— Он пригласил меня на ленч. А теперь, если ты не возражаешь, я пойду домой. У меня мигрень.

Если бы она двинула Саймона по голове, он не был бы более ошеломлен.

— На ленч? Артур Баннермэн? Ты меня дурачишь.

— Нет.

— Ради Бога! Тебе следовало сказать мне, Алекса! Какая возможность! Христа ради, почему ты не сказала ему, что хочешь, чтобы я тоже пришел? Ты же ничего не понимаешь в искусстве, тебе это известно не хуже меня!

— С чего ты взял, Саймон, что он собирается говорить со мной об искусстве? Спокойной ночи.

Она повернулась прочь.

— Но ты же не уходишь, правда? — воскликнул Саймон.

— Я тебе сказала — у меня болит голова. Я иду домой.

— Послушай, я сожалею…

Она тоже знала, что он сожалеет. Он всегда сожалел, когда заходил слишком далеко.

Но теперь это ее ничуть не волновало.


Она повидала мною дорогих жилых домов, и полагала, что в Нью-Йорке ничто уже не способно ее удивить, но тут у нее остановилось дыхание. Дакота-Билдинг, возможно, был более экзотическим, но здесь каждая деталь, от накрахмаленных воротничков прислуги до витражных окон и темных панелей, свидетельствовала о «старых деньгах», как противоположности «новым», и об их изобилии. Вестибюль отличался определенным сходством с епископальной церковью в богатом приходе: мраморные полы, резные балки, позолоченные светильники слегка клерикального фасона, старинная мебель. Привратник, его помощник и лифтеры тоже несколько напоминали клириков: пожилые седовласые люди в белых перчатках, они выглядели как распорядители респектабельных протестантских похорон, склоняя голову, словно перед выносом гроба. Когда привратник спросил ее имя, она обнаружила, что отвечает шепотом, как будто обстановка предполагала понижение голоса и почтительное отношение.

Лифтер поклонился немного ниже, как бы в знак уважения к упомянутому имени, и осторожно прикрыл дверь. Он пользовался старомодным ручным управлением, и лифт двигался со скоростью, неспособной напугать даже дряхлую старушку, сопровождаемый тихим поскрипыванием старинного, хорошо смазанного механизма.

Лифтер открыл дверь, и она ступила в фойе, в три или четыре раза превышающего размеры ее квартиры. Здесь не было коридора — дверь лифта выходила прямо в квартиру Баннермэна, очевидно, занимавшую весь этаж, площадью почти в половину городского квартала и выходившую на Центральный парк. Алекса не могла даже предположить ее истинной стоимости — конечно же, миллионы долларов, но сколько?

В дальнем конце фойе дожидался дворецкий, почтительно поклонившийся при ее появлении. Возникшая горничная приняла у нее пальто, затем дворецкий провел ее через пару тяжелых резных деревянных дверей, напоминавших соборные, и через анфиладу залитых солнцем комнат — каждая больше и роскошней обставленная, чем предыдущая. Но Алексу подавляло впечатление от богатых восточных ковров, мраморных каминов, картин в позолоченных рамах, гобеленов, свежих цветов и антикварной мебели — этого, казалось, хватило бы на несколько музеев.

— Мистер Артур ждет в библиотеке, — сказал дворецкий, словно объявляя волю Господа. Он провел ее через еще одну огромную комнату, на сей раз увешанную модернистскими картинами, гротескно выглядевшими рядом с резной старинной мебелью, негромко постучал и распахнул двойную дверь.

Алекса была уверена, что библиотека Баннермэна будет непременно обшита деревом и уставлена рядами книг в кожаных переплетах, но здесь не оказалось ничего подобного. Алекса очутилась в большой светлой комнате со множеством авангардистских картин, больше напоминавшей музей современного искусства и никак не вязавшейся с ее представлением о Баннермэне. Он сам, когда встал ей навстречу, выглядел удивительно неуместно среди ярких цветовых пятен и аморфных очертаний скульптур, разбросанных по комнате.

В противоположном конце библиотеки приоткрытая дверь вела в небольшую столовую, полную цветов и ярких абстрактных полотен, где две горничные сновали вокруг стола. За столовой располагалась терраса и зимний сад.

— Рад, что вы пришли, — прогремел он, пожимая ей руку. Затем подвел ее к одному из парных кресел, более элегантных, чем удобных, и сел сам, легким осторожным движением подтянув брюки. Казалось, он был доволен, что видел ее. — Выпьете со мной немного?

Она покачала головой.

— Я практически не пью.

— Я помню. Хотел бы я сказать то же самое. Хотя нет, если честно, не хотел бы. Мой отец и дед были трезвенниками. Непримиримыми против того, что они называли «дьявольским напитком»! Как я заметил, это не сделало их счастливее. — Он кивнул дворецкому, который поднял брови, как показалось Алексе, с легким неодобрением, вышел и через минуту вернулся с большим стаканом скотча на серебряном подносе.

— Я полагаю, ваш мистер Вольф вами чертовски доволен, — сказал Баннермэн.

— Не совсем. Он считает, что я продала вам картину слишком дешево. — Она решила быть с ним откровенной — его ярко-синие глаза требовали прямоты. — К тому же он думает, что мне следовало сразу же попросить у вас чек.

— Вот как? — Баннермэн рассмеялся. — Знаете, он прав. Как правило, богатые быстро приобретают, но медленно расплачиваются. Поэтому они и становятся богатыми. Счастлив сказать, что Баннермэны составляют исключение. «Деньги на бочку» — это наша фамильная традиция, если вы не знали. — Он достал из кармана конверт и протянул ей. — Я добавил налог с покупки для графства Датчесс — нет смысла платить наличные деньги этому чертову городу, если можно не платить. — Вы ведь не особенно все это любите, правда? — он обвел рукой картины на стенах.

Алекса узнала Де Кунинга, Поллока, Монтеруэлла, остальные были ей неизвестны.

— Я старалась. Саймон… мистер Вольф пытался привить мне любовь к таким вещам.

— Да? Но явно безуспешно. Вы предпочитаете те, что в других комнатах? — Он улыбнулся. — Старых мастеров? Все эти позолоченные рамы и мрачные голландские физиономии.

Ей не хотелось сознаваться, но она решила быть правдивой.

— Да. Или импрессионистов. — Она надеялась, что он пригласил ее сюда не для того, чтобы толковать об искусстве.

— Потому что они красивые? Моя мать бы с вами согласилась. Вероятно, и мои дети тоже, если бы они обеспокоились об этом подумать. Но я, видите ли, хочу иметь вокруг что-то более возбуждающее. Когда долго живешь среди музейных экспонатов, сам становишься, в конце концов, музейным экспонатом как старый Гетти[19].

— Мне вы не кажетесь похожим на музейный экспонат, мистер Баннермэн.

— Превосходно! Но, пожалуйста, называйте меня Артур. «Мистер Баннермэн» звучит уж слишком на музейный лад.

В комнате возник дворецкий и деликатно кашлянул.

— Ага, ленч! — воскликнул Баннермэн со своим обычным энтузиазмом. — Вы, должно быть, проголодались.

В действительности она отнюдь не была голодна. Ей, однако, было весьма любопытно посмотреть, какой ленч подают у Баннермэна. Она ожидала увидеть нечто изысканное и утонченное, творение французского шеф-повара, и действительно, убранство стола предвещало нечто экстраординарное.

Горничные сервировали стол с головокружительной элегантностью, от свежих цветов в золоченой вазе до мерцающего серебра.

На столе стояли три бутылки вина, но Баннермэн заказал дворецкому еще виски. На миг Алексе показалось, что дворецкий собирается возразить, но тот просто быстро и покорно пожал плечами. У Баннермэна что, проблемы с пьянством? Если так, он хорошо это скрывает. К разочарованию дворецкого, сама она попросила «Перье», на что он с неловкостью сообщил, что минеральной воды нет, и взамен принес содовой.

Томатный суп, поданный одной из горничных в роскошной супнице, на вкус подозрительно напомнил Алексе консервированный суп «кемпбелл». Она проглотила вторую ложку, и впечатление подтвердилось — суп произошел именно из знакомой красно-белой жестяной банки. Баннермэн ел его медленно, дуя на ложку, пока рассказывал о своей коллекции.

Суповые тарелки заменили, вернулась горничная, на сей раз с чеканным серебряным подносом, на котором обнаружилось два свежих обжаренных гамбургера, в сопровождении картофельного пюре с подливкой и консервированными бобами. Алекса заметила, что Баннермэн придвинул к себе старинную серебряную соусницу, наполненную кетчупом. Если в доме Баннермэна и был когда-то французский шеф-повар, его, должно быть, давно уволили.

Баннермэн ел быстро и методично, без всяких признаков удовольствия, как ребенок, которому велели ничего не оставлять на тарелке. Научила ли его какая-нибудь нянька или гувернантка лет шестьдесят назад, что «если не доешь, желание не сбудется»?

— Вы обычно обедаете здесь? — спросила она, надеясь, что ее слова не прозвучат как критика.

Баннермэн допил скотч и постучал по стакану, требуя еще.

— Часто, — сказал он. — Слишком часто. Это из-за прислуга. Они привыкли готовить и потому ожидают, что я буду есть дома. Долгое время это казалось совершенно естественным. Как и многое другое.

Баннермэн снова отпил виски. Внезапно он показался ей печальным и резко постаревшим. Не похоже было, чтобы владелец миллиарда долларов мог страдать от чего-то столь банального, как одиночество, но в этой необъятной пустой квартире с гулкими комнатами и молчаливыми слугами было нечто, подтверждающее, что так оно и есть. Были ли в жизни Баннермэна друзья, увлечения, женщины? Выходил ли он по вечерам в клуб поиграть в карты или посмотреть кино? Хотелось бы ей воскресить то краткое мгновенье интимности, которое они ощутили в машине, но здесь, у себя дома, Баннермэн держался более осторожно.

— Расскажите мне о себе, — попросил он, когда унесли тарелки. — Что привело вас в Нью-Йорк?

— Когда умер мой отец, — она ощутила знакомый укол боли и вины, — я решила, что не стоит тратить оставшуюся жизнь в Ла Гранже. — Это была не вся правда, но часть ее — достаточная, чтобы поддержать разговор.