Так прошло семь лет. Ольга жила с Рябовым в Сивцевом Вражке – кажется, в любви и согласии. Прокофий, несмотря на уговоры купеческой родни, так и не пожелал вступить в законный брак с подходящей особой своего круга. Ольга родила ему трех дочерей, но все они умерли во младенчестве. С цыганами она больше не виделась. Иногда хоровые встречали Ольгу на улице – одетую по последней моде, в шляпе, собольем салопе. Отворачивались, быстро проходили мимо.

Неделю назад по Москве прокатилась страшная весть: тридцатилетний Рябов, богатырь и могута-человек, умер от глупейшей простуды – через три дня после того, как напился ледяного кваса в парной Сандуновских бань. Панихиду служили в церкви на Арбате, куда съехалась вся родня. Ольгу, беременную на последних сроках, видели у гроба. На поминки она не пришла…

– Им-то, наследникам, Ольга зачем? – Кузьма задумчиво чесал в затылке. – Там их человек сорок сбежалось на рябовские тысячи. Небось кровная родня, им все отойдет, а с Ольгой он невенчанным жил. По закону, ей ничего не положено. Если бы хоть дети были…

– Как же они ее выпустили-то? – пробормотала Варька. – На сносях, среди ночи, через всю Москву… Да еще в метель такую!

– А кто она им? Цыганка… Небось еще боялись, что она отступного потребует.

– И потребовала бы! Она с ним, как жена, семь лет жила! Ребенка донашивает! Что, дите им тоже не нужно?

Кузьма с сожалением посмотрел на взъерошенную Варьку.

– Очумела ты? Да кому оно нужно? Прокофий Игнатьич старшим сыном был, ему все лавки-магазины да дом на Остоженке отошли бы. Если Ольгино дитя законным признать, то остальная родня вся в дураках окажется. Вот они ее и выставили, – Кузьма сквозь зубы выругался. – Хоть бы дня дождались, христопродавцы.

– Что же теперь будет? – прошептала Варька. – Как же ей…

Кузьма не успел ответить. Снаружи послышалось глухое топанье: кто-то отряхивал на пороге валенки от налипшего снега. Затем ударили в дверь. Кузьма и Варька переглянулись.

– Дэвлалэ, еще-то кого несет?

– Я открою, – Кузьма взялся за щеколду. Дверь открылась, и в сени, стряхивая с головы снег, шагнул Митро.

– Лачо бэлвель…[47] – пискнула Варька.

Митро молча кивнул. Мельком взглянул на замершего с открытым ртом Кузьму и, не раздеваясь, пошел в горницу. Варька перекрестилась, торопливо поймала за рукав шагнувшего было следом Кузьму:

– Нет, ты не ходи туда. Лучше дверь закрой, сквозит. Ох-х… – она медленно прислонилась к стене, взялась за виски. – Приехала кума, да не ведала куда.

…В горнице Макарьевна запалила лампу. Красный круг света лег на выщербленные половицы, вполз по лоскутному одеялу на кровать, остановился на измученном, худом лице Ольги. Она больше не плакала, но дышала тяжело и хрипло, обеими руками держась за грудь. То и дело ее сотрясал сухой кашель, к которому Макарьевна прислушивалась с беспокойством. Ворча, она вытащила из-за печки мешочек сушеных трав, поставила самовар, достала берестяной туесок с медом.

– Да ты простыла вся, милая. В уме ты – с тяжелым животом по метели скакать? Утра дождаться не могла?

– Ты бы слышала, как они орали… – не открывая глаз, сказала Ольга. – Визжали, как поросята недорезанные… особенно невестки. «Ни гроша не получишь, судиться станем, по Владимирке пойдешь, оторва!» Я ни одного платья, ни одной шали взять не успела. Денег у меня не было. То, что Прокофий Игнатьич дарил, – отобрали. Вроде люди не бедные, а каждое колечко пересчитали! Я перед уходом даже серьги из ушей вынула и им бросила. Думала – побрезгуют, не возьмут… нет, гляжу – ползают, собирают. Тьфу… И в кого эта гнилая порода? Прокофий Игнатьич – он другим был…

Она снова заплакала. Макарьевна тяжело вздохнула.

– Ладно уж, девка… Плачь не плачь – не вернешь.

– Никогда не хворал… ничем не болел… – сдавленно говорила Ольга. – Всякое утро на снегу со своими приказными боролся. Пока каждого головой в сугроб не воткнет – не уймется. Такой шалый был, хуже дитяти малого. Все ждал, когда я разрожусь. Бог, говорил, троицу любит, троих детей прибрал, четвертого нам оставит. И вот…

Скрипнула дверь. В комнату вошел Митро. Макарьевна ахнула:

– Господи Иисусе! Дмитрий Трофимыч! Ты это… ты зачем?

Митро не ответил. Из-за мохнатого овчинного кожуха его широкоплечая фигура казалась еще огромнее.

– Митро? – хрипло, без удивления спросила Ольга.

– Да, я, – он помолчал. – Здравствуй.

– Здравствуй.

Тишина. Юркнувшая за печь Макарьевна испуганно поглядывала то на Ольгу, то на застывшего у порога Митро. На всякий случай украдкой придвинула к себе ухват. Сверчок, казалось, заскрипел еще громче. Вьюга сотрясала оконные рамы.

Митро в последний раз провел ладонью по волосам, стряхивая тающий снег. Неловко стянул кожух, бросил его на лавку. Оставляя за собой мокрые следы, подошел к кровати.

– Что, плохо совсем?

– Плохо, – с минуту Ольга молчала. Ее глаза, не мигая, смотрели в темный потолок. Митро ждал, стоя рядом. – Ты прости, что я сюда пришла. Завтра уйду.

– Куда?

– В Тулу поеду, к своим.

– Не надо, – Митро сел на край постели. – Я, конечно, советовать не стану. Но подожди хотя бы, пока родишь. Долго еще?

– Месяц. И денег нет.

– Про деньги не думай. Я не нищий.

– А я – нищая, – Ольга с трудом поднялась на локте. Спутанные волосы упали на ее лицо, она отвела их, пристально посмотрела на Митро. – Думаешь, смогу взять у тебя?

– Отчего же нет? – с натяжкой усмехнулся он. – Вроде венчаны.

– Вспомнил… – Ольга вновь откинулась на подушку. На ее лбу выступили бисеринки пота. Худая рука потянулась ослабить ворот.

– Знаешь что, Митро… Уходи. Спасибо тебе, прости меня, но… уйди. Ради бога.

Митро встал. Молча, зацепившись плечом за косяк, вышел из горницы. Ольга отвернулась к стене. Из-за печки за ней со страхом следила Макарьевна. Когда за Митро захлопнулась дверь, в горницу вбежали Варька и Кузьма. Последнего немедленно отправили на двор за дровами, Варька вызвалась готовить липовый отвар, Макарьевна сосредоточенно смешивала в ступке гречишный мед со смородиновой настойкой. Никто даже не заметил, как вернувшийся из Старомонетного переулка Илья тенью проскользнул в свою горницу.


Утром следующего дня Варька насела на Илью:

– Зайди к ней, хоть поздоровайся.

– Не пойду! – уперся он. – Много чести – здороваться с этой… Она Арапо всю жизнь спортила!

– Тебе какое дело? Они сами меж собой разберутся!

А Ольга, между прочим, нам родня. Она нашего отца знала и маму помнит.

– Врешь! – недоверчиво встал Илья.

– Да чтоб наши кони сдохли! Она же из Тулы, откуда мама была. Зайди к ней!

Илья, пожав плечами, тронулся к двери.

Утром Ольге стало немного лучше, но встать ей Макарьевна не позволила. О том, чтобы ехать в Тулу, не могло быть и речи: сухой кашель не прекращался, липовый отвар лишь ненадолго сбил жар.

Илья вошел в горницу. Не без любопытства взглянул на лежащую под лоскутным одеялом цыганку. Волосы Ольги были распущены и закрыли собой всю постель, спадая до пола. На Илью поднялись лихорадочно блестящие черные глаза.

– Тявэс бахталы, – поздоровался он.

– Здравствуй. – Ольга знаком велела ему подойти. – Дэвлалэ… Вылитый отец. Его цыгане Бэнго[48] звали. Ты меня совсем не помнишь?

Илья пожал плечами.

– Моя сестра Сима за твоим дядькой замужем.

– Сима? – начал припоминать Илья. – За дядей Колей? В Туле живут?

– Ну, слава богу, вспомнил. – Ольга слабо улыбнулась. – Вот уж не думала, что у Бэнго дети в хоре петь будут.

Илья тут же счел нужным сообщить, что основные доходы у него – с Конной площади, что тут они недавно и весной скорее всего уедут. Ольга слушала, кивала, иногда задавала вопросы – нравится ли в хоре, хватает ли денег, не сватается ли кто к Варьке, вспоминала общих родственников. Илья уже не спешил уходить. Отвечая на вопросы Ольги, он пристально всматривался в ее изможденное, восковое лицо с сизыми кругами возле глаз, пытался понять – что такого в этой цыганке, что Митро до сих пор не найдет себе никого лучше? Мягкий, чуть хрипловатый голос Ольги сразу же понравился ему. Очень красивыми показались руки, лежащие поверх одеяла, – узкие в запястьях, с длинными, тонкими, почти прозрачными пальцами. Большие блестящие глаза. Волосы… Да. Не дурак Рябов был. Да и Митро тоже.

– Может, тебе нужно чего? – неожиданно спросил он. – Ты скажи…

Ольга внимательно посмотрела на него. Илье почудилась усмешка в ее полуприкрытых глазах. Покраснев, он добавил:

– Родня как-никак. Друг друга держаться должны.

– О, да ты настоящий цыган, – Ольга улыбнулась уже в открытую, хотела что-то сказать, но, давясь кашлем, упала в подушки. Илья растерянно отступил. Вбежавшая в горницу Макарьевна повелительным жестом указала ему на дверь.

Прошло несколько дней. Хуже Ольге не становилось, но и лучше – тоже. Целыми днями она лежала в постели, безропотно пила приготовленные Макарьевной отвары, содрогалась от приступов кашля. Ночью, мечась в жару, просила пить, днем дрожала от озноба. Митро больше не приходил. Другие цыгане, уже знавшие о том, что потаскуха Ольга ни с чем, голая, босая и беременная, вернулась на Живодерку, демонстративно перестали заходить в гости к Макарьевне. Имени Ольги никто вслух не упоминал, о ней не говорили, но то одна, то другая цыганка, оглядываясь, ловила в сенях за рукав Варьку и шепотом расспрашивала: как она? В самом ли деле готовится рожать? Правда ли, что Митро заходил к ней, собирался убить, и только Макарьевна не дала свершиться смертному греху? Варька злилась, отмахивалась: «Дуры! Ничего не скажу! Зайдите да спросите у нее сами!»

Однажды в сенях ее остановила Настя.

– Как Ольга?

– Да не очень хорошо, – растерянно ответила Варька. – Ты, если хочешь, зайди к ней… а?

– Да нет, – на минуту Настя задумалась. – Ты, если что понадобится, сразу ко мне беги. Я Митро передам. А то он ведь сам теперь удавится – не зайдет… Понятно?