Анастасия Туманова - Роковая красавица

– Слушай, чего это наши-то… Ведь вроде гаджэ в доме…

– Не обращай внимания, – отозвался тот. – Эти так любят, нарочно просят, чтобы мы петь не становились. Нравится им, что они здесь свои… Играть будешь? Нет? Ну так, сделай милость, не порть карту, у тебя глаз нехороший.

Илья, не споря, отошел, сел на пол возле дивана, взял в руки гитару и, делая вид, что поправляет настройку, прислушался.

– Так что же, Серж, ты решился окончательно? – спросил капитан Толчанинов. Он был старше других присутствующих офицеров, в черных гладких волосах блестела седина, около карих, насмешливо сощуренных глаз собрались мелкие морщинки. Илья знал, что Толчанинов уже давным-давно свой человек у цыган, что он приходит сюда запросто и иногда даже неделями живет в Большом доме, ночуя в нижней комнате на продавленном диване и никого этим не стесняя. Цыгане рассказывали, что в молодости Толчанинов был до смерти влюблен в солистку хора, дочь Глафиры Андреевны, красавицу Таню Конакову. Но Танюша отдала руку и сердце блистательному кавалергарду Налимову и укатила с ним в Париж. Толчанинов страшно мучился, бросил карьеру, пил запоем, чуть не застрелился, но потом, по выражению Глафиры Андреевны, «передурил» и страдания бросил. Затем грянула вторая турецкая кампания, Толчанинов носился со своей ротой по Балканам, бил турок, мадьяр, гуцулов, брал Плевну, мерз в Карпатах и форсировал Дунай. В Москву вернулся георгиевским кавалером, героем и законченным циником. Московские кумушки с воодушевлением кинулись сватать Толчанинову девиц, но тот ловко увертывался от женитьбы, говоря, что подобные развлечения ему уже не по возрасту и не по карману. На темном, сожженном загаром лице Толчанинова навсегда, казалось, застыло насмешливое выражение. При разговоре он то и дело поднимал ко рту длинную мадьярскую трубку, с наслаждением затягивался, выпускал дым, и речь капитана из-за этого казалась медленной.

– Решился давно, – улыбнулся Сбежнев. – Будь моя воля, увез бы Настю под венец еще на Покров. Но Яков Васильевич только сейчас дал согласие.

– И все же, mon ami, это опрометчиво, – пожал плечами Толчанинов. В его глазах блестела ироничная искорка, было непонятно – серьезен он или потешается. – Не хмурься, я говорю на правах старого друга и из искреннего расположения к тебе. Настя – хорошая девушка, великолепная певица, красавица – никто не собирается с этим спорить. Пожалуйста, забирай ее в Веретенниково, живи, сибаритствуй… Но жениться?.. Для чего подобные жесты? Зачем шокировать свет? Москва и так гудит после выходок Воронина. У него тоже шальная голова, но даже он не додумался сделать Зине предложение. А ей, разумеется, в голову не пришло этого предложения требовать. Я не хочу казаться старым занудой и долбить тебе прописные истины, но ты – дворянин, Сбежневы – известнейшая фамилия, старинный дворянский род…

– Большая честь, да нечего есть, – рассмеялся Сбежнев. – Финансовые дела мои, Владимир Антонович, возмутительно плохи. Московские барышни из благородных семейств предупреждены своими маменьками и опрометчивых амуров мне не обещают…

– Серж, не мели чепухи! – сердито отозвался Толчанинов. – Дела, в отличие от женитьбы, – вещь поправимая. Поедешь весной в имение, выгонишь управляющего, займешься хозяйством сам, выпишешь книги и журналы по сельскому хозяйству из-за границы… Через год-другой дела наладятся, и ты снова – выгодный жених. А Настя на это время с удовольствием составит твое общество. Она – славная девочка, и я даже понимаю тебя, мой милый, но… каждому свое.

– Да, а сорок тысяч? – рассмеялся молоденький Строганов. – Серж, поделись секретом! Господа, в самом деле, где можно взять сорок тысяч на выкуп хорошенькой цыганочки при таком отвратительном положении финансов?

– Никита, перестань, право, – улыбнулся Сбежнев. – Уж ты-то хорошо знаешь, откуда они взялись. Мы с тобой носились по всей Москве, занимая деньги.

– Сорок тысяч, боже правый! – усмехнулся капитан. – Яков Васильич, ей-богу, не продешевил. Как будто всю жизнь, старый леший, сватает своих красавиц за столбовых дворян.

– Будто и раньше не было таких случаев! – неожиданно вспыхнул Сбежнев, и сидящая рядом Настя обеспокоенно взяла его за руку. – Вспомни графиню Ланскую, вспомни Нащокину…

– М-м-м-гм… – неопределенно промычал Толчанинов. – Что-то не припомню, чтобы этих «графинь» водили с сужеными вокруг аналоя… Впрочем, вру. Был случай с Толстым-Американцем…

– «В Камчатку сослан был, вернулся алеутом»? – обрадованно процитировал маленький Строганов.

– Ну да, именно с этим. Хотя сей граф, кажется, был наполовину умалишенным. Играл, пил, дрался, будоражил Москву, а под занавес женился на своей подруге, цыганке Прасковье. И то лишь после того, как она уплатила все его карточные долги. Если тебя, мой милый, прельщает подобный карьер…

– Владимир Антонович! – Сбежнев порывисто поднялся с места, его синие глаза потемнели. – Вы… вы – мой друг, но я не буду терпеть…

– Полно, полно, Серж… Успокойся. – Капитан Толчанинов смущенно крякнул, тронул Сбежнева за рукав. – У меня в мыслях не было обидеть тебя или Настю. Все это, конечно, очень благородно…

– Благородство тут ни при чем, – с досадой ответил Сбежнев. В большой комнате повисла неловкая тишина. Настя, добела закусив нижнюю губу, смотрела в стену. Сбежнев виновато поцеловал ее пальчики. – Мы расстроили тебя, Настенька? Ты совсем не весела сегодня.

– Я с вами всегда весела, – не оборачиваясь, ответила Настя. – Сами знаете.

– А раз весела, что же не поешь? Боже мой, господа! – вдруг спохватился Сбежнев, и на его лице снова появилась озорная, мальчишеская улыбка. – Я совсем забыл, зачем позвал вас сегодня! Видите ли, цыгане не устают хвастаться новым тенором хора…

– Да? – заинтересовался Толчанинов, вместе со стулом поворачиваясь к столу. – И кто же это? Почему мне ничего не известно? Яков Васильевич, как же тебе не стыдно?! Скрыл от старого друга новое приобретение!

– Это приобретение пока мало известно Москве, – расхохотался Сбежнев. – Хотя что я говорю… известно, очень даже известно, даже на один день попало в газеты! Оно чуть было не задушило нашего Ваню Воронина! К счастью, вовремя оторвали…

Илья почувствовал, что пол закачался у него под ногами. На лбу выступила испарина, он дико осмотрелся вокруг, соображая, в какое окно лучше выскочить… но рядом стоял и ржал во все горло Митро, чуть поодаль заливался дробным смехом Кузьма, сдержанно улыбался Яков Васильевич, хохотали, держась за бока, цыганки. Ничего не понимая, Илья ткнул локтем в бок Митро:

– Арапо, гаджэ что – знают?!

– Знают, конечно… – Митро вытер ладонью выступившие слезы. – Да ты не бойся. Это свои, никому не сболтнут. А князь Сергей Александрыч и вовсе могила. Ты сам слышал, он про нас все знает. Хороший человек, хоть и гаджо, дай ему бог здоровья… Да ты чего стоишь? Иди туда, бери гитару. Ведь они тебя слушать пришли!

– Чего петь-то? – перепугался Илья.

– Да хоть что-нибудь. «Не тверди» пой.

– Илья, поди к нам, пожалуйста! – позвал Сбежнев. – Вот, господа, Илья Смоляков, прошу любить и жаловать. Дитя табора, знатный барышник, в хоре не так давно, но уже успел наделать много шуму. Правда, он за что-то сердит на меня сегодня. Может, и совсем не станет петь.

Илья покраснел. На всякий случай поклонился. Покосился на Якова Васильевича и спросил:

– Чего изволите, барин?

Синие глаза Сбежнева смеялись.

– Зови меня Сергеем Александровичем. Видишь, мы о тебе уже наслышаны. Настя только и говорит что о твоем чудесном голосе.

Вздрогнув, Илья взглянул на Настю. Та смотрела на него прямо, спокойно, не выпуская из ладоней руку Сбежнева. Улыбнувшись, сказала:

– Спой господам, Илья. То, что в прошлый раз пел. «Не тверди». Я повторю.

Сзади подошли Митро и Кузьма с гитарами. Илья вздохнул. Привычно подумал: и чего в таборе не сиделось?.. Взял дыхание, запел, глядя в дальний угол.

На третьем куплете Настя начала вторить ему. Она вступила чуть слышно, мягко, почти незаметно, но Илья уже не мог смотреть ни на кого, кроме нее. Звонкий чистый голос девушки уверенно шел вслед, взлетал в заоблачную высоту, а черные глаза были совсем близко – как в ту метельную, страшную ночь, как в тех промерзших насквозь санях. И сейчас он мог смотреть в них сколько угодно – ведь они пели вместе, и неважно для кого.

Вдвоем они довели песню до конца.

– С’est parfait![38] – восхитился Толчанинов. – Бесподобно! Серж, ты прав, у парня редкий тенор. Возьми-ка, друг мой. Вот и вот… и еще. Такой талант стоит того, чтобы его озолотили.

– Благодарю, ваше высокородие… Спасибо. – Илья передал деньги Варьке.

– Вот вам, пожалуйста, – феномен в чистом виде!

Пронзительный, тонкий, как у женщины, голос раздался за спиной Ильи так неожиданно, что он чуть не подскочил. Оказалось, что музыкант, господин Майданов, перестал терзать Стешку нотной грамотой и с увлечением слушал пение Ильи.

– Вам не понравилось, Петр Романович? – почти с ужасом спросила Настя.

– Бог с вами, Настасья Яковлевна, я не это имел в виду! – отрывисто сказал человечек. – Но кто здесь мне объяснит, как из глупой и довольно пошлой песенки этот разбойник ухитрился смастерить древнегреческую трагедию?

С дивана грянул хохот. Маленькому Строганову пришлось даже ухватиться за край стола, чтобы не соскользнуть на пол. Ничего не понимающий Илья растерянно взглянул на Настю. Та пожала плечами, нахмурила брови.

– Не обращай внимания… Он всегда так.

– Глупая песня! Дурацкие слова! – кипятился Майданов. – Совсем как у шарманщиков: «И до гроба любить», «не могу позабыть»… Но вы послушайте, как этот фараонов сын их подает! Как будто весь мир вокруг него рушится и сердце вырывается из груди! Вы слышали, где он взял дыхание? Перед «я смотрю», посередине музыкальной фразы! И пауза после фиоритуры против всех законов гармонии! А каков эффект? Неземное страдание, и, черт возьми, хочется рыдать! Настоящий tenor di forza![39]