— Почему «бедному сукину сыну»? Я думала, вы тоже хорошо к нему относились.

— Поправка. Я любил его. «Бедный сукин сын», потому что он умер. Худшего невезения нельзя и представить.

— Это все еще мучает вас, после всех лет?

Он кивнул.

— Когда я здесь, я думаю об этом. Вот одна из многих причин, по которой я не часто здесь бываю. Вы можете это понять. Наверное, вот почему вы не ездите домой, правда?

На миг она взглянула на него, гадая, о многом ли он догадался, и что важнее, о чем он пытается сказать.

— Вы имеете в виду самоубийство моего отца? — спросила она, удивившись, что сумела произнести это слово. — Да. Вот причина, по которой я не возвращаюсь. Но Джон не совершал самоубийства, верно? Это был несчастный случай.

— Конечно, это был несчастный случай, — яростно произнес Роберт. Его глаза сузились, он пристально вглядывался в нее, словно пытаясь запомнить ее черты. Он был похож на свидетеля, которому предъявили полицейские фотографии, и сосредоточенно пытавшегося определить, на которой нужная женщина. — Вы были со своим отцом, когда это случилось, так мне рассказывал Букер? — он взял ее за руку и крепко сжал. — Ужасно.

— Я не хочу говорить об этом, Роберт.

— Нет-нет. Здесь есть сходство, которое я пытаюсь объяснить. Я был с Джоном. Сидел рядом с ним. Мы оба знаем, каково это. Каждый из нас прошел через одно и то же испытание.

— Может быть. Я действительно не хочу говорить об этом.

— Я могу это понять. Никто никогда не хотел говорить о смерти Джона, особенно со мной. Отец фактически дал обет молчания, как будто ничего не случилось. И однако он рассказал вам об этом. Он поведал вам всю историю? Обрисовал сцену? Бедный Джон, пьянеющий с каждой минутой, в этой самой комнате, отец, впадающий в ярость, пока бабушка, как обычно, притворяется, что все совершенно нормально, это просто обычная предобеденная болтовня, только пусть кто-нибудь выйдет и велит Мэйтланду попридержать слуг на несколько минут и не подавать обед, пока она не позвонит.

Роберт пьян, — решила Алекса. Пьян и зол, но все еще держит себя в руках. Ему должна была быть противна встреча со Стерном, противна обязанность быть любезным, пока он торговался за то, что в душе считал своим законным наследством, поперек горла необходимость дать место в семье посторонней, признать наконец факт, что в случае длительного процесса он может проиграть… Он надеялся, что она может сломаться под давлением, или что Букер сможет добыть нечто, достаточно весомое, чтобы заставить ее сломаться — и вот теперь все кончено, или почти — и самое горькое, что он должен сознавать — и сознает, конечно — что только благодаря ее желанию заключить соглашение, он способен сохранить свое положение и место в семье, что он принимает свою маленькую победу из ее рук как дар, тогда как она еще сохраняет козырную карту.

— Он рассказал мне об этом. Обо всем. Он доверял мне, Роберт. Больше, чем мой родной отец. Больше, чем кто-либо на свете.

Он улыбнулся, или попытался, ибо его выражение скорее походило на гримасу, возможно, из-за опьянения.

— Ах, — сипловато сказал он, — доверие! Чудесная вещь! Я вам завидую. — Гримаса уступила место обычному любезному выражению. — Сам я не умею доверять людям. Или так мне говорили.

— Вы могли бы научиться.

— Может быть, — он громко рассмеялся, и смех его показался ей скорее зловещим, чем веселым. — Однако мне, возможно, понадобится рука помощи, — он подмигнул.

По возможности вежливо, она отступила подальше от него. Наверное, потому что она не пила сама, люди, излишне пьющие, действовали ей на нервы — и кроме того, замечание Роберта о доверии напомнило ей о документе — она еще не решила, как поступить. Несомненно, это и было у Роберта на уме. Конечно, он не мог доверять ей, пока документ у нее, но могла ли она доверять Роберту настолько, чтобы его отдать? Она, разумеется, могла бы его скопировать, но вряд ли это могло быть расценено как акт доброй воли.

Если между ними все сложится хорошо, когда (она была оптимисткой) она научится доверять ему, тогда она отдаст документ.

Тем временем, разумней и безопасней будет сохранить его у себя.


Засыпала она с трудом. Ее тревожил не обед, за которым она съела очень мало, и не застольная беседа, где доминировала миссис Баннермэн, объяснявшая Саймону американские обычаи, историю и фольклор, а неожиданная реплика Роберта.

Неужели он и впрямь думает, что между ними есть что-то общее — два человека, погубивших тех, кого любили, оба признали это «случайной смертью», хотя фактически, — пусть этим словом никогда не обозначалось то, что произошло между ней и отцом, это были убийства? Роберт небрежно вел машину, и это стоило жизни его брату и еще двум невинным людям.

Она… но она отказывалась осознать, что она сделала, запрещала своим мыслям даже принять это направление.

Огромный дом вокруг нее стонал и трещал, полный мелких, странных шумов, как корабль в море. Удивительно, подумала она, что такое большое и прочное здание способно так же скрипеть по ночам под ветром, как старый фермерский дом. Она слышала треск дерева, когда температура понижалась на несколько градусов, шелест ветвей у крыльца, гудение воздуха в батареях, где-то вдали шум насоса или вентиляции, тихие шаги служанки, совершавшей ночной обход, ибо здесь всегда кто-нибудь круглосуточно находился на страже, как в гостинице, и нажав кнопку звонка на ночном столике, можно было вызвать горничную — в любое время, на случай, если захочется выпить чашку чаю, или какао, или просто, как это бывало с миссис Баннермэн, узнать, который час.

Завтра, решила она, когда с делами будет покончено, она немедленно уедет, позволит Стерну или Саймону снять ей номер в одном из самых уединенных городских отелей, скажем «Дорсет», или «Хэмпшир Хауз», и на время исчезнет из виду. Постепенно, шаг за шагом, она вернется к нормальной жизни.

Нет, чтобы быть точной, она начнет новую, ибо жизнь уже не будет той же самой. Ей нужен офис, чтобы управлять постройкой музея — в этом мог бы помочь Саймон. Со временем, вероятно, она будет признана как миссис Баннермэн, а миссис Баннермэн доступно почти все. А потом? Она отказывалась заглядывать дальше.

Она закрыла глаза и внезапно услышала шум шагов по гравию во дворе и человеческие голоса. Они звучали приглушенно, но ей показалось, что это мужчина и женщина. Потом они стихли, и Алекса уснула, повторяя себе, что нет причин полагать, будто говорили о ней.


— Это позорная капитуляция, Роберт, и ничто иное.

— Это здравый смысл, Сеси, — устало сказал Роберт. — Мне это нравится не больше, чем тебе.

— Она — мелкая шлюшка и интриганка, а ты ей подчинился. Никогда бы не подумала, что доживу до такого дня.

Роберт вздохнул. Они прошли до усыпанного гравием двора и повернули назад. В темноте он не видел выражения ее лица, но глаза ее блестели, словно она плакала.

— Если мы начнем процесс, Сеси, — терпеливо объяснял он, — она может победить. Отец был женат на ней.

— Я отказываюсь в это верить. Или примириться с этим.

— Вера тут ничего не изменит. Букер считает брак законным.

— О, я бы просто убила Мартина! — даже в лунном свете глаза Сесилии полыхнули яростью. — Он совершенно бесполезен. Не представляю, как я могла когда-то даже допускать мысль о замужестве с ним. Но ты, Роберт, ты — вот кто меня по-настоящему разочаровал. Ты позволил ей обойти себя, только потому что она — смазливая девица! — Она сделала паузу. — С обывательской точки зрения.

— Ну, в этом ты совершенно неправа, Сеси. Мне вполне нравится, как она выглядит. Рамирес — помнишь его? — даже предложил, чтоб я женился на ней! — Он рассмеялся. — Действительно, неплохое решение проблемы.

— Это отвратительно!

— Я шучу, Сеси.

— Не нахожу это смешным. Тебе следовало бы делать что-нибудь, Роберт, вместо того, чтобы обмениваться шутками со своими кубинскими друзьями.

— Это не так легко, Сеси. Она умнее, чем ты можешь представить. В ее руках есть некие документы, которые я бы очень хотел заполучить назад.

— Ты хочешь сказать, что она шантажирует тебя, Роберт? Это причина твоей бесхребетности?

— Нет, Сеси, совсем не шантажирует. «Угрожает» — более точное слово.

— Чем?

Теперь он пожалел, что затронул эту тему. Если Сесилия узнает правду о смерти Джона, она никогда не простит его, а этого он боялся гораздо больше, чем того, какое действие возымеет это открытие на его политическую карьеру.

— Там замешаны политические дела, — сказал он по возможности спокойно. — Документы дал ей отец. Необдуманно.

— Разве Рамирес не может их вернуть? Ты обычно утверждал, что он может все.

Сесилия познакомилась с Рамиресом, едва выйдя из детского возраста, в те давние дни, когда он был еще патентованным героем твердолобых патриотов, которые считали, что высадка в Бухте Свиней была бы успешной, если бы у Джона Кеннеди хватило мужества организовать прикрытие с воздуха.

Таковы были в те времена и взгляды ее отца — как многие богатые американцы, Артур Баннермэн счастлив был принимать у себя в доме лихого кубинского героя и выписать чек на la causa[49].

Последующий откат Рамиреса в мир политических преступлений и убийств по контракту ускользнул от внимания Сесилии. При тех редких случаях, когда упоминалось его имя, она все еще творила о нем как о латиноамериканском антикоммунистическом сэре Галахаде[50] — репутация, которую он потерял так же быстро, как и приобрел.

— Он тоже провалился. Мы обменялись самыми резкими словами.

— Подкинь под него хворосту, Роберт! Отец часто говорил, что если бы у братьев Кеннеди не сдали нервы, Рамирес смог бы войти в Гавану и заставить Кастро собирать чемоданы.