– Какого цвета? – хрипло спросил Дейн.

– Винно-красного с черными ленточками по вырезу. Вот здесь. – Она провела на груди букву U. – И прелестная ажурная строчка под… вот здесь. – Она провела пальцем под выпуклостью груди на дюйм, ниже сосков. – И ажур на правой стороне подола. Отсюда, – она показала на бедро, – и до низу. И я купила…

– Джесс. – Имя прозвучало сдавленным шепотом.

– …тапочки им в пару. Черные с…

– Джесс. – Одним стремительным движением Дейн бросил вожжи и затащил ее себе на колени.

Это испугало лошадей, они повернули головы, фыркнули и ускорили шаг.

– Стоять! – резко приказал Дейн.

Сильная правая рука прижала Джессику. Это было похоже на сидение на колеблющейся кухонной плите: его жесткое горячее тело сотрясалось от напряжения. Рука скользнула по бедру, вцепилась в верхнюю часть ноги.

Джессика подняла глаза. Он недоброжелательно смотрел на свою руку в перчатке.

– Ты, – прохрипел он. – Чума тебя побери!

Она запрокинула голову.

– Если хочешь, могу повторить. Ночная рубашка…

Свирепый черный взгляд сместился на ее рот. Дыхание у него вырывалось со свистом.

– Ну нет! – Стремясь наказать, Дейн впился в ее губы.

Но для Джессики это был вкус победы. Она ее чувствовала в горячности, которую он не мог скрыть, в пульсирующей напряженности фигуры, она ее услышала яснее любых заявлений, когда язык толкнулся, требуя впустить его.

Он ее хотел. Все еще хотел.

Возможно, он сопротивлялся, но ничего не мог с собой поделать – как и она.

В этот момент ей не нужно было притворяться, и Джессика извернулась и обняла его за шею, прижалась, жадно целуя, а он целовал ее.

Как будто две враждующие армии сошлись в битве не на жизнь, а на смерть. Он не давал пощады. Она ее не просила ей все еще было мало его грешных губ, обжигающего давления его руки, которая впивалась ей в бедро, нагло хватала за грудь.

Ее руки также властно блуждали по массивным плечам, спускались, впивались в могучие мышцы рук. «Мой!» – думала она, чувствуя, как под ее прикосновением сокращаются мускулы.

Мой, поклялась она, распластав руки на широкой, твердой груди. Она его возьмет и удержит, даже если это будет стоить ей жизни. Пусть он монстр, но он ее монстр. Она ни с кем не станет делить его поцелуи. Она ни с кем не поделится его большим великолепным телом.

Джессика теснее прижалась к нему. Дейн напрягся, из глубины горла донесся стон, он подставил руку ей под ягодицы и приподнял.

Она бы хотела, чтобы он дотрагивался до голого тела, чтобы большие темные руки двигались по ней, добирались всюду. Грубые или нежные, все равно. Лишь бы он хотел ее. Лишь бы он целовал ее так, как сейчас, и трогал, как сейчас… словно он голоден, как и она, и ему всего этого мало, как мало ей.

Дейн оторвал от нее свой рот и пробормотал что-то похожее на итальянское ругательство.

– Отпусти меня, – севшим голосом приказал он.

Джессика проглотила плач, опустила руки, сложила их на коленях и уставилась на стоящее впереди дерево.

Дейн смотрел на нее со свирепым отчаянием. Он должен был знать, что нельзя приближаться к ней и на милю. Через тринадцать дней они поженятся, у него будет брачная ночь и потом столько ночей, сколько понадобится, чтобы утолить похоть и покончить с этим. Он говорил себе, что не важно, как она в это время будет ему досаждать, он терпел и худшее за меньшую награду и, уж конечно, вытерпит несколько недель расстройства.

Придется потерпеть, потому что слишком живо он воображал альтернативу: маркиз Дейн, пыхтя, околачивается возле будущей невесты, как голодная дворняжка возле тележки мясника. Вертится и лает под ее дверью днем, воет под окном ночью. Трусит за ней к портнихе, шляпнику, сапожнику, парикмахеру, огрызается и рычит на вечеринках.

Он привык получать то, что хочет, в тот же миг, как захотел, и игнорировать или отвергать то, что не может получить мгновенно. Он обнаружил, что пренебречь ею он может не больше, чем голодная дворняга – куском мяса.

Должен был догадаться в тот день, когда ее встретил, когда мотался по магазину Шантуа, не в силах отвести от нее глаз. Должен был хотя бы отметить проблему в тот день, когда изнывал, снимая с нее проклятую перчатку.

В любом случае теперь от правды не убежишь, после того как он дал себе – и ей – такое красноречивое доказательство. Все, что ей потребовалось, это описать предмет нижнего белья, и он потерял голову и попытался на нее наброситься.

– Хочешь, чтобы я слезла с коленей? – вежливо спросила Джессика, продолжая смотреть прямо перед собой.

– А ты хочешь? – раздраженно спросил Дейн.

– Нет, мне вполне удобно, – ответила она.

Хотел бы он сказать то же самое о себе. Из-за маленькой круглой попочки, удобно, видите ли, разместившейся у него на коленях, его чресла испытывали адские муки. Он понимал, что избавление – в нескольких дюймах, надо только повернуть ее к себе, задрать юбку и…

Шансов на это столько же, как если бы она находилась в Китае, с горечью подумал Дейн. Вот в чем беда с леди, одна из миллиона бед. Ты не можешь сделать свое дело, когда захочешь. Ты должен ухаживать, уговаривать, а потом делать это в подходящей кровати. И в темноте.

– Тогда оставайся, – сказал он. – Только больше не целуй меня, не провоцируй. И не говори про ночное облачение.

– Отлично, – сказала Джессика и беспечно огляделась, как будто сидела за чайным столиком. – Ты знаешь, что первая жена Шелли утопилась в Серпентайне?

– Моя первая жена обдумывает то же самое? – спросил он, глядя как-то неуверенно.

– Разумеется, нет. Женевьева говорит, что самоубийство из-за мужчины – непростительная бестактность. Я просто беседую.

Дейн подумал, что, несмотря на мучение, очень приятно держать на коленях приятно пахнущую леди, которая ведет бездумную беседу.

– Значит, ты временно прекратила злиться?

– Да. – Джессика посмотрела на его бесполезную левую руку, которая во время их пылких объятий соскользнула на сиденье. – Все-таки носи перевязь, Дейн, чтобы рука не болталась. Заденешь за что-нибудь, серьезно повредишь и не заметишь.

– Пару раз задел, – сказал он и хмуро посмотрел на руку. – И заметил, могу тебя уверить. Она все чувствует, только не работает. И не будет. – Он засмеялся. – Что, совесть замучила?

– Нет. Я думала отхлестать тебя кнутом, но ты бы ничего не почувствовал.

Он изучил ее нежную ручку.

– Для этого нужно больше мускулов, чем у тебя когда-нибудь будет. И ты никогда не будешь достаточно проворна, я увернусь и только посмеюсь.

Она подняла на него глаза.

– Ты будешь смеяться, даже если я сумею ударить. Ты будешь смеяться, если у тебя будет исполосована спина. Ты смеялся после моего выстрела?

– Пришлось, – весело ответил он, – потому что я потерял сознание. Смешно.

Это было смешно, понял он сейчас, глядя в холодную глубину серых глаз. Это было нелепо – возмущаться ею. Сцена в саду у Уоллингдонов была не ее затеей. Он начал подозревать, кто это устроил. Если его подозрение верно, то он вел себя не просто гадко, но непростительно глупо.

Он заслужил, чтобы в него стреляли. И она отлично это проделала. Вспоминая, он улыбнулся:

– Ты это великолепно проделала, Джесс, отдаю тебе должное.

– Признай – блестяще придумано и выполнено, – ответила она.

Он отвел глаза в сторону Ника и Гарри, которые с сонным видом изображали, что находятся в мире со всем миром.

– Было проделано очень хорошо, – сказал он. – Теперь я это понимаю. Красно-черный наряд, голос леди Макбет. – Дейн хохотнул. – При виде тебя мои отважные товарищи в ужасе разбежались – как дамочки на чаепитии при виде мыши. Может, стоило быть подстреленным ради этого зрелища? Шеллоуби, Гудридж в панике перед маленькой разъяренной феминой.

– Я не маленькая, – возразила Джессика. – Если ты такой неуклюжий остолоп, это не значит, что можешь делать из меня посмешище. К вашему сведению, милорд Голиаф, я выше среднего роста.

Он похлопал ее по руке:

– Не беспокойся, Джесс, я все равно на тебе женюсь и как-нибудь с этим справлюсь. Кстати, я купил доказательство.

Он сунул руку в глубокий карман кареты, нашарил сверток, и этого мгновения хватило, чтобы сердце у него тревожно забилось.

Он три часа выбирал подарок. Он скорее согласится быть растянутым на дыбе, чем вернется на Ладгейт-Хилл, дом тридцать два, и повторит эту треклятую процедуру. Пальцы сомкнулись на маленькой коробочке.

С бьющимся сердцем Дейн вытащил ее и неуклюже сунул Джессике в руки.

– Открой сама, – напряженно сказал он. – Одной рукой это дьявольски трудно.

Серые глаза метнулись к коробочке. Джессика ее открыла. Наступило короткое молчание. Он покрылся липким потом.

– О, – сказала она. – О, Дейн!

Беспомощная паника, слегка утихла.

– Мы же помолвлены, – натянуто сказал он. – Это обручальное кольцо.

Клерк задавал ему ужасные вопросы. Камень по дню рождения – Дейн понятия не имел, когда у нее день рождения. Камень под цвет глаз – нет такого камня, в природе не существует.

Подобострастный червяк даже осмелился предложить выложить ряд камней по начальным буквам послания: диамант – опал – рубин – опал – гранат – аметист – янтарь – «дорогая». Дейн чуть не лишился своего завтрака.

Наконец, когда он дошел до крайней степени отчаяния, наглядевшись на изумруды, аметисты, жемчуга, опалы, аквамарины и прочие чертовы камни, которые ювелир сможет вставить в кольцо… на последнем из тысячи обитых бархатом подносов Дейн его нашел.

Рубиновый кабошон,[7] отполированный так чисто, что казался жидким, в окружении потрясающих бриллиантов.

Он сказал себе, что ему плевать, понравится ей кольцо или нет. В любом случае ей придется его носить.

Оказалось, гораздо легче притворяться, когда ее нет. Легче убеждать себя, что выбрал это кольцо просто потому, что оно лучше всех. Легче спрятать на черном пустыре сердца истинную причину: это дань, и символическое значение этой дани так же слащаво и сентиментально, как любые из предложений клерка ювелирной лавки.