Выступающий кадык его пару раз дернулся, и Эммет, сделав глубокий вдох, повернулся, и уставясь прямо на нее со все еще воздетыми руками, голосом, исполненным глубокой силы, произнес:

— «Кто из вас без греха, первым брось в нее камень».

На мгновенье воцарилась тишина, а затем по всей церкви приглушенно загуляли шепотки. Она увидела, что все присутствующие обернулись к ней, за исключением Элинор Баннермэн.

На один короткий миг ей захотелось вскочить и убежать отсюда куда глаза глядят. Она почувствовала, как дрожат ее ноги. И что еще хуже, поняла, что краснеет.

Алекса пыталась изо всех сил взять себя в руки, надеясь как-нибудь справиться с предательским румянцем. Но безуспешно — ее щеки пылали словно маки. Сосредоточив взгляд на затылке Элинор Баннермэн, Алекса застыла в неподвижности, не услышав ни слова из проповеди Эммета — все ее усилия были направлены только на то, чтобы до конца службы не дать своим слезам вырваться наружу.

— Извините, пожалуйста.

Она обернулась и увидела, что рядом с ней на крыльце стоит Мартин Букер. Он выглядел взвинченным, словно ему не нравилось то, что ему поручили.

— Роберт… то есть посол — поручил мне убедиться, что вы и мистер Вольф нашли дорогу к Пирогу.

— К Пирогу?

— Баннермэновскому Пирогу. Как вам известно, Кир Баннермэн выстроил кладбище для своих наследников. Оно круглое — ну, вы увидите. По форме и вправду сильно напоминает пирог…

Тон Букера был заботливым, хотя и слегка покровительственным. Алекса ненавидела, когда ее считали глупой только потому, что она красива. Она взглянула в лицо Букера, ища на нем следов подобного отношения, но не нашла ничего, кроме определенного замешательства перед отведенной ему ролью. Или, спросила она себя, он просто чувствует себя лишним, так же, как и она?

У Артура имелось неисчислимое количество способов определить, соответствует кто-либо стандартам Баннермэнов или нет. Он не относился к этим стандартам как к предубеждениям, и не обязательно бывал оскорблен, если какие-то люди ими пренебрегали, при условии, что сделано это было по неведению. Однако он твердо в них верил. Мужчины Баннермэнов не носят в дневное время запонок, тем более булавок для галстука, а также рубашек на кнопках. Им положено надевать простые черные туфли с пятью глазками, и их никогда не увидишь в шляпе. У него были сотни подобных воззрений, и он упорно за них цеплялся. Однако он явно не делился своими взглядами с Букером, чьи золотые запонки и булавка для галстука блестели на солнце (они составляли комплект, что, как припоминала Алекса, в глазах Артура было еще хуже). Он осторожно придерживал за край мягкую черную шляпу, как будто там было что-то еще. Против воли, ей стало его жаль.

— Я не хотел бы говорить как гид на экскурсии, — сказал он.

— Гид? Или охранник?

Он повертел в руках шляпу. У него были длинные тонкие пальцы — скорее, пальцы музыканта, подумала она, чем адвоката, — короткие и хваткие пальцы ассоциировались у нее без всяких видимых причин, с юристами. Он оказался даже выше ростом, чем она ожидала — теперь, когда он не стоял рядом с Баннермэнами, — и хорош собой, в несколько грубоватом стиле — смуглый, черноволосый, с густыми бровями и той тенью на подбородке, что остается у брюнетов даже после самого тщательного бритья. У него была привычка время от времени проводить рукой по щеке, словно он хотел убедиться, насколько у него выросла борода за последние несколько секунд. Так он сделал и сейчас.

— Оба, — вынужденно признал он. — Я найду место, где вам стать с мистером Вольфом…

— И убедитесь, что мы там останемся?

— Да, примерно так. Ведь вы, конечно, не ожидаете, что старая миссис Баннермэн примет вас с распростертыми объятиями, не так ли?

— Не знаю, чего я ожидаю. Но в любом случае я не ожидала, что меня станут унижать прямо с церковной кафедры.

— Вы про Эммета? Он болтун. Кроме того, он, вероятно, сделал это из лучших побуждений. Он всегда на стороне угнетенных.

— А я угнетенная?

Он пристально оглядел ее.

— Не знаю, — осторожно произнес он. — Пойдемте, будьте любезны.

Он провел ее через кованые железные ворота, покрытые позолотой, по усыпанной гравием дорожке вдоль края кладбища, по форме действительно напоминающем пирог. Саймон следовал за ними, слегка оробев, словно он не хотел идти, но в то же время и не хотел оставаться.

Могилы трех поколений Баннермэнов были собраны в обширный круг, разделенный дорожками на четыре сектора. В центре, на плите из необработанного гранита, она увидела бронзовую статую. Кир Баннермэн — безошибочно определила она. Он был изображен в натуральную величину, в деловом костюме старомодного покроя, сидящим в бронзовом же кресле. Одна его рука покоилась на колене, в другой он сжимал нечто, по всей видимости долженствующее изображать гроссбух. Он был повернут лицом к Кайаве, а взгляд его был обращен прямо в книгу, словно демонстрируя наследникам, что бизнес — превыше всего.

Скульптор пытался придать ему выражение благородства, но способности или сам предмет изображения его подвели. Лицо, хоть и не лишенное достоинства, все равно выражало дьявольскую хитрость, словно этот человек, поборов собственные слабости, научился тому, как обращать в свою пользу слабости всех остальных.

Артур часто говорил о старике с фальшивым восхищением, так и не сумев побороть своего страха перед Киром Баннермэном даже спустя шестьдесят лет после его смерти. Он рассказывал, что Кир любил испытывать внуков разными хитрыми вопросами. Если они не могли на них ответить, их оставляли без сладкого. Но тогда, конечно, Кир Баннермэн был уже так стар, что пережил всех своих врагов: долголетие вкупе с его богатством наконец принесло ему респектабельность. На постаменте статуи резец вывел мрачную надпись: «Работа, бережливость, семья».

Рядом с Киром, но несколько ниже, был изображен его старший сын Патнэм, отец Артура. Скульптор повернул его лицом от Кайавы, словно силясь передать его вечную мечту о бегстве от ответственности за богатство, которое свалил на него Кир — мечту, так никогда и не осуществившуюся. Патнэм провел всю жизнь сгорбившись за письменным столом, работая как клерк, чтобы управлять богатством, которым никогда не способен был насладиться. Он раздавал миллионы долларов фондам, музеям, университетам и больницам, но богатство росло гораздо быстрее, чем он успевал ею уменьшить, и работа наконец истощила его здоровье, принудив удалиться от дел, предоставив своей жене Элинор исполнять его обязанности, пока к этому не будет готово следующее поколение.

На жизнь Артура, знала Алекса, очень повлиял пример отца, которого он обожал и жалел. Он дал себе слово, что не сломается под тяжестью ответственности, когда придет ею черед принять состояние Баннермэнов. Он отказался проводить жизнь, будучи абсолютно привязанным к богатству, — надзирая за ним, растрачивая его, или оправдываясь за него. Воспоминания об отце, этой печальной, одинокой фигуре, склонившейся над столом, пытаясь вникнуть в каждую мелочь, составлявшую империю, которой ни один человек не мог управлять единолично, за исключением, возможно, самого старого Кира, преследовали Артура с юности, и, конечно, все еще преследовали, когда он встретился с Алексой, сыграв не последнюю роль в их отношениях.

— Впечатляет, правда? — спросил Букер с некоторой гордостью, словно он уже был членом семьи. И отдал бы зеницу ока, чтоб стать им, решила она.

— Довольно печально. — Повсюду были могильные камни, располагавшиеся по ранжиру от впечатляющих монументов в центре Пирога до маленьких мраморных плит по краям. Большая урна, поддерживаемая двумя рыдающими девами в греческом стиле в тени ивы, обозначала могилу Элизабет Патнэм Баннермэн, жены Кира.

Алекса опустила глаза и увидела у своих ног прямоугольный камень, несколько больше остальных. На нем была простая надпись:


Джон Алдон Баннермэн, 1944–1967


Ни мудрых изречений, ни памятника, отметила она, для сына Артура, чья смерть явно провела трещину через семью. В головах могилы был розовый куст, но в это время года на нем не было цветов.

Нигде на Пироге не было цветников и клумб — возможно, Кир никогда не замышлял его местом, ласкающим глаз. Лужайка была тщательно ухожена, как площадка для гольфа, края дорожек окаймляла живая изгородь, подстриженная прямо, словно по линейке. Кладбище было обнесено решетчатой оградой из черного железа, увенчанной позолоченными шпилями. Алекса подумала — что случится, когда Пирог переполнится? Будут ли могилы Баннермэнов громоздиться одна на другую?

— Вот, кажется, самое подходящее место, — твердо сказал Букер.

Он выбрал позицию, отметила Алекса, с большой осторожностью — достаточно далеко от могилы Артура Баннермэна, чтобы не афишировать ее присутствие, и точно позади Элинор Баннермэн — так что она находилась вне поля зрения старой леди. И в то же время не на самом краю кладбища, где, судя по лицам и одежде, стояли слуги семьи и местные жители, зависевшие от Кайавы.

Ей хотелось протолкнуться вперед, к могиле — только для того, чтобы испытать силу характера Букера, казавшуюся весьма внушительной, но потом она напомнила себе, что приехала сюда не для того, чтобы закатывать сцены или изображать плакальщицу. Она здесь ради Артура, и ради Артура должна оставаться в тени, не попадаясь на глаза его матери.

— Достаточно близко?

— Я приехала сюда, чтобы попрощаться с Артуром, и могу сделать это и отсюда. Благодарю.

— Да, конечно… Я не хотел сказать…

— Не могли бы вы немного отойти назад, чтобы я могла видеть. Или я прошу слишком много?

Он откашлялся и отступил. Впереди, примерно в пятидесяти фугах, она увидела могилу. Она была совсем рядом с памятником Патнэму Баннермэну, справа от центра Пирога, ее края покрывал слой дерна. Слышно было, как ректор читает молитву. За ним стоял Эммет де Витт, воздев глаза к небу, словно находился на прямой связи с Богом, в то время как остальная часть семьи собралась вокруг старой миссис Баннермэн, напротив двух священников.