После обеда миссис Баннермэн, которая почти ничего не ела, пожелала спокойной ночи и удалилась, оставив Роберта и Алексу в гостиной. Старая леди не выказывала никаких признаков утомления, и до Алексы дошло, что уход ее был преднамерен. Возможно, она надеялась, что вдвоем они найдут общий язык, если им предоставить шанс. Если так, это была напрасная надежда. Блеск обаяния Роберта сегодня вечером поблек, может быть, потому что он выпил, а может, был не в настроении выторговывать компромисс.

— Вы с бабушкой, похоже, спелись гораздо лучше, чем я думал, — сказал он, сделав большой глоток. В его голосе слышалось раздражение, словно он чувствовал, что больше не контролирует ситуацию, а возможно, это просто была обида на то, что бабушка не сказала ему, зачем здесь Алекса.

— Я уже не боюсь ее так сильно, как прежде.

— Правда? Не многие люди могли бы сказать это. — Он сделал новый глоток, затем снова наполнил бокал из графина.

Она догадывалась, что Роберт гордится своим умением пить, но сегодня он, казалось, целенаправленно напивался, словно хотел потерять контроль над собой. — Чтобы не бояться бабушки, требуется смелость. — Он одарил ее улыбкой кинжальной остроты. — Но мы, конечно, знаем, что смелость у вас есть.

— Почему вы так решили?

— Во-первых, потому что вы сюда приехали. И еще — нужно быть храброй, чтобы покинуть родной дом после того, что там случилось. Я восхищен подобной смелостью.

Она гадала, много ли рассказал ему Букер.

— Это была не храбрость.

— Вы перенесли ужасную трагедию, и сумели перешагнуть через нее. Это требует храбрости. Я знаю.

— Не знаю, что вы себе представили, но вам не следовало посылать Букера в Ла Гранж допрашивать мою мать. У вас нет на это права, Роберт. Она к этому не имеет отношения.

Он продолжал улыбаться, но это был всего лишь рефлекс человека, гордящегося своим самообладанием. Он не был пьян, но достиг состояния, когда уже не мог полностью скрывать свои чувства.

— Не думаю, что вы в том положении, чтобы осуждать других, когда дело касается того, чтобы лезть в чужие дела, — резко сказал он, затем рассмеялся быстрым, неловким смешком, и сменил тему — Букер превысил свои инструкции. Я так же потрясен, как и вы.

Алекса взглянула на него.

— Я не хочу, чтобы моя мать страдала, — твердо заявила она. — И я все еще желаю достичь компромисса относительно состояния, но только в том, что, по моему мнению, одобрил бы ваш отец.

— Да? Что касается вашей матери, будьте спокойны. Но в перспективе вы не сможете скрыть прошлого, Алекса, каким бы оно ни было. Вы теперь знаменитость. Пресса раскопает это, рано или поздно.

— Не раньше, чем кто-либо укажет им, где копать. А если это кто-то сделает, Роберт, так я не единственная, кому придется беспокоиться о прошлом. Ваш отец позаботился об этом.

В тот же миг, когда она это сказала, Алекса осознала, что совершила ошибку. Но было уже слишком поздно. Если у Роберта еще и сохранились сомнения, у кого документ, который отец так долго от него скрывал, то теперь он узнал правду. В первую секунду ей показалось, что он швырнет в нее бокал с бренди, настолько сильна была ненависть на его лице, но потом это выражение исчезло, как будто ею никогда не бывало.

Она попрощалась, они вежливо пожали друг другу руки, Роберт был также обаятелен, как и всегда, но, выходя из комнаты, она увидела его отражение в зеркале, висящем над камином, и ею взгляд, преследующий ее.


В камине пылал огонь, и в комнате было тепло. Алекса открыла окно и услышала звук шин по гравию, голоса, а потом тишину, от которой отвыкла после всех лет в Нью-Йорке. Она посидела несколько минут у окна, как часто делала у себя дома. В Нью-Йорке можно услышать только плотный шум, достаточно громкий, чтобы заглушить воркованье голубей и шаги прохожих на тротуарах. В детстве же она была способна различить все легкие, приглушенные звуки фермы, движение скота в стойлах, случайное мычание проснувшейся коровы, внезапный писк мышки, когда кошка настигала свою несчастную жертву, ветер в кукурузе. Здесь тоже, если вслушаться, тишина была обманчива. Она слышала сухой шорох осенних листьев, взметаемых ветром, отдаленный собачий лай, перекличку сов.

На миг она странным образом почувствовала себя дома. Возможно, подумала она, дело в том, что в действительности она никогда не принадлежала Нью-Йорку, и любому другому городу. До нее донесся лай лисицы, звук, которого она не слышала годами, и ей было приятно, что она еще способна его распознать. Дома лиса могла бы подкрадываться к курятнику, надеясь обмануть собак, здесь лисиц, возможно, подкармливали егеря, чтобы сохранить их живыми и здоровыми для охоты — однако лиса есть лиса, где бы она ни жила: в Кайаве, или графстве Стивенсон, Иллинойс. И это тоже она когда-то надеялась разделить с Артуром, как и она, на свой лад сельским жителем. Он мечтал, что вернется вместе с ней в Кайаву и останется здесь. Говорил о верховой езде, долгих пеших прогулках, о том, что возобновит жизнь сельского помещика, о которой всегда мечтал, до того как тяготы жребия Баннермэнов выбросили его в мир, где он должен был найти себе место вне семьи. Она гадала, способен ли он был на это. Решила, что да и что ей тоже бы это понравилось.

Затем, пока она вешала одежду, у нее внезапно возникло ощущение, будто что-то не так. Она испытала пронзительное, чувство, что ее уединение грубо разрушено, и тот иррациональный страх, что охватывает порой по ночам даже самых разумных людей, например, когда выходишь из ванной, или идешь на кухню за стаканом апельсинового сока, и, хотя знаешь, что шторы опущены и дверь заперта на цепочку, внезапно чувствуешь себя одиноким и уязвимым, и спешишь обратно в постель, под одеяло. Мгновение Алекса поразмыслила и осознала, что дело не в этом. У нее было чувство, что вещи сдвинуты, хотя и слегка, что пока она обедала, ее комнату тщательно обыскали. Все лежало там, где она оставила, но не совсем — словно здесь поработал полтергейст.

Она твердила себе, что ей мерещится, но странное чувство говорило, что кто-то здесь побывал, тщательно, методически просмотрев ее вещи. Она не могла этого доказать, ведь она не принимала никаких предосторожностей, о которых пишут в романах — волос, искусно наклеенный там, где пришелец оборвет его, не заметив, одежда, сложенная специальным образом, чтобы легко можно было угадать, что ее брали в руки — и, однако, она знала. Алекса запустила руку в сапожок и с облегчением вздохнула, обнаружив, что конверт на месте, и сразу подумала, что впадает в паранойю.

Ее осенило, что здесь, вероятно, прибиралась Люсиль, когда приходила разложить постель на ночь. Учитывая дух безупречного порядка, царивший в Кайаве, на это было весьма похоже.

И лишь когда она уже начала засыпать, то осознала, что в комнате остался запах табака, резкий, едкий, знакомый запах иностранных сигарет. Затем она уснула, и эта мысль покинула ее.


— Я на заправочной станции, в телефоне-автомате, — сказал Рамирес Роберту. Его голос был приглушен. — Здесь можно говорить безопасно.

— О чем нам говорить? Ты нашел проклятый документ?

— Еще нет.

— Теряешь хватку, — в ярости бросил Роберт.

— Я не могу найти то, чего нет, экселенц.

— Он здесь, черт побери. Я это нутром чую.

— Nada, экселенц. Уверяю тебя.

Роберт вышел из себя. Он возлагал слишком много надежды на Рамиреса, и, как обычно, обманулся. — Не тычь мне своим «nada», — прошипел он. — Нашему соглашению — nada!

— Мы договорились…

— Хрен тебе! Я ожидал результатов, Рамирес. Ты обосрался. Можешь попрощаться со своим проклятым банком. Никаких больше услуг. С этого момента сам разбирайся с Флоридской банковской комиссией, и департаментом по эмиграции тоже.

— Ты этого не сделаешь, — сказал Рамирес, словно констатируя факт. Отсутствие ярости в его голосе устрашало больше любой ярости — хотя Роберт, казалось, этого не заметил.

— Ты будешь мне указывать! Делай, что я тебе велю, Рамирес, или тебе на голову свалится тонна кирпичей. — Роберт удовлетворенно бросил трубку.

Он не сомневался, что Рамирес удвоит свои усилия. Всегда можно положиться на жадного человека — опыт его этому научил.


Ночью Алекса решила, что утром уедет домой, чем бы ни был этот «дом». Казалось, не было смысла терпеть дальнейшую враждебность Роберта или его бабушки. Но когда Люсиль принесла поднос с завтраком, необычайно роскошный, она обнаружила на нем конверт, который содержал краткую записку с извинениями от Роберта. Тем же раз машистым почерком, что и отец, он сообщал, что сожалеет о своем поведении. «Мы с бабушкой, — писал он, — оба считаем, что в интересах семьи будет лучше, если вы останетесь, возможно, на день или два, и посмотрите, не сможем ли мы найти общую почву, дабы избежать судебных баталий. Если вы считаете, что для этого есть хоть малейшая возможность, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы ее использовать. Надеюсь, что вы предоставите нам этот шанс».

Послание было подписано «Искренне, Роберт Баннермэн», и ничто не отрицало искренности его тона. У Алексы мелькнула мысль, не продиктовала ли письмо миссис Баннермэн, но потом решила, что это не имеет значения. Письмо являло собой предложение мира, и этим не следовало пренебрегать. Она передала через Люсиль, что останется, и провела утро в одиночестве, прогуливаясь по имению, там, куда могла позволить себе зайти, отыскивая места, которые ей описывал Артур, и постоянно удивляясь, как много ей кажется знакомым по его описаниям, как будто она уже бывала здесь раньше.

Время от времени к дому подъезжала машина — миссис Баннермэн предупреждала ее, что за ланчем должна собраться семья, поэтому, проследовав за дворецким в столовую, она приготовилась к самому худшему.