…Катерина медленно шла по дорожке, кутаясь в платок и пряча в рукава пальто озябшие руки. Был серый сумрачный день, с неба сыпал снег, снегири, облепившие рябину, задорно свиристели и сбрасывали с поникших веток мягкие снежные хлопья. Полюбовавшись ими, Катерина бросила на снег несколько хлебных крошек, посмеялась, глядя на поднявшуюся из-за них птичью свару, и пошла по едва заметной стежке к пруду. Она уже давно не ходила сюда и почти забыла о своем давнем приключении, поэтому веселый оклик заставил ее вздрогнуть:

– Эй, фартовая, ты?

Она подняла голову. Верхом на заборе сидел Васька и разглядывал ее своими желтыми глазами. Нос его был совершенно красным от мороза, из валенок выглядывали клочья соломы, слишком большая для него мужская синяя поддевка была подпоясана веревкой, но выглядел Васька бодро и весело болтал ногой в валенке, который вот-вот был готов свалиться в снег.

– Ну, будь здорова, что ли! А я уж думал – подорвала ты отсюда. Обещалась ведь. Али пообвыклась?

– Здесь не привыкнешь, – сумрачно сказала Катерина, подходя ближе к забору. Снег здесь доходил ей до колен, и Васька, крикнув: «Да не лезь ты, дурища, угрузнешь!» – ловко спрыгнул в сугроб сам. Прежде чем Катерина успела сообразить, что он собирается сделать, Васька ловко обхватил ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. Катерина отстранилась – скорее озадаченная, чем оскорбленная. Долго и внимательно рассматривала Ваську – до тех пор, пока с физиономии у того не пропала улыбка.

– Эй, ты чего так глядишь? Обиделась рази? Да я так, как сеструху… Нужна ты мне! Али не доводилось допрежь?

Катерина молча покачала головой. Васька усмехнулся, но было заметно, что он смущен. Некоторое время они молча стояли друг против друга. Короткий зимний день темнел, подходили сумерки, снег становился синим, мерцающим на открытых местах. Пролетевшая мимо ворона сбила с кривой березы шапку снега, она упала и мягко разбилась прямо у ног Катерины. Та вздрогнула, очнулась.

– Ладно… Мне некогда. Пора возвращаться, скоро опять работать.

– Постой. Куда так сразу-то? – Васька хотел было поймать ее за руку, но Катерина спрятала ладонь за пазуху. – Может, ты это… есть хочешь?

– Не хочу.

– У меня бублик есть. Согрелся, теплый.

– Ну, давай, – удивленно сказала Катерина, заметив, что Ваське почему-то очень хочется угостить ее, и не видя причины, чтобы отказаться. Тот вытащил из-за пазухи помятый, но в самом деле теплый бублик. Великодушно предложил:

– Хочешь весь?

Но Катерина отказалась и, разломив бублик, половину отдала Ваське. После кислого и жесткого приютского хлеба сдоба показалась ей невероятно вкусной, и Катерина ела бублик по кусочкам, смакуя и растягивая удовольствие. Васька, наблюдающий за ней, в конце концов отдал ей остаток своего куска:

– Доедай уже, сирота казанская… Морют вас тут голодом хужей каторжных.

– Шпашибо… – невнятно отозвалась Катерина. Васька рассмеялся и стряхнул с ее щеки крошки.

– Да ты не спеши. Хочешь, я завтра еще принесу?

– А ты разве завтра снова придешь? – как можно спокойнее спросила Катерина, чувствуя, как горячо и радостно запрыгало сердце.

– Что ж не прийти к раскрасавице такой? – ухмыльнулся Васька, но, увидев, как нахмурилась Катерина, поспешно перекрестился: – Вот тебе крест, правду говорю! Ты не цыганка ли? Я такое только у ихних видал…

– Нет. Моя мама черкешенка была. – Доев бублик, Катерина отряхнула пальцы и, подумав, сказала: – Ты завтра не приходи. И послезавтра тоже. Если я сюда буду каждый день бегать, заметят. И так нельзя… В пятницу приходи.

– Приду, – серьезно пообещал Васька и затопал к забору, аккуратно попадая валенками в собственные следы. Катерина же, не оглядываясь, пошла по глубокому снегу в обход пруда.

Она уже вышла на главную аллею, очищенную дворником от снега, когда ее окликнули звенящим от любопытства шепотом:

– Эй, Катя… Грешнева! Где это ты бегала? Забыла, что к пруду запрещено ходить?

Катерина подняла голову. В упор, без удивления, без страха посмотрела на стоящую перед ней Таню Сенчину. Катерина уже знала цену этому своему взгляду: через минуту Сенчина захлопала ресницами и жалобно сказала:

– Да что ты, ей-богу… Я же никому не скажу…

– Разумеется, не скажешь, – равнодушно сказала Катерина, проходя мимо. – Попробуй сказать – я тебе язык ножницами отрежу и съесть заставлю.

– Бешеная… Цыганка дикая!.. – дрожащим голосом выкрикнула ей в спину Сенчина, но Катерина не обернулась.

Все же неожиданное появление Сенчиной на аллее насторожило ее, и в пятницу Катерина к пруду не пошла. Чтобы избежать соблазна, она даже выпросила себе разрешение поработать вместо прогулки и провела два часа одна в пустой, освещенной двумя лампами «рабочей». Руки ее мелькали над батистом сорочки, кладя тонкую, ровную «паутинку», но думала Катерина о другом. О том, что, как бы ни боялась ее Сенчина, долго та не удержится и рано или поздно разболтает о походах Грешневой к пруду или, что еще хуже, увидит их с Васькой вместе. О том, что после этого ее, Катерину, скорее всего, вообще перестанут выпускать в сад и уж точно не позволят подойти к пруду: нравы в стенах приюта были строгие. А стало быть, план побега, отложенного было Катериной до весны, нужно обдумывать уже сейчас: пока Ваське не надоело висеть на мерзлом заборе, ожидая ее.

Больше всего Катерину беспокоило отсутствие всяких средств для такого серьезного предприятия, как побег. Просить у Анны, разумеется, было нельзя. Продать было нечего, да и возможности для этого не было: приютских почти не выпускали в город, а во время редких прогулок по бульвару они находились под неусыпным надзором воспитательниц. Стало быть, опять вся надежда на Ваську. А стоит ли надеяться?.. Ведь даже поговорить с ним она ни о чем еще не успела…

Размышления Катерины прервало неожиданное появление Оли Масловой. Девочка вбежала раскрасневшаяся от мороза и, лишь на мгновение прижав замерзшие руки к печке, тут же села за стол и притянула к себе стопку скроенных носовых платков.

– Работать послали? – не отрываясь от вышивания, спросила Катерина.

– Угу… – невнятно, прикусывая нитку, отозвалась Оля. – Ужасти, сколько недоделанного всего осталось. А на Рождество как раз княгиня с детками прибудут, так это для ихней милости старшей княжны приданое… Ты и рубашки для них шьешь, не знала разве?

«Ихнюю милость» княжну Лезвицкую, старшую дочь покровительницы приюта, Катерина уже видела, когда та приезжала в приют вместе с матерью и раздавала лакомства и подарки. Вспомнив о княжне, Катерина подумала, что той, скорее всего, не помогут даже роскошные вышитые сорочки и изящнейшее, не хуже парижского, белье: княжна была невзрачной блеклой девицей с бесцветными волосами и большими водянистыми глазами, делающими ее похожей на выловленного карпа. Вот если бы в это белье завернуть Анну или Софью… Вот это была бы в самом деле краса ненаглядная! Замечтавшись, Катерина пропустила мимо ушей довольно большую часть болтовни Масловой и очнулась, когда та уже заканчивала. Из оцепенения Катерину вывело слово «деньги»:

– …и денег привезут для всего приюта, «дар рождественский»! Говорят, нам платья новые пошьют и польты на весну. Вот бы чудно было, а то прошлой весной я за старшеотделенкой Коровиной донашивала, так прямо под руками разлезалось, срам и…

– Деньги, говоришь, привезут?.. – задумчиво переспросила Катерина. Внутри ее словно разом загорелось что-то, забилось сильными, жаркими толчками, и она не сводила глаз с вышивки на столе, боясь, что Маслова заметит это. Но та с упоением продолжала болтать:

– А как же, знамо дело! Кажин год так бывает, это ты новенькая и не знаешь, а я сюда «стрижкой» из деревни прибыла! И княгиня, и граф Солоницын, и госпожа Чечихина – завсегда на Рождество ба-а-альшой капитал жалуют.

– И что – эконому отдают? – самым безразличным на свете голосом поинтересовалась Катерина. И тут же выругалась: – Ох, господи, палец!

– Возьми платок живей! Да не этот, этот на продажу! – Маслова сердобольно подсунула ей обрывок грубого холста и рассмеялась: – Да кто ж Виссариону Серафимычу такие деньги доверит? Они же выпивают, всяко может статься… У начальницы в комнате, знамо дело, под замком, до поры до времени… Господи, миленький, да неужто вправду пальта нового дождуся?!

– Дай бог, – пробормотала Катерина, зализывая палец. Сердце стучало как бешеное.

Ночью Катерина не могла заснуть. В большой спальне было темно, только из коридора пробивался слабый свет газового рожка; слышалось сонное дыхание двадцати спящих девочек, чуть слышное скрипение сверчка за печью. На полу лежали лунные пятна, пробивающиеся сквозь затянутые ледяными узорами стекла. Запрокинув голову, Катерина смотрела на медленные перемещения по искрящимся окнам света луны и вспоминала слова молитвы. В бога Катерина не верила, но кого еще просить о том, чтобы завтра в час прогулки Васька оказался на заборе, она не знала. И просила страстно, горячо, сжимая кулаки под одеялом: «Помоги, господи, Пресвятая Богородица, помогите же хоть раз в жизни!» Лунные блики искрились на ледяных завитушках окна, сверчок скрипел, бог молчал.

Утром Катерина поднялась разбитая и усталая, с больной головой. Умывание ледяной водой не помогло, вкуса утреннего чая и черствой булки, поданной к нему, она даже не почувствовала. Сидя вместе с другими девочками в плохо освещенной «рабочей» и тупо кладя стежок за стежком на раскроенные платки, она думала лишь об одном: придет или не придет сегодня Васька.

Он пришел. Еще издали Катерина увидела его взъерошенную фигуру, оседлавшую забор, и невольно прибавила шагу. Приближаясь к забору, она постаралась изобразить равнодушие на лице, но Васька все равно заметил что-то и, прыгая с забора в сугроб, подозрительно спросил:

– С чего веселая такая? Соскучилась, что ль? Вчерась небось не пришла, я, как ворона примерзшая, два часа тута сидел, чуть не помер, а она…