– У-у… цыган, морда черная!

– Сам ты цыган! – неожиданно обиделся конокрад, сплевывая в круг света длинный сгусток крови вместе с зубом. – Не хужей тебя небось православный!

– Поговори еще, морда!.. – мужик замахнулся горящей головней так яростно, что Владимир не успел его остановить, но конокрад вдруг взвился на ноги, как опущенная пружина, и головня, просвистев мимо, покатилась по земле, сыпля искрами, а мужик, удивленно ругаясь, свалился на четвереньки. Остальные заржали, а конокрад, скаля белые крупные зубы, которые портила лишь новообретенная, еще сочащаяся кровью щель, повернулся к Владимиру:

– Спасибо, твоя милость. Ить убили бы.

Владимир молча кивнул, зная, что парень прав: лошадиных воров в деревнях били всегда страшным боеми всегда до смерти. Конокрад в самом деле был похож на цыгана: даже в прыгающем свете головни было заметно, какой он смуглый, как черны его свалявшиеся, лохматые волосы, какой шальной блеск сквозит в черных, узких, раскосых глазах и как белозуба его наглая усмешка. Но, услышав, что парень не цыган, Владимир почему-то сразу ему поверил. Тем не менее он сурово сказал:

– Вяжите. Завтра к уряднику отвезу.

– Зря ты, барин. – Парень нехотя протянул руки. – Меня вязать нельзя, пустое дело. Вот увидишь, водичкой вытеку из веревки-то. Не вяжи, я и так не побегу, вот тебе крест…

– Помолчи, – вполголоса сказал Владимир. – Взбесишь мужиков, так я их не удержу.

– Твоя правда, – поразмыслив, согласился конокрад и больше рта не открывал до тех пор, пока его, связанного, не посадили у скирды сена и Владимир не спросил, сам не зная, для чего:

– Как тебя зовут?

– Северьяном. Покойной ночи, барин, спи. А то вон светает уж…

Владимир повалился рядом с конокрадом в сладко пахнущее сено и последовал разумному совету.

Он проснулся на рассвете с точным ощущением того, что на него кто-то смотрит. Открыв глаза и проведя по ним мокрым от росы рукавом, Владимир понял, что не ошибся. В двух шагах, скрестив по-турецки ноги и внимательно поглядывая на него своими узкими глазами, сидел Северьян. Владимир разом вспомнил ночное происшествие и поразился тому, что на конокраде действительно не было ни одной веревки. Все они, аккуратно смотанные, лежали у погасшего костровища.

Проследив за изумленным взглядом Владимира, Северьян ухмыльнулся:

– Говорил я тебе, барин…

Владимиру очень хотелось спросить, как Северьяну удалось это проделать, но вопрос родился другой, более практичный:

– Зачем же ты не убежал? Все спали, никто не погнался бы… И лошади вон стоят, бери любую…

– А чего мне бежать?.. – Северьян потянулся, небрежно почесал под мышкой. – Во-первых, я тебе обещал. А во-вторых, вы меня теперь и так не догоните, ни верхи, ни пеши. И вчера-то не пойму, как так вышло: не навались твои тюхи всей кучей – не болтали б мы с тобой.

– А не врешь? – недоверчиво сощурился Владимир.

– Поп с паперти врет! – обиделся Северьян. Пружинисто вскочил на ноги и пригласил: – Вот подойди и бей меня!

– Не хватит тебе вчерашнего? – Владимиру показалось недостойным бить недавно избитого, но Северьян лишь шире оскалил зубы и еще раз предложил:

– Давай! Да так, чтоб со всего маху! Боишься, что ль?

Возмущенный Владимир бросился на него – и тут же полетел на землю. Вскочил, бросился снова – и снова отправился наземь. После шестой попытки Северьян протянул ему руку:

– Будя, барин, с непривычки-то…

– Как ты это делаешь? – восхищенно спросил Владимир, поднимаясь на ноги.

…Когда через полчаса спящие в копне мужики были разбужены хриплыми, придушенными вскриками и звуками борьбы, они увидели потрясающую картину: барин и вчерашний конокрад, сцепившись, катались по примятой траве, под ногами у удивленно косящихся на них лошадей, и «цыган», пыхтя, советовал:

– Да ты не души меня, не души… Придушить-то каждый смогет… Ты делай, как показывал, да не сюда! В живот! Ну, почти выучил… Глянь, меня чичас твои тюхи убивать начнут!

Действительно, мужики, уверенные, что молодого барина нужно немедля спасать, уже взяли их в кольцо. Владимир и Северьян немедленно расцепились, вскочили на ноги.

– Назад! – грозно крикнул мужикам Владимир. А Северьяну сказал: – Идем.

– К уряднику?

– В усадьбу.

Впервые за все время Северьян взглянул на него серьезно и даже с каким-то испугом. С минуту он даже колебался, не сходя с места, и смотрел вслед идущему к лошадям Владимиру до тех пор, пока тот, обернувшись, не крикнул:

– Ну, и пошел тогда прочь! Сдался больно – упрашивать тебя…

Северьян хмыкнул – еще недоверчиво, затем рассмеялся и припустил бегом вслед за вышагивающим в сторону усадьбы вороным аргамаком.

Владимир прекрасно понимал, чем рискует, приведя в усадьбу невесть откуда взявшегося конокрада, и Фролыч прямо предупредил его о том, что в случае «неизбежных бедствий» снимает с себя всякую ответственность, о чем и отпишет немедленно в Москву батюшке. Но Владимир в глубине души надеялся на то, что раз уж Северьян, упустив великолепнейший шанс, не сбежал этим утром со всеми барскими лошадьми, то, возможно, не сбежит и впоследствии. Надежда эта была очень небольшой, но Владимиру до темноты в глазах хотелось научиться драться так же ловко, как этот лошадиный вор, – угрем выскальзывая из рук, умело бросая противника то через плечо, то через бедро – и при этом не получить ни одного ответного удара. Никогда прежде он не видел ничего подобного и прямо сказал об этом Северьяну. Тот только рассмеялся: «И не увидишь, твоя милость! Вот к зиме поеду в Шанхай, – айда со мной, там насмотришься!»

Выяснилось, что Шанхай был родиной Северьяна, родившегося от недолгой любовной связи русской проститутки и китайского кирпичного мастера. От отца, которого он в жизни не видел, Северьян унаследовал лишь широкие скулы, раскосые черные глаза и иссиня-черный цвет волос, курчавых и жестких. Из-за этого набора его повсеместно принимали то за цыгана, то за еврея, то за татарина, иногда даже за араба, но в китайские его корни не верил никто: слишком он выделялся высоким ростом и широким разворотом плеч от этого мелковатого народа. Впрочем, Северьян не настаивал, предоставляя считать его «хоть чертом в ступе – какая разница?».

Матери Северьян тоже не помнил, потому что, родив его, она не прожила долго, свалившись от местной лихорадки, косившей людей сотнями. Свое детство он провел в Шанхае, в русской колонии, в церковном приюте для незаконнорожденных, откуда постоянно убегал на улицу. К двенадцати годам Северьян с легкостью болтал и по-русски, и по-китайски, выучился боевым приемам, которые в этом городе мог продемонстрировать любой водонос в синей грязной куртке, а потом ему разом надоел и приют, и Шанхай, и вечная жизнь впроголодь – и Северьян сбежал. Сбежал на север, в незнакомую Россию, где у него не было ни одной родной души, – как, впрочем, не было ее и в Шанхае.

Оказавшись в России, Северьян стал обычным бродягой. Он жил и воровал понемногу во всех губернских городах, в Москве болтался с шайкой «поездушников», в Смоленске лазил по купеческим лабазам, в Тамбове его чуть не зарезали местные воры, не нуждающиеся в конкурентах, в Одессе он болел холерой и чудом выжил, похудев до прозрачности и, по его словам, «весь на дерьмо изошедши», в донских степях жил при конном табуне с калмыкскими работниками, в Ростове его содержала какое-то время купеческая вдова-миллионщица, а потом выгнала, застав с собственной кухаркой. Мало сему огорчившись, Северьян отбыл из Ростова вместе с драгоценностями купчихи и серебряными ложками кухарки и вознамерился ехать на Кавказ «смотреть джигитов». Но, перепутав на вокзале поезд, он зайцем укатил в Центральную Россию и там застрял на несколько месяцев в цыганском таборе. Потом ушел и оттуда.

О себе Северьян говорил с охотой, словно рассказывая увлекательную историю, в которой были и лихие кражи, и погони, и верные подельники, и страстная любовь. Владимир, чувствуя, что парень изрядно привирает, тем не менее слушал со вниманием. Опасения его не подтвердились: Северьян не покинул усадьбу, искренне говоря, что ему лучше прожить лето здесь «на готовых харчах», чем болтаться по дорогам и промышлять опасным заработком. Отныне они с Владимиром каждое утро уходили на пустой берег реки и там, на песке, занимались «китайскими штучками» до хруста в костях. Владимир учился быстро и вскоре почти ничем не уступал своему учителю. В свободное от этих занятий время Северьян крутился в конюшне, возился с лошадьми, которых очень любил и всерьез считал гораздо лучше людей, мог шутя починить упряжь, залатать сапог, перекрыть крышу, положить клепку на самовар и открыть ногтем огромный замок на клети с картошкой, потерявшийся ключ от которого три дня искали всей усадьбой, да так и не нашли. Казалось, не было такой вещи на свете, которой не умел бы этот черномазый парень с раскосыми и наглыми глазами. В усадьбе к нему быстро привыкли, хотя и косились с недоверием, хорошо зная историю, благодаря которой Северьян оказался здесь. Но Северьяну на косые взгляды было наплевать, равно как и на всех обитателей усадьбы. С некоторым почтением он относился лишь к молодому барину, но Владимир не обольщался на этот счет, считая это уважение притворным.

Ближе к осени Северьян сказал:

– Что ж, Владимир Дмитрич, хорошо у тебя, но надо и честь знать. Пора мне сваливать отсюда.

Владимир сам не ожидал, что так сильно огорчится, услышав это.

– Зачем тебе уходить, дурак? Да еще на зиму глядя?

– Так ведь и вы тож уезжаете, – с досадой сказал Северьян, глядя вниз, на свои облепленные соломой и дегтем босые ноги. – Вам в Москву, в ваше юнкарьское, а я тут кому нужен? В первый же день за ворота выкинут. А то еще хужей – исправнику сдадут. Нет уж, Владимир Дмитрич, не согласный я.

Поразмыслив, Владимир решил, что парень прав, и с искренним сожалением сказал:

– Жаль, что так получается. Я к тебе привык. Видит бог, если б не отец, а я тут хозяином был, – никто бы и слова не пикнул. А меня Фролыч, правда твоя, не послушает. Что ж… держи вот на путь-дорогу, да спасибо за науку.