— Кто это? — тихо спросила Алекса у Роберта.

Он покачал головой.

— Один из местных. Мак-Гиверни собирает их, когда нуждается в помощи. Мы только в девяноста милях от Нью-Йорка, но это настоящая сельская местность. Здесь есть люди, которые не станут есть мясо, если это не браконьерски подстреленный олень… Приготовьтесь!

Собака теперь достигла линии деревьев, в пятидесяти ярдах от стерни, и на миг сделала стойку. Ее хозяин сунул в рот ком жевательного табака и произнес: «Подойдите ближе». Роберт взял ее под локоть, и вместе они побежали вперед, спотыкаясь о кочки и рытвины, затем раздался такой шум, будто взлетела ракета, и прежде, чем она определила направление шума, Роберт вскинул ружье и дважды выстрелил. Алекса даже не увидела фазана, пока тот не упал с тяжелым стуком. Собака, явно не желавшая тратить энергию понапрасну, лениво потрусила к птице и принесла ее хозяину в зубах.

— Как там, Мак-Гиверни? — крикнул Роберт через плечо.

— Цельтесь им в голову, мистер Роберт, так их будет удобнее есть. Не стоит ломать зубы о пулю. Ваш папа обычно стрелял так, что на мясе никогда не было ни отметины.

Роберт помрачнел.

— Черт, — пробормотал он сквозь зубы. — Спорим на два цента, что… — На что он собирался потратить два цента, потонуло в раскате шума. С другой стороны рощи Алекса слышала собачий лай, голоса людей, резкие крики фазанов, в то время как прямо перед ними птицы сами бросались под шквал выстрелов. Это было так, как будто здесь разразилась небольшая, но яростная война, и внезапно ее замутило. Она закрыла глаза и увидела отца, лежащего на полу. Его руки были прижаты к груди, словно он пытался остановить кровь, зажать ее ладонями, его глаза широко открыты, лицо уже побелело — смертной бледностью. Она не заметила мгновения, когда он умер, и возможно он, к счастью, тоже. Он просто соскользнул из одного состояния в другое. Она чуяла знакомый запах пороха, слышала знакомый грохот ружейных выстрелов, хотя здесь они звучали не так громко, как в замкнутом пространстве. Она почувствовала, что дрожит, ее охватила слабость, словно грохот выстрелов проникал прямо в мозг.

— Что, черт побери, с вами происходит? — спросил Роберт, опустив ружье.

— Я не могу здесь больше оставаться. Это была ошибка. Я должна уйти.

Он схватил ее за руку.

— Вам что, плохо? Ведь это только птицы. Их для того и разводят.

— Я не могу этого объяснить. Я должна уйти отсюда.

Роберт мгновение помедлил, словно обдумывал проблему, затем взял ее под руку.

— Идемте, — сказал он. Потащил ее к лесу и остановился у выросшей перед ними низкой каменной стены. — Посидите здесь. Я перейду рощу и организую машину, чтоб отвезти вас домой. Так будет безопаснее, чем возвращаться туда, где стреляют.

Ей вовсе не казалось, что так безопасней. В тот миг, когда они вошли в лес, они сразу стали невидимы для стрелявших в этом направлении — и фактически, стреляные гильзы уже падали сверху, однако Роберт, казалось, знал, что делать, и она была слишком испугана, чтобы спорить. Он помог ей перебраться через стену и указал вниз, на короткий, крутой склон, усеянный сухими сосновыми иглами, под которым громоздились камни. — Спускайтесь туда. Сидите и ждите. Я пойду по тропинке. Отдыхайте.

Алексе не хотелось оставаться одной. Она догадывалась, что до дальнего конца рощи не больше ста ярдов, и ей стало стыдно за внезапный приступ паники. Теперь, когда она не видела мертвых птиц, то чувствовала себя лучше.

Потребовал бы Артур, чтоб она взяла ружье или стреляла в фазанов? Нет, решила она. Он никогда не давал ей почувствовать, будто ждет от нее, чтоб она жила в соответствии с привычками его первой жены в чем бы то ни было. Она улыбнулась про себя: второй раз она подумала о себе как о «второй жене» Артура Баннермэна — безусловный признак, что она наконец начинает принимать свою роль, даже если другие еще к этому не готовы.

Роберт стоял в нескольких шагах от нее, держа ружье на плече. Его лицо, без видимых причин, выглядело крайне озабоченным. Алекса вздрогнула, не зная, почему. Она взглянула вверх, предположив, что туча закрыла солнце, но небо над осенней листвой было ярко-синим.

Роберт поколебался, словно хотел что-то сказать, затем повернулся и пошел по тропинке, быстро исчезнув за деревьями. Алекса ощутила себя одинокой и брошенной. Потом напомнила себе, что он, вероятно, прав — для нее будет безопаснее, если она спустится вниз по склону, чем если останется стоять на гребне. Выстрелы сейчас раздавались ближе, и дробь периодически била по листве над ее головой, но у нее уже не было реального чувства опасности.

Она двинулась вдоль разбитой каменной стены, ее ноги скользили по сырым палым листьям. Сразу за тропинкой камни в беспорядке валялись вокруг какого-то большого хвойного дерева — голубой ели — догадалась она. На ее родине такие деревья не росли, и оно чем-то напомнило Алексе картинку в детской книжке — ветки у него были такие густые и пушистые, что оно выглядело как плотный конус — дерево гномов, эльфов и великанов. Когда-то здесь стоял дом — она видела очертания фундамента и рядом с деревом — каменную стену, теперь заросшую терновником. Алекса обогнула ее, потом на миг остановилась.

Вдруг по ее коже побежали мурашки. Она действительно чувствовала, как под шарфом волосы на ее затылке встают дыбом, пока она стояла, не в силах ни вздохнуть, ни двинуться, словно оцепенев. Она уверяла себя, что не стоит глупить — это всего лишь запоздалая реакция на шок от выстрелов, мертвых птиц, внезапного воспоминания о смерти отца. Алекса сделала глубокий вздох, но к запаху хвои примешалось что-то еще, что-то, от чего ей стало еще больше не по себе, знакомый едкий дымок, который вряд ли был здесь уместен.

Она сделала новый вздох, потом до нее дошло, что это дым сигареты, но не обычной сигареты. В запахе было нечто иностранное, более крепкое и резкое, чем в любом из известных ей американских сортов. Затем она безошибочно узнала запах «Голуаз» и в тот же миг вспомнила, что чувствовала его и у себя в комнате, будто некто, куривший этот табак, побывал там, пока она обедала.

И как только она осознала, что кто-то был у нее в комнате, то поняла, что не одна. До нее дошло, что она еще на гребне, а за деревьями палят полдесятка стрелков. Конечно, вероятность быть подбитой очень мала, она это знала — охотники делят вверх, когда птицы вспархивают над ними, а не между деревьев, но всегда есть возможность случайного выстрела, когда кто-то в излишней спешке нажмет на курок, или затвор окажется взведен, когда стрелок будет считать, что он спущен.

Она прижалась спиной к каменной стене и стала спускаться по склону. Затем, словно страх усилил ее чувства и заморозил все вокруг в молчании, заглушив выстрелы и лай собак, она с абсолютной ясностью услышала лязг ружейного затвора. Кто-либо другой мог его не расслышать, ибо он был не так уж громок, или с чем-то спутать, во она слышала тот же самый тихий, зловещий, смертоносный, роковой лязг в полной тишине, перед тем как нажала на курок и выстрелила в отца, слышала его с такой же громкостью, как лавину или раскат грома, не чувствуя даже, как ее пальцы передергивают сталь затвора. Она не чувствовала его режущих краев, не замечала даже напряжения в своих пальцах, ибо затвор был устроен так, что взвести его можно было только с определенным физическим усилием. Она просто слышала лязг, так как, должно быть, и отец, за долю секунды до того, как ее оглушил звук более страшный…

В ее памяти один звук предшествовал другому. Она не думала об этом — она вообще не думала, но какой-то глубинный рефлекс заставил ее предчувствовать выстрел Она обернулась, как раз вовремя, чтобы заметить человека, поднимавшегося из-за каменной стены вокруг старого колодца, и вовсе не удивилась, увидев, что он прижимает к плечу винтовку.

Она видела его с неестественной четкостью: смуглое лицо, темные очки, черные усы, на голове — вязанная шапка, похожая ко фасону на матросскую, но камуфляжной раскраски, рот решительно сжат, может — в раздражении, что она так быстро среагировала, ибо он явно намеревался выстрелить ей в спину. «Mierda!»[52] — расслышала она его голос, и в том, пожалуй, был какой-то смысл, поскольку было в его внешности нечто латинское — вызывающе мужественная пышность усов, узкий подбородок, оливковая кожа, — нечто безошибочно тропическое, более сочетаемое с пальмами, чем с соснами и кленами, среди которых он прятался.

Эти мысли отчетливо пронеслись в ее мозгу, когда она бросилась на землю, и все еще не исчезли, когда она услышала выстрел и ощутила, как будто воздух над ее головой срезали раскаленным ножом. Она знала, что нельзя вскакивать и бежать, и в любом случае у нее не было силы в ногах, что, возможно, и спасло ей жизнь, поскольку инстинкт, требующий вскочить и бежать прочь от смерти, совершенно естественен, и это, конечно, погубило бы ее. Вместо этого она прокатилась дальше по косогору, скользнула в неглубокий, забитый листьями овражек и в тот же миг перед ней взметнулся фонтанчик из листьев, грязи и камешков, когда вторая пуля ударилась в землю в нескольких дюймах от ее лица.

— Сука! — выкрикнул неизвестный, на этот раз по-английски. Она перелезла через край овражка, и, оттолкнувшись изо всех сил, покатилась по скату холма. Листья были скользкие, а склон — круче, чем казался, и она быстро катилась вниз, уже по инерции, больно ударяясь о камни и разрывая о колючки одежду. Ее лицо жалили многочисленные царапины и порезы, и она могла лишь надеяться, что представляет собой по возможности трудную мишень — в любом случае, следующая пуля прошла рядом с ее бедром. Она почувствовала ожог, и даже несколько уколов острой боли, и поняла, что ее зацепило — но к этому времени она уже почти преодолела досягаемость выстрела. Она сделала отчаянный бросок к кустам, заметив, что одна из пуль прошла так близко, что дробины распороли ее пуховик, разбрасывая вокруг нее перья, словно она была подбитой птицей.