— Возможно…

— Никаких проклятых «возможно», Эм. Мы имеем дело с серьезным противником. И давай оставим это, ладно? Приехали Сеси и Пат.

Роберт спустился, чтобы распахнуть дверцу лимузина. За ним следовал Эммет — полы его сюртука хлопали, на щеках пламенел румянец. С самого раннего детства он не мог справиться со своими чувствами к Сесилии Баннермэн, но, хотя она всегда принимала его сторону против Роберта, однако так и не позволила, чтобы их отношения перешли грань дружеской привязанности, к его глубокому сожалению.

Она выбралась из машины, выглядя даже более слабой, чем положено после тридцатишестичасового утомительного пути. Ее лицо было покрыто темным загаром, но это был не тот загар, что приобретается лежанием на пляже. Кожа Сесилии была темной, огрубевшей, высушенной ветром и тропическим солнцем. Ее загар скорее придавал ей больной, лихорадочный и опустошенный вид. Всегда худая, теперь она показалась Роберту просто истощенной. Ее огромные глаза являли собой глубокие озера боли, как на лицах тех голодающих детей, которых она уехала спасать в Африку — полнейшая глупость, с точки зрения Роберта. Под ее глазами залегли черные круги, как будто всю дорогу домой она проплакала. Черное траурное платье на ней буквально висело. Горничная Элинор приложила все усилия, дабы что-то сделать с волосами Сесилии, но они выгорели под солнцем до оттенка пшеничной соломы, и были грубо обрезаны, скорее, из-за местного климата, чем по причуде парикмахера. Большую часть волос удалось упрятать под шляпку с вуалью, но в целом, вид у нее был как у беспризорницы.

Она стояла прямо, словно солдат на параде, не желая выказывать слабости и стараясь, как всегда, действовать по стандартам бабушки. Если вылетела из седла, вновь садись на коня и гони его дальше, а об ушибах своих позаботишься потом. Это было фамильное кредо: надменная нижняя губа, прямая спина, никаких жалоб и слез на публике и так мало, как возможно, наедине с собой, несмотря ни на что.

Роберт протянул руки и обнял ее. На короткий миг она словно ощетинилась, но потом он почувствовал, как она успокаивается и расслабляется. Он поцеловал ее.

— Добро пожаловать домой, — сказал он. — Я скучал по тебе.

— Я должна была быть здесь, — прошептала она. — Быть с ним…

— Не вини себя. Это ничего бы не изменило. И перестань быть такой чертовски храброй. Если хочешь плакать, плачь. Для этого и существуют похороны.

Он осторожно повел ее вверх по ступенькам, остальные следовали за ними на почтительном расстоянии. Все семейство Баннермэнов было полностью согласно, что если Роберт и способен на какие-то добрые чувства, то они относятся к Сесилии. В его глазах она не имела недостатков. Внешне они были очень похожи — оба высокие, прекрасно сложенные, со спортивными фигурами, но каждый при этом, казалось, находил в другом качества, которых недоставало ему самому. Сесилия находила опору в жесткости Роберта, в его способности отказаться довольствоваться меньшим, чем ему хотелось, а он, похоже, нуждался в ее чувствительности и слабости, как если бы знал, что защищая ее, проявляет лучшие стороны своей натуры, которые ничто другое не могло бы пробудить.

Роберт остановился ровно посредине лестницы, все еще держа руку Сесилии, в то время, как другие группировались вокруг них, словно старались разыграть сцену «Последняя стоянка Кастера». Он взглянул на часы.

— Бабушка едет?

— Не беспокойся, — ответил Пат. — Она будет здесь ровно в двенадцать.

Роберт кивнул. В семье Баннермэнов все, кроме Патнэма, серьезно относились к пунктуальности — впрочем, даже и Пат чувствовал себя виноватым, если опаздывал. Элинор, естественно, довела пунктуальность до невероятных пределов: она не только никогда не опаздывала, но и никогда не появлялась заранее. По ней можно было заводить часы, и это бы окупилось, так как на содержание ее собственных часов уходили огромные суммы.

— Я все еще не могу поверить, что это случилось, — произнесла Сесилия.

Эммет склонил голову:

— Средь жизни мы в смерти.

Роберт бросил на него грозный взгляд.

— Постарайся не изображать ослиную задницу, Эм. Оставь эти штучки для своих митингов, хорошо?

Сесилия пропустила эти слова мимо ушей — она так привыкла к подобным стычкам, что вряд ли уже замечала.

— Я думаю о том, как он умер. Это так на него не похоже. Девушка, хочу я сказать…

Мужчины, за исключением ректора, обменялись взглядами. Сесилия идеализировала отца, даже когда они были в ссоре. Она могла простить ему все, кроме обычных человеческих слабостей.

Для нее невозможно было представить, чтобы отец улегся в постель с молодой женщиной, немногим старше двадцати, не говоря уж о том, что он в этой же постели и умер.

— Ну, знаешь ли, отец никогда не был монахом, — сказал Пат. — В этом не было ничего криминального.

— Он, должно быть, выжил из ума, — заявила Сесилия. — Этого бы никогда не случилось, если бы я была здесь.

— Сеси, мне он показался нормальным, честно. Не думаю, чтоб он нуждался в том, чтобы ты над ним надзирала.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, Пат, — резко произнес Роберт. Даже сам он понял, что говорит, как отец, прибегнув к тому же резкому, отрывистому, властному тону. На миг он ощутил неуютное, гнетущее чувство, словно он играл чью-то роль, но затем напомнил себе, что теперь он — глава семьи.

— Отец был больным человеком, — быстро сказал он. — Выжил из ума. В маразме. Это наша версия. И это правда! Придерживайся ее.

— Все, что я говорю…

— Не раскачивай проклятую лодку, Пат!

Предупреждение Роберта повторялось с детства — и с детства их отца — и влекло за собой тяжкий груз семейных традиций. Баннермэны никогда не раскачивали лодку. Определенная степень эксцентричности допускалась: дядя Джон выращивал у себя в поместье буйволов, ошибочно полагая, что они могут заменить мясные породы рогатого скота, Эммет был семейным оводом, младший брат Артура, Алдон, который был славен тем, что содержал двух любовниц-китаянок, сорвался с горы Арарат, куда взбирался в поисках Ноева ковчега — но там, где была затронуты интересы семьи, Баннермэны без раздумья смыкали свои ряды.

Ирония судьбы состояла в том, думал Роберт, что отец в конце концов так раскачал лодку, что почти потопил ее — но, если говорить честно, он никогда не был до конца уверен в том, что отец полностью надежен в том, что касалось интересов семьи. Именно по этой причине Роберт попытался захватить контроль над состоянием, пока старик был еще жив — что являло собой невероятное и непростительное покушение на фамильные традиции. Если бы я преуспел, с горечью сказал он себе, мы бы не оказались сейчас по уши в дерьме… Но, конечно, успех никогда не был козырем в его колоде, и ему это было известно лучше, чем кому-либо. Семейная традиция обеспечивала каждому наследнику абсолютный контроль в течение всей его жизни, и чтобы вмешаться в него, требовались ни больше ни меньше потрясающие таланты Элинор и ее железная воля. Она была способна работать двадцать четыре часа в сутки, в отличие от мужа и сына, которые явно тяготились обязательствами увеличивать их богатство, уже бывшее больше, чем им можно было управлять или растратить. Он знал это — правда состояла в том, что они просто-напросто боялись ответственности. А Элинор, при всей своей ненависти к переменам — нет.

Роберт не боялся перемен, не чувствовал он и страха перед ответственностью. В те дни, когда его отец был еще ребенком, Кайава патрулировалась вооруженными конными охранниками, сотрудники агентства Пинкертона повсюду сопровождали детей Баннермэнов, а Кир спал с револьвером под подушкой. Огромное состояние сделало членов семьи очень осторожными. В начале 1900-х толпа неоднократно зашвыривала камнями лимузин Кира, и, хотя его личная храбрость была вне сомнений, он решил защитить семью от ненависти собратьев-американцев — и это объясняло, почему он выстроил Кайаву почти в ста милях от Нью-Йорка, с собственной частной железнодорожной станцией, что произошло благодаря соглашению с нью-йоркским Центральным вокзалом, и выступал против прокладки любого шоссе, связующего Олбани с Нью-Йорком. Кир, внимательно прочитывая злобные письма, бесконечным потоком приходившие ему, прилагал все усилия, чтобы обеспечить семье безопасность от ярости толпы, угроз убийства, выходок анархистов, сенатских расследований и — после дела Линдберга — похищения детей. Он никогда не искал популярности, поэтому не принимал близко к сердцу, что его ненавидят, но постоянное ощущение, что Кайава — вооруженная крепость в окружении врагов, неизбежно должно было возыметь действие на его сына Патнэма и внука Артура, которые оба, различными путями, впоследствии пытались смягчить и очеловечить семейный имидж.

Времена изменились. Роберт это знал. Огромные состояния перестали быть непопулярными, и Баннермэн, если бы он пошел с правильных козырей, имел бы столько же шансов преуспеть в политике, как любой другой.

Кроме того, существовало множество нефтяных магнатов, у которых денег было столько же, сколько и у Баннермэнов, или даже больше, и никто не ненавидел их. Он бросил взгляд на родственников, толпившихся во дворе, и почувствовал глубокое к ним презрение. Он узнал Чанси Баннермэна — его щеки пламенели румянцем, вызванным постоянными поисками превосходного мартини, а затем поглощением его. Ничтожество, сделавшее профессией собственное вступление в совет директоров любой кампании, готовой платить за магическую фамилию «Баннермэн» в ежегодном отчете, один из тех, кто и создал семье репутацию, которую, понимал Роберт, он призван исправить. Здесь был Мейкпис Баннермэн, яхтсмен и банкир, чья поддержка каждого мелкотравчатого диктатора, выражавшего желание повесить ему на грудь какую-нибудь побрякушку, поставила его банк — и большую часть «третьего мира» — на грань финансовой катастрофы. Мейкписа это не беспокоило. А с чего бы? — подумал Роберт. Американские налогоплательщики, Мировой банк и Международный валютный фонд, вне всяких сомнений, его выручат. Он видел кузину Марту, стоявшую рядом со своим четвертым — или уже пятым? — мужем, и дядю Ральфа, младшего брата матери, скучного типа с мировой славой — его единственный интерес в жизни составляла охота на крупного зверя, и ему в итоге пришлось выстроить небольшой музей, чтоб вместить все свои трофеи.