел даже до того, что подготовил план перестройки Кайавы! «Проект развития и переустройства Кайавы», если угодно. Нашел архитекторов, подрядчиков, политическую поддержку в Олбани. За всем этим стоял Барни Рот, известный архитектор, тот самый, который возвел на Пятой авеню это кошмарное сооружение из черного стекла. И он никогда не простил меня. Они с Робертом превратили бы Кайаву в какую-то чертову корпорацию и понастроили бы там тысячи домов! — Он рассмеялся. — Я должен это остановить. Будь я проклят, если хочу увидеть, как он превращает Трест в какой-то конгломерат с советом директоров и общими акциями, продаваемыми на бирже, но именно это он и собирался сотворить, или нечто, очень похожее.

— Кому же ты оставишь свое состояние?

— Не знаю. Точно я еще не решил. Если бы в семье был хоть кто-то, кому я мог бы по-настоящему доверить управление делами! Патнэм, к несчастью, не подлежит обсуждению. Одно время я думал о Сесилии, но она, в конечном счете, всегда поступает так, как хочет Роберт. Может быть, придется оставить контроль больше, чем одному человеку, хоть мне и противна эта мысль…

— Но разве это не то же самое, что, по твоим словам, сделает Роберт? Учреждение совета директоров?

— Чепуха! — рявкнул Артур. — Это совсем другое. — Но он посмотрел на нее с явным уважением. Неужели потому, что она нашлась с ответом? — удивилась Алекса. Или потому, что попала в точку? Вид у него был задумчивый. — Конечно, в том, что ты сказала, что-то есть, — ворчливо согласился он.

— Это было просто предположение.

Он встал и потянулся, затем принялся неустанно расхаживать взад-вперед.

— Мне следовало бы чаще спрашивать твое мнение. Ты умеешь разглядеть суть, в отличие от моих юристов, будь они прокляты. Вот в чем недостаток постоянного одиночества. Не с кем даже обсудить свои замыслы. И начинаешь прокручивать и прокручивать их в голове, вместо того, чтобы что-то сделать. И откладываешь, а потом снова откладываешь. Все, хватит! Отныне я чувствую себя новым человеком!

— Мне и старый достаточно нравился.

— Новый понравится больше, я тебе обещаю. — Он остановился и взглянул на модель. — Полагаю, мы сможем превратить эту комнату в рабочий офис.

— Офис?

— Мы будем работать, ты и я. Если захочешь.

— Конечно, я захочу, но что мы будем делать?

Он рассмеялся, более счастливо, чем она когда-либо слышала раньше.

— Для начала мы должны заложить фундамент музея. Затем нам нужно решить, как использовать состояние — изменить проявление филантропии в духе восьмидесятых годов, чтобы она действительно отвечала нуждам людей, а не просто вбухивать миллионы долларов туда, где их и без того слишком много… — Он нагнулся и поднял ее на ноги. — Предстоит сделать очень много, но вместе мы сможем. Ты сомневаешься?

— Конечно, нет, — сказала она, и не солгала — его энтузиазм был не только заразителен, но и заставлял его также казаться намного моложе.

— Нам нужно встряхнуться. — Затем он передумал и обнял ее. — Нет, мы отпразднуем это по-другому. — Он увлек ее на софу и стал раздевать. До этого они всегда занимались любовью в постели и раздевались сами, и, по правде говоря, секс в иных местах, помимо спальни, никогда не привлекая ее, заставляя испытывать лишь неловкость.

Она сбросила туфли и стянула колготки, пока он расстегивал пуговицы ее блузки. В этой внезапной вспышке его желания было нечто столь спонтанное и естественное, что она была увлечена, как никогда раньше. Она не думала ни об его возрасте, ни о неудобствах софы, ни о том, что они не полностью раздеты. Она обняла его так крепко, как могла, он овладел ею стремительно, без свойственных ему медленных, нежных приготовлений, и она услышала, как он хрипло шепчет ей на ухо:

— О Господи, я люблю тебя!

Ей хотелось сказать, как сильно она любит его, но слова не приходили, словно высказанные вслух, они стали бы неправдой.

Она чувствовала себя любимой, защищенной, необходимой, как когда-то, очень давно, в детстве, с отцом… Она протянула руку и постучала по дереву. Уж ей ли не знать, как опасно думать, что ты необходима. И как быстро все может измениться.

Она изгнала эту мысль мощными усилиями воли и прижалась к Артуру Баннермэну так крепко, словно от этого зависела ее жизнь.

Глава шестая

— Тебе следовало бы носить шляпу, — сказала она, когда он двигался по авеню Америкас в своей обычной быстрой манере.

— Ненавижу чертовы шляпы. От них лысеешь.

— У тебя, кажется, нет этой проблемы.

— Может, потому и нет.

Моросил холодный, легкий дождь. Он шел сквозь него, словно совершал прогулку по собственным владениям, не замечая panhandler, толпы уличных торговцев, и, несомненно, шума. Мимо прошли двое старых евреев-хасидов, с окладистыми бородами, в черных шляпах, глубоко погруженных в беседу, и он склонил перед ними голову, вероятно, решив, что это раввины. Они чинно поклонились в ответ.

Ни один квартиросъемщик в квартале между Пятой и Шестой авеню с востока и запада, и 46-й улицы с севера и юга представления не имел, что Артур Баннермэн — здешний землевладелец и что его глубочайшим желанием было снести квартал до основания.

Общая неустроенность и скученность, казалось, вдохновляли Баннермэна, словно он был неофициальным мэром городка, состоящего из магазинов старьевщиков, где из года в год висели объявления о банкротстве, лавок с порнографическими журналами и мрачных этнических ресторанчиков.

— Нельзя придумать лучшего расположения, — сказал он, остановившись перед пустым подъездом, где какой-то пьяница или наркоман вытянулся на ложе из пустых картонных коробок.

— Для музея? Не вижу здесь ничего хорошего. — У нее промокли ноги, она проголодалась и не разделяла восхищения Баннермэна прогулкой.