авторов Коллектив - Роковая ночь

— А я могу сделать так, чтобы моя душа вселилась в любое безжизненное тело, будь то человек или зверь, — сказал дервиш.

— Тогда мое желаннее — быть свидетелем этого чуда!

В этот момент мимо нас проскакала газель. Я прицелился, выстрелил из лука и сразил ее наповал.

— Покажи теперь свое искусство, сударь! — крикнул я дервишу.

— Ваше желание будет выполнено, — ответил тот и упал бездыханным.

Газель, напротив, ожила и зашевелилась. Хотя я знал, что глаза меня не обманывают, но я готов был принять это за плод воображения: убитое животное поднялось, сделало несколько скачков и приблизилось ко мне. Потом газель снова сникла и упала на землю, а тело дервиша пришло в движение.

Я был так поражен всем происшедшим, что мысль о переселении душ захватила меня. Я стал просить дервиша, чтобы он научил меня заклинанию индийского мудреца, и в конце концов убедил его.

— Государь, — сказал он, — вам надлежит лишь запомнить два слова, и вы сможете делать то же, что на ваших глазах сделал я.

И он сообщил мне слова заклятия. Я же, едва узнав их, поддался нетерпеливому желанию испытать чудодейственную силу этой тайны и сделал все так, как научил меня дервиш. В ту же минуту я ощутил себя газелью, а мое собственное тело лишилось жизни. Мой вероломный спутник не замедлил воспользоваться случаем и, произнеся свое заклятие, вселил свою душу в мое тело. Он стал мной! Этот негодяй схватил мой лук и попытался ранить газель, в чьем теле теперь пребывала моя душа. Но я унесся прочь и с того дня вынужден был скрываться в горах и лесах, подобно всем диким зверям.

Дервиш же в моем образе занял место главы государства. Он наслаждался любовью Зумруд без малейших препятствий, в то время как его прежняя телесная оболочка осталась лежать недвижимой в тех зарослях, где он покинул ее. И дня не прошло, как он издал приказ истребить всех газелей в царстве мосульском и за голову каждой назначил награду в тридцать золотых. Охотники принялись их убивать сотнями, но я нашел способ избежать этой опасности: увидев у подножия раскидистого дерева мертвую пташку, я покинул тело газели и переместился еще раз, теперь уже в тельце соловья. Потом я вспорхнул и полетел в дворцовый сад; там я отыскал тенистое дерево вблизи покоев царицы и стал петь, изливая свою печаль в мелодичных трелях.

Несколько дней я провел в дворцовом саду и каждое утро прилетал на одну и ту же ветку, чтобы спеть свою жалобу. Зумруд, услышав меня, подходила к окну.

— Я без ума от этой пичужки! — восклицала она, не пропуская ни одной моей песни. — Поймайте ее для меня!

И искуснейшие ловцы пытались меня поймать, чтобы доставить в покои царицы. Я так хотел быть ближе к моей жене! Я поддался ловцам, и они отнесли меня к ней. Как же она обрадовалась! Она целовала меня, и я подставил свой клюв ее губам.

— Бедный дурачок! — сказала она. — Он, кажется, понимает, что я ему говорю.

Она велела посадить меня в золотую клетку, и с той поры, стоило ей утром открыть глаза, я начинал петь; когда же она приближалась, чтобы приласкать своего соловья, я распускал крылья и всем видом выказывал свою радость. Короче говоря, она так меня полюбила, что неоднократно говорила:

— Если эта пташка умрет, я ни в чем не найду утешения!

И я находил радость в том, чтобы оставаться в ее покоях, хотя эта радость обходилась мне дорого в те часы, что дервиш в моем обличье приходил провести время с Зумруд. При виде того, кто похитил мое царство, жену и самое тело, я лишь возводил глаза к небу, призывая возмездие! Я был бессилен и мог лишь порхать в своей клетке. Подобно простой пичужке, я выражал свое возмущение по-птичьи.

Однажды — удивляюсь, как эта мысль пришла мне в голову! — я использовал секрет индийского брахмана вторично. Дело в том, что у царицы была комнатная собачка, которую она также очень любила. В тот день, когда эта собачка издохла, я был один в царицыной комнате; никто за мной не наблюдал. Я велел своей душе переместиться в ее тело. Быть может, само небо подсказало мне сделать так!

Когда Зумруд увидела мертвого соловья, она вскрикнула от горя и созвала всех своих рабынь и служанок. Послали за царем. Дервиш, которому сообщили, что царица безутешно плачет, поспешно явился и сказал ей:

— Утешьтесь, эта потеря восполнима. Если вы так любите соловьев, для вас без труда поймают еще одного!

— О, это не утешает меня! — рыдала царица. — Эта птичка была единственной. Как она любила меня! Моя бедненькая, дорогая, я потеряла ее безвозвратно! — и слезы еще сильнее полились из ее очей.

Тем временем я забился подальше в уголок, как делала собачка, и наблюдал за всем происходящим: я уже предчувствовал, что смерть соловья и горе моей Зумруд могут каким-то образом изменить мою судьбу к лучшему. Я видел, как дервиш забеспокоился, поняв, что печаль царицы была не случайной и что никакие слова не могут рассеять ее. Он велел всем присутствовавшим удалиться и оставить его наедине с женой.

— Дорогая, — сказал он, — если смерть твоей пташки так тебя огорчает, обещаю тебе: завтра утром она вновь запоет. Не убивайся же! Ты ляжешь вечером спать, а когда проснешься — твой соловей будет живехонек.

— Господин мой, — отвечала она, — вы просто не принимаете всерьез моего горя! Говорю вам, эта птичка была особенная и мне не нужно другой. Я знаю, вы просто прикажете потихоньку посадить в клетку другого соловья или будете меня уговаривать и отвлекать день за днем, пока я не забуду своего верного соловушку! Ну скажите, ведь ваши обещания оживить птичку — просто утешительный обман, на который вы идете, чтобы не раздражать меня и не огорчать еще больше?

— Отнюдь, — сказал ей тогда дервиш. — Если вы так настаиваете, ваш любимец оживет. Я сам, своей силой оживлю это маленькое тельце, которое сейчас лежит без движения в золотой клетке, и каждое утро для вашего удовольствия буду петь вам, как вы любите. Я вижу, вам не терпится вновь услышать своего соловья? Смотрите же, сейчас он оживет!

Так как Зумруд молчала в ответ, он подошел к ложу и лег, рассудив, что царица ждет от него доказательств; силой кабалистического заклятия, которому когда-то он обучил и меня, дервиш приказал своему духу покинуть тело царя и вселиться в птичку, которая тут же зашевелилась и начала петь. Зумруд была крайне удивлена. Я же, едва он оставил мое прежнее тело, покинул собачью тушку и снова стал сам собой! И первое, что я сделал, вновь обретя прежний облик, — подскочил к клетке, схватил соловья — недолгой же была его песня! — и свернул ему шею.

— Что вы делаете, о муж мой! — воскликнула Зумруд. — Зачем же было его оживлять? Если вы не хотели, чтоб он вновь запел, не было нужды отрывать ему голову!

— Хвала небу, — ответил я. — Такова была моя месть! Значит, мне было суждено наказать таким образом негодяя, нанесшего оскорбление моей чести и осквернившего мое ложе.

— Государь, — вопросила она, — что за странные речи вы говорите?

Тогда я рассказал ей обо всем, что претерпел по вине этого дервиша. Рассказывая, я заметил, что краска сбегает с ее щек и ей становится дурно. Она приняла так близко к сердцу свою невольную измену! Откуда ей было знать раньше, что чужая душа вселилась в мою телесную оболочку? Но я доказал ей, что этот рассказ — не выдумка. В лесу было найдено бездыханное тело моего прежнего наперсника, дервиша, и указ об истреблении всех газелей подтверждал истинность всего сказанного мною.

И зачем только я рассказал ей все это? Лучше б моей Зумруд ввек не слышать подробностей этой истории. Увы, мудрость не свойственна человеку! Разве не знаем мы, что злое и доброе и все, что нас в жизни ждет, — предопределено с самого начала? Царица, моя жена, так опечалилась предательством бесстыжего дервиша, что я никакими усилиями не мог вернуть ей прежнюю безмятежность. Я бесконечно повторял ей, что моя привязанность к ней нисколько не уменьшилась и что она ни капли не виновата, — но Зумруд продолжала терзаться горем. Мысль о том, что низкий пройдоха воспользовался обманом и познал сладость ее ласк, не давала ей покоя. Она оставалась грустной, здоровье ее пошатнулось; наконец она слегла и, уже совсем ослабев, на смертном одре просила у меня прощения за измену, в которой я и не думал ее упрекать. Вскоре она умерла.

После ее кончины, когда завершились траурные торжества, я послал за царевичем Ахмад-эд-Дином Зангуи.

— О брат, — сказал я ему, — детей у меня нет, и так как я решил провести остаток жизни в безвестности, прими корону мосульского царства! Я отрекаюсь в твою пользу, оставляю роскошь дворца и монаршую власть.

Ахмад-эд-Дин обожал меня и употребил все возможные доводы в пользу того, чтобы оставить царство в моих руках.

— О царевич, — возражал я, — сердце подсказало мне решение, от которого я не отступлюсь. Безвестному человеку никто не завидует; удалившись от дел, я смогу посвятить остаток своих дней оплакиванию Зумруд; я буду вспоминать часы и дни, проведенные вместе с той, которую я навек потерял, и приятные воспоминания смягчат мое горе.

И я оставил Ахмад-эд-Дина на мосульском троне вместо себя, а сам отплыл в Багдад, взяв с собой несколько человек охраны, немалое количество золота и драгоценных камней. Я благополучно достиг города и направился в дом Муваффака. Мой тесть был удивлен моему приезду, а сообщение о смерти моей дорогой Зумруд потрясло обоих родителей. В Багдаде я оставался недолго, после чего присоединился к путешественникам, ехавшим из Татарии, и достиг этого города, где живу и поныне. Прибыл я сюда сорок лет назад: место понравилось мне, и я зажил тут уединенно, не оставляя воспоминаний о Зумруд, чей образ всегда предо мной. В городе знают, что я чужеземец и редко принимаю гостей.

Когда Фадлаллах закончил свою повесть, хан и его жена высказали восхищение его благородством и верностью.