– Настька…

– Прочь! – хрипло, сдавленно сказала она, и Илья невольно отдернул руку. Настя, поправив платок, быстро прошла мимо.

– Ну и вали к чертям! – закричал он ей вслед. – Иди, не держу! Что, правда думала, что женюсь на тебе? На чужой подстилке – женюсь? Перед цыганами позориться с такой женой?! Пропади ты пропадом! – Он осекся, сообразив, что Насти уже нет рядом.

Цепочка ее следов убегала за угол, к Дмитровке. Илья с минуту не мигая смотрел на нее. Затем, пробормотав сквозь зубы «господи…», сел прямо в снег, ударил кулаком по обледенелому тротуару, отчаянно выругался – вслух. Бегущая по переулку бабенка, закутанная по самый нос в платок, с воплем метнулась в сторону, Илья услышал донесшееся до него: «Господи спаси – кромешник!» Но ему неожиданно стало легче. Вытерев рукавом лицо, Илья встал, отряхнул кожух и быстро пошел вниз по переулку.


Ночь была ясной, морозной. Фонарь на углу Полянки и Старомонетного не горел, и по пустой улице стелился лунный свет. Он скользил по мерцающему снегу, терялся в темноте, полосами отпечатывался на воротах дома Баташева. Ни снежинки, ни ветерка. Пробежала, задрав хвост и побрехивая от холода, бездомная собака, с гамом и смехом прошла загулявшая допоздна компания приказных, проворчал что-то им вслед высунувшийся из ворот дворник с заиндевевшими усами. И снова – тишина, и холод, и тени фонарных столбов, тянущиеся по голубому снегу.

Подходя к дому Баташева, Илья в который раз подумал: не надо было столько пить. Сразу с Дмитровки он пошел к Трубной, где было много заведений под зеленой казенной вывеской. Он собирался напиться соответственно случаю – до смерти, потому и потребовал у кривой хозяйки целый полуштоф. Но водка казалась горькой, вставала поперек горла: последнее Илья допивал лишь потому, что деньги были уже заплачены.

В глубине души он был уверен: Катька пошутила. Но стоило ему подойти к воротам, как тяжелая створка скрипнула.

– Явился? Тих-х-хо… Собак всполошишь. Иди за мной.

Он, как вор, скользнул в образовавшуюся щель, прикрыл за собой створку ворот. Бесшумно, след в след пошел за Катькой к чернеющему в глубине двора дому.

– Чего поздно так? – ворчала Катька, ведя его по бесконечным коридорам. – Я у ворот застыла вся, дожидаючись… Не травень-месяц, поди, стужа-то какая! А откеля так сивухой несет? Вражий сын, да ты нарезался, что ли? Как ума хватило-то?! К барыне пьяным закатиться?! – Она даже остановилась посреди коридора и гневно уперлась кулаком одной руки в бедро. В другой руке у нее была свеча, и в ее прыгающих красных бликах Катькино лицо казалось особенно грозным.

– Не пущу! – объявила она. – Видит бог, не пущу!

– Куда ты денешься… – тяжело сказал Илья. От тепла его в самом деле слегка «повело», голова начала кружиться. – А не к барыне, так к себе пусти.

– Да пошел ты к богу! Лешак… Нужен ты мне… – Катька вновь зашагала по галерее, чеканя шаг, как новобранец. Илья, ухмыльнувшись, пошел за ней.

– Сюда. Надо будет чего – покличете.

Пропищала дверь. Илья, наклонившись, вошел. Стоя на пороге, оглядел полутемную комнату. Все было, как и в прошлый раз, только на столе вместо чадящего огарка стояла новая восковая свеча в серебряном подсвечнике. Как и тогда, Илье показалось, что он один в комнате. Но полог кровати рванулся в сторону, стукнули в пол босые ноги, и Илья еще не успел сказать ни слова, а теплые, неожиданно сильные руки уже захлестнулись на его шее.

– Пришел… Господи Иисусе, пришел… Дождалась, господи… – застонал прямо в ухо низкий грудной шепот. – Да где же ты был, окаянный, где ты пропадал, где носило-то тебя, душа каторжная?..

– Что ты? – испугался Илья, взглянув в бледное лицо Баташевой с закрытыми глазами.

Она, не отвечая, отчаянно замотала головой, прижалась к нему:

– Я ведь все глаза выплакала… Всю душу из себя выцедила… Ждала, ждала, ждала… На картах гадала, в воду смотрела… К колдунье в Ветошный бегала, впору в петлю лезть было… А ты… Хоть бы весточку послал! Да что же я тебе сделала, что тебе – плохо было тогда? Илья, ласковый мой, любушка, да скажи, скажи-и-и… – Она вдруг соскользнула на пол, обняла его колени.

С Ильи мгновенно слетел весь хмель.

– Лизка! С ума сошла, дура… – Смущенный, растерянный, он нагнулся, чтобы поднять ее, нечаянно задел грудь под сползшей с плеча рубашкой, и Лиза смолкла. Подняв глаза, задержала его руку на своей груди, и Илья, теряя голову, тоже опустился на пол. Ее лицо было теперь совсем близко: серые, расширившиеся глаза, приоткрывшиеся губы, влажная полоска зубов. Светлые волосы, распустившись, рассыпались по спине. Илья провел по ним дрожащими пальцами.

Лиза, всхлипнув, приникла к нему, обхватила руками плечи, уткнулась лицом в грудь:

– Никуда не пущу… Ни к кому…

Он рванул ее рубашку – надвое. Не слыша испуганного вскрика, уронил голову ей на грудь, в теплое, мягкое, вздрагивающее. Руки бесцельно зашарили по телу женщины, дыхание отяжелело, в голову толчками ударял жар.

– Лизка… Лизка… Лизка…

– Ох, постой… По-дож-ди… – Лиза, вырвавшись из стиснувших ее рук, метнулась к кровати. Илья кинулся за ней, догнал, опрокинул на постель. Две подушки тяжело упали на пол. Лиза сдавленно застонала, обнимая его, русые волосы разлетелись по пухлой, собранной перышко к перышку перине. Мигнув, погасла свеча, и на полу комнаты отпечатался серый лунный луч.

– Где Настька?! Я вас спрашиваю – где она? Кто последний ее видал?! – Яков Васильев стукнул кулаком по столу. Его лицо казалось спокойным, и от этого было еще страшнее. Треск ни в чем не повинной столешницы слился с истошным визгом Стешки:

– А что я-то, дэвлалэ?! Не видала я, не знаю! Я к ней не приставленная!

– Еще утром дома была… – вспомнил Митро.

– Была? А сейчас где? – повернулся к нему Яков Васильев.

Митро, опрокинув стул, шарахнулся в сторону:

– Як-к-ков Васильич… Провалиться мне, не знаю…

– О, чтоб вам всем!.. – Теперь уже оба кулака обрушились на столешницу, и сидящая на полу Стешка завыла в голос. Митро, осторожно обойдя Якова Васильевича, подошел к сестре, помог ей подняться. Одними губами спросил:

– Правда не знаешь?

– Истинный крест святой… – всхлипывая, перекрестилась Стешка.

Митро растерянно взъерошил и без того встрепанные волосы, огляделся. По углам зала жались не успевшие сбежать домочадцы. С комода негодующе сверкал зелеными глазищами кот Дорофеич. В дверях застыла испуганная Марья Васильевна.

– Яша… Подожди, не кричи… – попыталась она успокоить брата, – может, ничего такого… Может, у цыган она…

– У каких цыган, дура?! – взорвался Яков. – Твой сын уже всех соседей обегал!

Это было правдой. Настя пропала еще днем, но Большой дом был забит людьми, и сначала никто не обратил внимания на ее отсутствие. Первой забеспокоилась Стешка. Она сама обошла комнаты, заглянула к Дормидонтовне, к Марье Васильевне, сунулась даже в чулан. Но сестры нигде не было, а за окном уже темнело. Взволнованная Стешка вытащила прямо из-за обеденного стола Митро и шепотом поведала, что, может, конечно, ей глупости мерещатся, но Настьки-то давно нету, и шубы ее нету, и полушалка красного… Митро велел Стешке прикусить язык и вылетел из дома.

Поиски обещали быть нелегкими: никто из цыган не должен был догадаться, что стряслось. В результате в каждом доме на Живодерке Митро пришлось сесть за стол, поесть, выпить чаю, а у Конаковых и водки, поболтать под вишневочку с Глафирой Андреевной о ее сестрах и невестках, наладить Феньке Трофимовой на гитаре модную песенку «Целуй – не балуй», одолжить денег мучающемуся похмельем дяде Васе и насадить Макарьевне на новую палку чугунный ухват. Но все старания оказались напрасными: Насти у соседей не было. Не на шутку встревожившись, Митро понесся домой. Как назло, в дверях ему попался Яков Васильевич, только что вернувшийся из Петровского парка. Он первым делом спросил о дочери, растерявшийся Митро не нашелся что соврать, и в Большом доме грянула буря.

– Где она может быть?! У кого?! – голос Якова Васильева сорвался, и хоревод умолк. Опустившись на стул, шумно выдохнул, потер лицо ладонями. В наступившей тишине отчетливо было слышно, как в кухне тикают хрипатые ходики. Через минуту Яков Васильевич, не поднимая глаз, сказал: – Думайте. Вспоминайте. Кто с ней утром был? Что делали, о чем говорили? Стешка! Аленка! Любка! Митро… Бог ты мой, времени-то… Девять скоро…

Все молчали. Марья Васильевна тяжело вздохнула, незаметным знаком приказала молодежи выйти. Повторять дважды не пришлось: цыган как ветром сдуло. Из сеней послышался приглушенный рык Митро:

– Болтать будете, сороки, – языки повырываю… Всем до одной! Стешка, тебе особо говорю! Собирайтесь, шалавы, сейчас работать идти!

Марья Васильевна прикрыла дверь, вернулась. Яков сидел сгорбившись, не шевелился. Сестра осторожно тронула его за плечо.

– Господи, да что ж это… – сдавленно вырвалось у него.

Марья Васильевна вздохнула.

– Ты… не полошись раньше времени, вот что. Настя – не прошмань какая-нибудь, просто так не стала бы…

– Да я об этом разве!.. – вскинулся Яков Васильевич. – Сто раз говорил – не пускай их на улицу одних! Девки молодые, любой хлюст привяжется, обидит… или похуже чего приключится… А люди, цыгане что скажут? Сейчас все сбегутся, в ресторан идти пора. По всей Москве слух пойдет… Языками молоть начнут…

– Про Настьку – подавятся, – как можно тверже сказала Марья Васильевна и умолкла, задумавшись. Молчал и Яков. За окном носилась вьюга, ветер с ревом бросал в замерзшие стекла пригоршни снега. В глубине дома часы пробили девять. – Яшка… Слушай, а может… К Сбежневу не посылали?

Яков вздрогнул. Не поднимая глаз, очень тихо спросил:

– Рехнулась ты? Зачем? У них же свадьба со дня на день. Что Настька – ошалела?

– Да мало ли…

– Что «мало»?! – заорал он, вскакивая. С грохотом повалился стул, взлетела над полом сорванная скатерть, со звоном разбился упавший стакан.