– Аня, скажи, пожалуйста… – осторожно начала Софья. – К тебе примерно полтора месяца назад должен был заходить некий… Владимир Черменский. Это, видишь ли, мой старый…

– Так он еще не здесь?! – не дослушав, поразилась Анна. – Соня, он разве не приехал?! Да, да, конечно, он был у меня, все рассказал, мы долго говорили, и я сама дала ему твой адрес! Он мне показался достойным молодым человеком… И семья такая известная… Что же это, он обманул тебя?! Да ведь он при мне писал тебе это письмо, я… я же видела его лицо, его глаза! Господи, неужели я до сих пор ничего не понимаю в людях?..

– Письмо пришло более месяца назад, – тихо сказала Софья. – А его… нет.

– Странно… – задумалась Анна. – Что могло произойти? – И сама же себе ответила: – Да бог мой, все, что угодно! Он мог попросту захворать! Или какие-нибудь дела в имении, или… да мало ли! Мне кажется, ты зря впала в такую ипохондрию. Просто нужно еще немного подождать. Тем более что у тебя здесь так удачно все складывается. Расскажи-ка мне еще, что у тебя написано в контракте. Еще возьмут в кабалу пожизненную, знаю я этих театральных аферистов…

В эту ночь сестры так и не легли ни на минуту, разговаривая обо всем на свете, – о ролях Софьи в театре, о том, что ей в самом деле нужно всерьез учиться вокалу или, по крайней мере, купить рояль, о Марфиных заработках в мастерской, о недавно появившемся у нее ухажере – мастеровом из красильного заведения, о потерянной навсегда Грешневке, о Катерине и том, как и где ее искать… Опомнились обе уже тогда, когда за окном начало светать и с улицы мужской хриплый голос зычно возгласил:

– Мадам! Ждать вас али раздумали?

– Ой, это кто? – испугалась, вскакивая, Софья.

– Извозчик, – Анна встала из-за стола, потянулась, сонно и удивленно сощурилась на ходики. – Надо же, ночь как пролетела… А я его нарочно просила пораньше за мной сюда заехать, чтобы на утренний поезд успеть.

– Так ты уже уезжаешь?! – расстроилась Софья. – Полгода не виделись – и опять уезжаешь!

– Что делать, Соня, дела не ждут. – Анна уже накинула на плечи меховую накидку, взяла свой дорожный саквояж, обняла сестру – и, с трудом улыбнувшись, словно все еще сомневаясь, стоит ли говорить, призналась:

– У меня ведь Петька, мерзавец, женился.

Софья молча опустилась на стул. Подняла на сестру разом наполнившиеся слезами глаза. Пробормотала:

– Боже мой… Аня… Но… Но как же так? И ты так спокойна…

– А вот так, – пожала сестра плечами. – Да ты не плачь, что плакать? Давно, еще в марте. Да что же ты, вот глупая какая… Я ведь с ним шесть лет прожила и каждый день этого ждала. И так чудо, что столько времени продержался. Наверное, не самая последняя красавица я на Москве.

– Аня, о чем ты говоришь… И только сейчас сказала, всю ночь о пустяках проболтали… Как же ты теперь?! Господи, какая подлость, низость… – Софья вдруг вскочила и напористо, быстро заговорила, приблизив прямо к сестре загоревшееся лицо: – Вот что – оставайся у меня! Сама говоришь, мои дела наладились, деньги есть, скоро квартиру сменю, рояль и вправду купим, хорошо заживем! Куда, зачем ты поедешь? Чем ты теперь в Москве жить будешь? Нет, тебе, конечно, надобно оставаться…

– Сонечка, милая, – мягко, но решительно оборвала ее Анна. – Незачем мне оставаться. И, будь покойна, от Петьки я не нищей вышла. Он дом в Столешниковом за мной оставил, пятьдесят тысяч мне отписал, вся обстановка, все украшения мне остались. У меня уж и мысли есть кое-какие, я не пропаду. Может, и к лучшему, что так сложилось. Я сначала тоже плакала… Хоть и знала, что так все будет, а все-таки надеялась… Помнишь, как Марфа говорит: «Бабий ум короток…» Не реви. Где наша не пропадала. Лучше после закрытия сезона сама ко мне приезжай. Может статься, и Катерина к тому времени объявится.

Говоря это, Анна не плакала: даже капли горечи не было в ее сухих, спокойных глазах и насмешливой улыбке. Только лицо под черной, широкой, по последней моде, шляпой казалось бледнее обычного, да слегка подрагивали сжимающие черную бархотку пальцы. Софья была слишком изумлена и растерянна, чтобы дальше уговаривать сестру, и к тому же чувствовала, что это бесполезно: Анна всегда сама устраивала свою жизнь.

В молчании сестры вышли из дома в голубое холодное апрельское утро. Озябший извозчик встретил их сердитой бранью сквозь зубы, Анна заставила его замолчать двугривенной монетой, взобралась в пролетку и приказала:

– На станцию.

Софья махала сестре рукой до тех пор, пока скрипящая пролетка не скрылась за углом, и потом еще долго стояла, прислонившись плечом к покрытой седой изморозью калитке и глядя на то, как из-за куполов церкви поднимается туманное красное солнце. Затем вернулась в дом, не раздеваясь легла на кровать и, с радостью вспомнив о том, что утром у нее нет репетиции, заснула крепким, тяжелым сном.

Вечером давали весьма незамысловатый водевиль из жизни очень благородного семейства с не очень благородным папашей, от главной героини требовались главным образом чарующие улыбки и пение, но Софья все же выучила текст и работала без суфлера, помня совет Мерцаловой: «Даже «Кушать подано» так скажи, чтобы назавтра весь город вспоминал!» После первого действия ее вызывали несколько раз, преподнесли роскошнейший букет белых хризантем без карточки и записки, и Софья как раз озадаченно разглядывала его в своей уборной, когда открылась дверь и вошла Мерцалова.

– Маша? – удивилась Софья, сразу забыв о цветах. – Ты почему здесь?

– Пришла спектакль посмотреть, – пожала плечами Мерцалова. Ее живот уже не утянуть было никаким корсетом, и она с грехом пополам маскировала его тяжелой шалью с кистями. Ее черные глаза возбужденно блестели, на скулах горел темный румянец, и Софья удивилась еще больше:

– Что это ты такая? Давно тебя веселой не видела…

– Да я ведь и в театре давно не была, – улыбнулась, сверкнув зубами, Мерцалова, и сразу стало заметно, насколько она все-таки хороша. – А сейчас посидела, тебя послушала, на Ваську, этого дурака, поглядела – и душа отошла. Не навеки же, думаю, в положении ходить, избавлюсь ведь когда-нибудь от этого обстоятельства. – Она небрежно шлепнула себя по животу, и Софье стало не по себе. Мерцалова, кажется, заметила это и, перестав улыбаться, придвинулась ближе. – Ладно… Тебе выходить скоро, а я тут глупости болтаю. А ведь по делу, между прочим, пришла!

– По делу? – Софья, отвернувшись от зеркала, внимательно посмотрела на нее. – О чем ты, Маша? Спектакль еще не кончился!

– Так вот, когда кончится, – таинственно, несколько раз оглянувшись на прикрытую дверь, сказала Мерцалова, – мы с тобой в гостиницу «Эдельвейс» поедем.

– Зачем?

– Тебя там ждут.

– Кто? – хрипло спросила Софья, а сердце уже бухнуло у горла молотком. – Почему… Почему же он сам не пришел?

– Вижу, знаешь, кто ждет! – широко улыбнулась Мерцалова. – Стало быть, причины имеются. Понимай сама.

– Да… Да… Он так долго не ехал, значит, была причина… – как в бреду, пробормотала Софья. – Господи, как неожиданно…

– Так едешь?

– Конечно, Маша, конечно! Спасибо тебе! – Софья, вскочив, порывисто кинулась ей на шею, неловко зацепила рукавом коробку с пудрой, та высыпалась ей на платье, и они обе с ахами и причитаниями принялись стряхивать белую пыль с алого сукна. Поправляя какую-то складку, Софья мельком взглянула на Мерцалову и удивилась странной горечи, на миг исказившей ее лицо. Но в следующий миг Мерцалова улыбнулась, протянула ей кружевную накидку, шепнула: «Беги, пора!» – и Софья помчалась на выход.

Второе действие она отработала в полубеспамятстве, благодаря бога, что не поленилась выучить текст, и автоматически произнося вызубренные слова, не слыша ни суфлера, ни реплик партнеров. Публика, впрочем, ничего не заметила, ее вызывали без конца, театр дрожал от криков: «Грешнева, браво!», и Софья, в который раз раскланиваясь на авансцене с приклеенной к губам улыбкой, с мучительной досадой думала: когда же это закончится? Но зрители все хлопали, она все выходила, все кланялась, и казалось, конца этому не будет.

Наконец публика угомонилась, и Софья бросилась в уборную умываться и переодеваться. С досадой осмотрев свое простое черное платье из гладкого шелка, она пожалела о том, что не надела сегодня лучшее, бледно-зеленое, муаровое, так шедшее к ее волосам и глазам, сшитое по настоянию Мерцаловой за бешеные деньги. Но ехать домой, чтобы переодеться, не было времени, и к тому же Софья чувствовала: несколько минут проволочки, и она лишится рассудка. Сердце колотилось, спина была покрыта испариной, даже дышать было трудно, и мысль в висках стучала только одна: вот сейчас… Совсем немного осталось… Две улицы до гостиницы – и они встретятся с Владимиром… Одевшись и набросив на плечи плотную накидку, Софья вылетела из уборной, пробежала по опустевшему коридору, по черной лестнице и оказалась на улице.

У ограды дожидался извозчик. Из пролетки высунулась рука в черной перчатке.

– Соня, что так долго? Сюда…

Вскочив в экипаж и усевшись рядом с Мерцаловой, Софья вдруг спохватилась:

– Маша, а ты-то куда едешь? Смотри, какая ты бледная! Плохо тебе? Весь спектакль отсидела, да еще со мной покатишь? Хочешь, я дойду сама, здесь близко, а ты на извозчике – домой…

– Третий лишний, понимаю… – усмехнулась Мерцалова. – Да не бойся, я тебя только до нумера провожу, а там уйду. Все-таки гостиница, время позднее, мало ли что, пристанет хлюст какой-нибудь. А обратно уж он тебя доставит.

Софья сконфуженно улыбнулась и больше не заговаривала ни о чем до самой гостиницы. Апрельский вечер синел нежными сумерками, пахло сырой землей и первой свежей зеленью, над потемневшими крышами домов вставала большая золотистая луна, немного ущербная и казавшаяся из-за этого печальной. Они ехали через главные улицы города, в окнах домов горел свет, сияли то и дело распахивающиеся двери ресторанов, впуская наружу гомон, смех и песни; на площади какие-то молодые люди, узнав проезжающих в экипаже актрис, хором грянули: «Ура прекраснейшим!!!» – и Мерцалова послала им воздушный поцелуй, а Софья, с каждой минутой волнующаяся все больше, не сумела даже улыбнуться.