Софья зажмурилась. Рассудок был, как всегда, прав, но при одном воспоминании о вчерашнем происшествии, о стиснувших ее грубо, как куклу, грязных руках с обломанными ногтями, о тяжелом запахе, идущем от расстегнутого кожуха, о пьяных черных глазах к горлу подступила тошнота. «Бесполезно… – подумала Софья с тем же тупым безразличием. – Стошнит меня рядом с ним, он обидится да прогонит. Ни чести, ни денег – вот и все. Зимой с голоду умрем. И я, и Катя, и Марфа вместе с нами. Напрасно Аня столько лет мучилась…»

Софья встала, снова подошла к берегу. Порыв ветра вывернул кусты ракитника, оторвал несколько серебристых листьев, унес их на дальний, затянутый туманом берег. Тяжелые сизые тучи затянули небо, и вода Угры еще больше потемнела. В каком-то полусне Софья подумала, что больно не будет. Холодно, наверное, но ведь и сейчас, в сыром платье, ничуть не теплей. Плавать она не умеет, значит, и кончится все быстро. И ничего больше не будет – ни изматывающих, постоянных, не оставляющих даже во сне мыслей о деньгах, ни приступов голода по вечерам, когда все уже съедено, ни долгих тоскливых, бесконечных дней нищей зимы, ни Мартемьянова, ни пьяного брата, ни усталого лица Ани… ничего. Глубоко вздохнув, Софья подошла к самому краю обрыва, открыла глаза. В это время в разрыв между сизыми осенними тучами неожиданно выглянуло солнце. И когда сияющий луч лег на свинцовую воду бегущей реки, Софья зажмурилась и шагнула вниз. Резкий ветер, удар о воду, чей-то пронзительный крик, страшный, стылый, стиснувший грудь холод, удушье – и темнота.


– …Да разденьте вы ее вовсе, Владимир Дмитрич, дело вам говорю! И не так вовсе надобно! Вы ей зубья, зубья разожмите, все само повыйдет, и на грудя жмите! От дайте я… Да-а, грудя знатные…

– Пошел вон, паршивец! Займись лошадьми лучше.

– Да осадите вы назад, помрет еще барышня от вашего благородства… Ножом разожмите зубья-то!

«Разве так умирают?» – подумала Софья, не в силах открыть глаза и чувствуя, как чьи-то руки теребят ее, растирают, поворачивают, разжимают рот… Ангелы, черти – кто это? А она, глупая, и в бога не верила никогда…

– Вот… Вот… Есть! Северьян, есть!

– Вода пошла? Ну и слава богу… Давайте ее сюда, к огню поближе, да водки ей дайте. Прямо в рот лейте, лейте со всем почтением… И растереть бы надобно. Ох, коли б не воспитание ваше…

Рот обожгла горькая жидкость, от которой Софья задохнулась и, закашлявшись, выплюнула водку. Сквозь зубы снова пошла отвратительная, теплая вода, Софья почувствовала, что те же руки держат ее за плечи, давят между лопаток сильно и больно.

– Ах… да оставьте же меня… – едва смогла выговорить она, отплевываясь и задыхаясь. – Уберите руки, кто вы?

– Ложитесь и поменьше разговаривайте, – сказал тот, кого называли Владимиром. – Не бойтесь, вас не обидят. Напрасно вы это сделали, Софья Николаевна. Если бы мы с Северьяном не успели в последний момент… Поверьте, таким образом ничего нельзя исправить.

Софья села. Кружилась голова, отчаянно болела грудь, перед глазами плавали мутные желтые пятна. Не выдержав, она легла снова, на живот, подсунув под голову скрещенные руки, и какое-то время лежала неподвижно, с закрытыми глазами, находясь между сном и явью. Кто-то накрыл ее тяжелым, кисло пахнущим зипуном. До Софьи доносилась негромкая перебранка двух мужских голосов, хруст ломаемых сучьев, к которому скоро примешалось веселое потрескивание костра, и под зипун медленно вползло тепло.

– Кто вы? – спросила Софья, не открывая глаз. – Зачем вы мне помешали?

– Во-первых, помешал вам не я, а Северьян, – ответил тот же спокойный голос. – Он первым заметил вас и в воду прыгнул тоже первым. Я пошел вторым номером, но как раз мне посчастливилось вас найти. Вы знаете, что зацепились платьем за донную корягу и я довольно долго провозился с вами, пока сумел поднять? Софья Николаевна, так шутить с судьбой нельзя.

Только сейчас, во второй раз услышав, как незнакомец называет ее по имени, Софья почуяла неладное. С невероятным трудом она приподнялась на локте, взглянула в лицо стоящего на коленях у разгорающегося костра мужчины… и, ахнув, зажмурилась. Это был светлоглазый мартемьяновский приказчик, ожидавший ее утром на подводе посреди двора.

– Подите прочь, – хрипло сказала она. – Какое вам дело до меня, до моей судьбы? Вы… хамов прихвостень!

– Эка она вас, барин! – ухмыльнулся второй, Северьян, – помоложе, почернее, понахальнее, похожий на красивого цыгана, чуть поодаль ломавший об колено один за другим сосновые сучья. – Вот она и благодарность за спасение!

– Замолчи, – приказал Владимир все так же невозмутимо, ничуть не обиженно. На Софью он не смотрел, занимаясь огнем, а она говорила – с нарастающей яростью:

– Что вы сделали, зачем? Кто вас просил вмешиваться? Что вы знаете?! Меня родной брат продал вашему… вашему… этой сволочи, продал за пятнадцать тысяч, за карточный долг! Что я должна была делать, по-вашему?! Уложить вещи в узелок и ехать с вами на телеге? Как купленная дворовая?!

– Почему бы вам было просто не убежать? – поинтересовался Владимир.

– Мне некуда бежать! – отчаянно выкрикнула Софья. – Родственников в городе у меня нет, а московским я не нужна! Денег тоже нет! Выполнять черную работу я не умею, не кончала ни курсов, ни института, не обучена языкам…

– Вам кто-нибудь говорил о том, что вы великолепно поете? Я не большой знаток, но знаю, что поставленный от природы голос – большая редкость. Вы специально учились вокалу? Чувствуется итальянская школа…

Софья только усмехнулась. Чуть погодя, когда костер разгорелся и снопы искр начали весело рваться к темнеющему небу, спросила:

– Вы ведь сами не из простых… Не обыкновенный приказный, это заметно. Ваш человек зовет вас барином…

– М-да… – несколько смущенно усмехнулся Владимир, глядя в огонь. – Не поверите, шестой год не могу его отучить от этой привычки. Позвольте отрекомендовать себя – Владимир Дмитриевич Черменский, помещик Смоленской губернии.

– Так вы дворянин? – Софья не могла не удивиться. – Почему же вы служите Мартемьянову? Вы ему тоже должны деньги?

– Я, слава богу, никому ничего не должен, – впервые за разговор в голосе Владимира прозвучала резкая нотка, и Софье даже показалось, что он обижен. – И Мартемьянову я не служу, тут другое… Долго рассказывать, Софья Николаевна. Долго и ни к чему.

– Это Владимир Дмитрич из-за меня вляпавшись, – подал голос Северьян, но Владимир, подняв голову, пристально посмотрел на него, и тот умолк. Заинтересованная Софья долго глядела на него, ожидая продолжения, но Северьян больше не сказал ни слова. Вскоре он и вовсе ушел в лес за новой партией сучьев, и Софья с Владимиром остались вдвоем.

– Вам лучше снять мокрое платье, Софья Николаевна, – помолчав, сказал Владимир. – Северьян настаивал на том, чтобы вас раздеть, но я не решился. Наденьте вот это. По крайней мере, сухое и чистое, за это ручаюсь. Я скоро вернусь, помогу Северьяну.

Он взял лежащий у костра топор и зашагал в сторону леса, со стороны которого уже поднимался седой, страшный туман. Софья окликнула его:

– Владимир Дмитриевич! Но… но как вы нашли меня? Как вообще здесь оказались? Здесь совсем безлюдное место, только охотники бывают…

– Во-первых, я охотник, – усмехнулся он, полуобернувшись к девушке. Рыжий отсвет огня лег на его высокую фигуру с широким, почти мужицким разворотом плеч, и Софья невольно вспомнила, какие жесткие и сильные у него руки. – А если без шуток… Я видел, как вы разглядывали меня из-за занавески. Сегодня утром. Мне не понравилась ваша… ваше лицо. Человек с таким лицом способен на любую глупость. И я просто пошел за вами. И кажется, не ошибся.

– Я вас совсем не слышала… – растерянно сказала Софья.

Черменский снова усмехнулся:

– Говорю же, я неплохой охотник. – И, помахивая топором, ушел в лес.

Оставшись одна, Софья села как можно ближе к огню и, дрожа, стянула с себя мокрое, порванное в нескольких местах, безнадежно испорченное платье. Над ней тут же тоненько заныли злые осенние комары. Торопливо, не попадая в рукава, Софья натянула широкую мужскую рубаху, тканые порты, накинула сверху суконную поддевку, легла на прежнее место, с головой накрывшись уже знакомым зипуном, – и неожиданно заснула мертвым сном.

Ее разбудил громкий сухой треск, разнесшийся над рекой и разом поднявший из камышей стаю диких уток. Сразу же поняв, что это выстрел, прозвучавший мало не в двух шагах, Софья села и, не понимая, где находится, испуганно осмотрелась. Было уже совсем темно, над Угрой высоко в очистившемся небе стоял месяц, покрывая водную гладь мертвенной рябью, костер горел, источая крепкий запах смолы и шишек, рядом, на палках сушились мужские рубашки и порванное платье, а оба спасителя Софьи стояли у огня, Владимир – во весь рост, Северьян – на коленях, оба обнаженные до пояса и – с поднятыми руками.

– Как есть сейчас стрелю! – раздался грозный голос, и массивная фигура с поднятым ружьем выступила из камышей в дрожащий круг света. – Вот прямо как есть стрелю, коли барышню, кромешники, не отпустите! Софья Николавна, ежели они вам чего худого сделали, так я обоих на месте наповал!.. И в Угру сброшу – поминай, как звали!

– Ма-а-арфа… – выдохнула Софья, берясь за голову. – Опусти ружье, глупая, это вовсе не разбойники! Успокойся, Владимир Дмитрич благородный человек…

– Что-то никакой благородности не примечаю… – пробормотала Марфа, нехотя опуская ружье. – Рожа цыганская, конокрадская, и боле ничего. Софья Николавна, вы бы ко мне поближе…

Прежде чем Софья сообразила, что Марфа имеет в виду, стоящий в тени Владимир сложился пополам в приступе беззвучного смеха, а Северьян, весь бывший на виду в столбе света, оскалил белые зубы, сдвинул на затылок картуз и медленно, не опуская рук, пошел прямо на Марфу.

– Стоять! – та снова подняла ружье, сдвинула брови.

Северьян шел не останавливаясь. Визг Софьи, окрик Владимира: «Стой, болван!» – и выстрел прозвучали одновременно, картуз с головы Северьяна улетел в костер, а сам он без единого звука упал навзничь.