— А ты?

— Я была до смерти испугана. Но я бы все равно уехала в Калифорнию, если бы полиция нас не нашла. Странно. Дома никто не винил Билли в том, что случилось — все утверждали, что это моя вина. Конечно, он был школьной футбольной звездой, а это многое значит в таком городишке как Ла Гранж. Поэтому люди предпочли считать, что это я его завлекла.

— Полагаю, твой отец был недоволен?

Она отпила молока. Эту часть истории она все еще не могла вспоминать хладнокровно — она была причиной ее кошмаров.

— Он приехал в управление полиции штата, чтобы забрать меня. Всю дорогу до дома он не говорил ни слова. Костяшки пальцев на руле побелели. Когда мы приехали, он сказал: «Не хочу даже слышать от тебя, что ты сделала, или почему ты это сделала, и вообще ничего». Он даже не повернулся ко мне. Просто смотрел сквозь ветровое стекло — вдаль, словно все еще вел машину. Потом вылез и пошел в коровник.

Алекса вздрогнула. Она не могла описать выражение лица отца. Ярость словно выпила у него кровь, и он был бледен как призрак. Единственным проявлением чувств было легкое безотчетное подрагивание угла рта — как будто он жевал резинку, чего он никогда не делал и не позволял в своем присутствии.

Она не сказала, что следующие несколько недель отец вел себя так, словно она стала невидимой. Что за столом он разговаривал — если вообще разговаривал, — как будто ее вообще здесь не было. Что мать считала, будто он делает из мухи слона и мучает себя, накашивая гнев.

Но таков уж был характер отца. Его ярость выражалась в молчании, и когда Алекса, напуганная тем, что это молчание с ним делает, и тем, что ему стоит его сохранять, наконец попросила у него прощения, он повернулся к ней в бешенстве, лицо казалось незнакомым, на висках пульсировали вены. «Я позволил бы тебе убраться в Калифорнию, если бы твоя мать не приставала, чтоб я привез тебя назад», — сказал он, и голос его был напряжен, как туго натянутый провод. В нем безошибочно различалась горечь, и годы спустя, когда она стала взрослой, то поняла, что это был голос скорее обманутого любовника, чем разгневанного отца. Ей следовало бы догадаться, что это ревность, но она не догадывалась, пока не стало слишком поздно.

— А потом? — спросил Баннермэн, взяв ее за руку.

Она закрыла глаза и снова открыла их, словно ей не понравилось то, что она увидела мысленным взором.

— Через месяц он умер.

— Понятно.

Но, конечно, он не понимал, не мог понять. Представить не мог, как это выглядело — зрелище лежащего на надраенном деревянном полу отца в конторе фермы, где никогда не бывало даже пятнышка грязи, даже если в коровнике стояла сотня коров, глаза его — широко открытые и неожиданно мирные, грудь, ставшая кровавым месивом, словно пробитая гигантским кулаком. Не было возможности описать зловещую тишину, установившуюся после разрывающего уши грохота выстрела. Шальная дробина ударила в старые часы на стене, и они прекратили громко тикать, даже коровы за стеной молчали, все еще напуганные неожиданно громким шумом.

— Отчего он умер? — мягко спросил Баннермэн.

— От пули… из винтовки. — Это была чистая правда, но много оставалось недосказанным.

— А… — он глубоко вздохнул. — Но это не твоя вина, — сказал он тоном судьи, выносящего приговор. — Люди отвечают за собственные поступки. Когда будешь в моем возрасте, то поймешь, что напрасно винить себя. Когда погиб мой старший сын, я ужасно страдал, но это, конечно, не вернуло его. И сделало меня худшим отцом для других, как раз тогда, когда они больше всего во мне нуждались. — Он обнял ее. — Но одно я знаю, — тихо продолжал он. — Раз человек решил убить себя, никто не может его остановить.

Она чувствовала его тепло.

— Я не хочу больше об этом говорить. Не знаю, зачем вообще начала.

— Возможно, потому, что ты мне доверяешь. И потому, что я в подходящем возрасте, чтобы быть хорошим слушателем. Это одно из редких преимуществ старости. Бог свидетель, я не могу назвать никаких иных.

Она улыбнулась, успокоившись. Более мелкий человек стал бы задавать вопросы, и она уже жалела, что затронула эту тему. Баннермэн не требовал от нее подробностей.

— По-моему, с тобой все в порядке, — сказала она. — Кажется, возраст не сделал тебя медлительным.

— Я воспринимаю это как комплимент — хотя, по правде, он делает меня медлительным. Однако я никогда не считал, что секс требует спешки, поэтому все не так плохо.

Она вытянулась рядом с ним. Он не выказывал нетерпеливости, свойственной молодым людям, это правда — и прекрасно. Его, казалось, совершенно устраивало просто лежать с ней рядом, а как раз это ей и нравилось. Большинство мужчин, которых она знала, уже встали бы и принялись рыскать в поисках телефона, или были бы готовы снова заняться любовью, хотела она того или нет.

— Ты никогда не должна бояться говорить со мной. — Его голос неожиданно стал серьезен. — Я прожил достаточно долго, чтобы никого не судить. Когда-нибудь ты расскажешь мне больше. Или не расскажешь. Это не имеет значения.

— Ты можешь не простить меня, если я расскажу тебе все.

— Возможно. Но мое прощение тоже не имеет значения. Я не Бог, в конце концов. Единственно, что важно, чтобы ты простила себя сама. И чтоб я был способен помочь тебе в этом.

— Ты уже помог.

— Я польщен. Возможно, мне следовало сделать карьеру психиатра.

— Это мне не нужно. — Она положила голову ему на плечо и расслабилась. В темноте ничто в прикосновении к его телу не выдавало его возраст. Прочный — вот он какой, во всех отношениях. Он напомнил ей могучее дерево, из тех, что способны простоять века, как в реликтовых лесах Калифорнии. В нем была надежность и сила, как в этих деревьях. На него можно опереться, и никогда не упасть.

За всю свою жизнь она ни с кем не чувствовала себя такой защищенной — ни разу с тех дней, когда отец все еще заходил к ней в комнату, чтобы поцеловать ее на ночь.

Она уснула быстро и кошмары ее больше не мучили.

Глава пятая

Саймон почти никогда не заходил в офис, и когда он там вдруг появился, как всегда одетый с иголочки, по выражению его лица сразу стало ясно, что он настроен на серьезный разговор.

— Мне казалось, что я уже никогда не смогу дозвониться до тебя по телефону. Прошлой ночью я дважды набирал твой номер — нет ответа. Черт, звучит как строка из «Битлз». Тебе, знаешь ли, стоит иногда включать автоответчик.

— Я себя не очень хорошо чувствовала, поэтому отключила телефон и рано легла спать. — Артур не просил сохранять их отношения в тайне, но ее и саму не очень привлекала мысль рассказать кому-либо об этом, даже Саймону.

— Шутишь? Для девушки, рано ложащейся спать, у тебя не слишком цветущий вид. — Он пристально посмотрел на нее и вздохнул. — Послушай, даже если у тебя кто-то и есть, это не такое уж большое дело. Мы ведь не давали друг другу никаких таких обещаний, верно?

По большому счету это была неправда. Она давала Саймону такое обещание, впрочем, так же, как и он ей, хотя обставил его столькими оговорками и околичностями, что, казалось, оно уже не имело смысла. Уже тогда она подозревала, что Саймон говорит ей это только потому, что ей хотелось это слышать, но все-таки решилась поверить ему.

Она промолчала.

— Это кто-то, кого я знаю?

— Я не хочу говорить об этом, Саймон. Честно.

— Послушай. Мы все равно давно уже не были вместе. Может быть, все к лучшему, правда?

— Правда, — автоматически ответила она. Саймон имел склонность говорить как самоучитель по психологической поддержке, особенно, когда пытался сохранить хорошую мину при плохой игре.

— Ты ведь не собираешься увольняться?

— Конечно, нет. Я даже не сказала, что у меня кто-то есть. Ты преувеличиваешь, Саймон.

— У меня же есть глаза, Господи помилуй. Я просто не хочу, чтобы ты уходила, потому что влюбилась в кого-то еще. Ты мне нужна.

Она подняла брови Саймону несвойственно было признавать, что он нуждается в ней, чтобы справиться с делами. У него что, какие-то неприятности?

— Кажется, ты произвела сильное впечатление на старого Баннермэна, — пояснил Саймон. — Мне звонил его представитель. Похоже, старик хочет, чтобы мы — Саймон выделил слово «мы», — продолжали подбирать, я цитирую: «работы первоклассных современных художников». Баннермэн ищет мастеров «ведущего уровня» — это снова цитата. Иными словами, коллекция крайнего риска.

— Мы?

— Это было подчеркнуто. Ты и я. Ты, часом, не дала как-нибудь старику понять, что ты эксперт в области искусства?

— Нет. Хотя, возможно… не намеренно.

— Не намеренно? Просто случайно вырвалось? Тебе, должно быть, стыдно лгать человеку в таком возрасте! Так вот — отныне ты эксперт по искусству. Почему нет? Бог свидетель, настоящие знают отнюдь не больше. Я спросил, правда ли, что Баннермэн хочет построить музей, но он не знал — или не сказал. При тебе Баннермэн ни о чем подобном не упоминал?

— Ни словом.

Саймон посмотрел скептически.

— Но должны же вы были о чем-нибудь говорить, когда обедали.

Саймон, напомнила она себе, еще не в курсе ее быстро развивающихся отношений с Артуром Баннермэном. Он был слишком занят, демонстрируя, что не нуждается в ней, и просто-напросто исчезая из виду. Его излюбленный способ наказывать ее являл собой комбинацию отсутствия и молчания — он мог уехать по делам в Калифорнию или в Лондон на несколько дней, не сказав ей, так что она обнаруживала, что он в отъезде, только когда он звонил или когда об этом упоминал кто-то другой. Прежде ее это ранило, теперь не имело значения.

— Мы говорили о молочном хозяйстве.