Ксения Петровна Александрова оценила ее поступление одной фразой:

– Это достойный институт.

И все!

Катерина страстно хотела учиться, скорее бы наступило первое сентября! И ждала, ждала перемен и новой своей жизни!

А они не заставили себя ждать, и далеко не радужноожидаемые.

Первой сменой блюд, подаваемых жизнью под названием «перемены», явилось то, что бабушка Александрова этим летом на дачу к подруге не поехала.

– Она больна. Лежит в больнице. А я слишком стара, чтобы подыскивать себе дачу для аренды на лето, разъезжая по Подмосковью.

Опля! Все тайные надежды проводить с Тимофеем больше времени, забив на установленный распорядок дня, после отъезда Ксении Петровны накрылись всеми крышками.

Это Катька както пережила, научившись за годы терпению и обузданию эмоций.

А вот блюдо номер два из жизненного меню перемен чуть ее не доконало.

В середине августа они встретились с Тимом на их обычном месте, и Катьке сразу не понравилось выражение его лица. Он молча взял ее за руку, увел подальше в аллею, на скамейку, облюбованную ими несколько лет назад, скрытую от взглядов гуляющих за деревьями и плотными кустами.

Усадил Катерину, сел сам. Странно сел, не как всегда – чуть поодаль. Закурил. Не смотрел на нее, уперся обоими локтями в колени, смотрел кудато вперед, курил, сильно затягиваясь, и вдруг…

– Я, Кошка, уезжаю.

– Кудаа? – осиротела в момент Катька, почувствовав серьезность его слов.

– Служить дальше. Сначала учиться, а потом служить.

– Тим, нет! – сопротивлялась она его решению и накатывающему ужасу. – Ты уже отслужил!

Он, все так же не глядя в ее сторону, отщелкнул двумя пальцами подальше докуренную сигарету и закурил новую.

– Я служил в спецназе, ты знаешь.

– Знаю.

– И почему я туда попал, ты тоже знаешь. Способности им мои приглянулись уж очень. Перед самым дембелем приезжали к нам в часть мужики засекреченные, смотрели, как мы учения отрабатываем. Они и до этого приезжали, смотрели, а в этот раз с целью определенной. Посмотрели и вызвали в кабинет к полкану меня и еще четверых и предложили идти учиться в школу разведки. Отучиться и начать профессионально работать не за самую маленькую зарплату, тот же спецназ и еще коечто. Дали время подумать, домой съездить после дембеля.

– Зачем тебе это?! – закричала Катька, даже подскочила со скамейки. – Зачем?! У нас теперь все хорошо! Я буду учиться и работать, и ты найдешь работу, и мы будем вместе! Все время вместе и прятаться не надо!

Он посмотрел, наконец, на нее! И такое темное, глухое безнадежье стояло в его глазах, что Катька отшатнулась, не понимая. Он медленно отвел взгляд, закурил третью сигарету и ровным голосом пояснил:

– Ты помнишь и умеешь все, чему я тебя научил. Теперь за тебя можно сильно не бояться, и присматривать не надо каждую минуту. Если, конечно, что случится, я приеду и буду рядом. Брошу все и приеду. Только давай договоримся, ты ничего скрывать от меня не будешь, ни плохое, ни хорошее.

– Не буду, не буду, только не уезжай!! – просила она, от отчаяния сложив ладони замком, да так, что побелели костяшки пальцев. – Я без тебя пропаду! Как же я без тебя?!

Он потянул ее за локоть, усадил рядом, обнял за плечи – самый родной, единственный родной человек! – погладил по голове, чмокнул, как бывало, в макушку.

И не было того жуткого взгляда никакого, померещилось ей!

Привиделось.

Вот же он, все тот же родной Тимофей! Рядом, обнимает, успокаивает…

– Нет, Кошка, если постоянно тебя пасти, ты так соплей и останешься, не научишься сама за себя стоять. Ты сильная, ты многое знаешь и умеешь, пора учиться не дрейфить, Катюха! Будем переписываться, как раньше, может, получится звонить както.

– Я не хочу так! – сопротивлялась она краху надежд, ожиданий спокойной жизни рядом с ним.

– Тебе нравится медицина? – неожиданно спросил Тимофей, посильнее прижав ее к своему боку.

– Да. Очень! – кудато в его плечо капризно буркнула Катька.

– А мне нравится то, чем я собираюсь заниматься. Сечешь?

Она помолчала. Думала и сопела в короткий рукав его футболки.

И почувствовала, что должна принять, смириться с его решением и отпустить его.

– Понимаю…

Катерина проводила его без слезсоплей, без надрыва и уговоров, собранно, как взрослый человек, привыкший многое терять в жизни.

А плакала потом. В подушку, ночью, дождавшись, когда бабушка уснет.

И последней сменой ресторанных блюд в череде перемен жизнь преподнесла ей еще одну неожиданность.

Десерт, так сказать.

В конце августа Катерина получила и предоставила Ксении Петровне расписание лекций и занятий, присовокупив к нему график своей работы санитаркой, с которой не собиралась уходить изза поступления в институт.

– Ладно, – сказала бабушка, бегло просмотрев оба листка, – оставь, я изучу и составлю твое новое расписание на каждый день.

– Хорошо, – порадовала покорностью внучка, – только в нем надо учесть, что мне придется много заниматься дома и часы посещения библиотеки, когда это понадобится.

– Это очень расплывчато: «много заниматься» и «когда понадобится». Реши, сколько времени тебе необходимо для домашних занятий, и точно отметь, по каким дням и часам ты будешь посещать библиотеку.

– И то и другое по возникающей необходимости, – недолго искрила покорным почтением Катька.

– Иди, – отпустила ее бабушка.

На следующий день Ксения Петровна Александрова огласила Катерине Воронцовой свое решение о том, каким образом внучка будет жить дальше:

– Я внимательно изучила расписание твоих занятий и работы, учла также и замечание о библиотеке и домашних занятиях. И пришла к выводу, что график твоей жизни сильно помешает моему распорядку и нанесет вред самочувствию. Ты станешь задерживаться неизвестно где, возвращаться в неурочное время, это внесет хаос в мою жизнь. А я буду нервничать, волноваться, что мне с моим сердцем категорически запрещено.

Сердце у Ксении Петровны, как и положено любому «пламенному мотору», находилось в полной боевой исправности, вызывая у Катьки смутное подозрение, а знает ли бабушка вообще, где находится этот орган в ее теле.

И все остальные органы, вместе взятые. Ибо здоровьем Ксения Петровна, как и убеждениями и характером, обладала железными. За девять лет их совместной жизни бабушка Александрова посещала поликлинику регулярно – раз в полгода, проходила всевозможные обследования на предмет строгого слежения за своим здоровьем. Из всех лекарственнооздоровительных препаратов Ксения Петровна принимала только витамины.

– Поэтому я решила, что на время учебы тебе лучше проживать в студенческом общежитии. Летом, после сессии, станешь жить здесь.

– Но мне не положено общежитие, у меня московская прописка. Да и тем, кому положено, иногородним, дают одному из десяти, мест нет, – не могла поверить в возможность обретения свободы Катерина.

– Этот вопрос я решу, – твердо заявила Ксения Петровна.

Катька смутно подозревала, что бабушка хочет избавиться от нее навсегда, а заодно лишить внучку отягощающей ее московской прописки. И как ни уговаривала она себя, что подозрения эти сильно смахивают на застарелые детские обиды и страхи и приписывание бабушке излишних ужасных и злых черт характера, но освободиться от такого ощущения не получалось, и Катерина сомневалась, что в один момент «оковы пали, и свобода…»!

И пали по личной инициативе начальника охраны тюрьмы!!!

На какие там «старые» связи давила товарищ Александрова и по каким чиновникам ходила – загадка!

Но через десять дней Ксения Петровна молча вручила Катьке ордер на поселение в общежитие на одно койкоместо. А ее московская прописка осталась при ней, Катерине.

Боясь спугнуть эту сладостную, неизвестную, манящую свободу, Катерина собралась за час, старательно убрав после сборов, вымыв и приведя в образцовый порядок всю квартиру. И тут же уехала, скупо попрощавшись.

– Звони каждый день, в полдевятого вечера, и отчитывайся, как у тебя дела! – «попрощалась» приказом Ксения Петровна.

Да хоть восемь раз в день! Главное – вырвалась – свобода!

Соседкой Катерины в двухместной комнате общежития оказалась заводная, разбитная деваха из города Екатеринбурга, звали которую Надя. Она тут же попыталась руководить Катериной, установить свои правила проживания, указать, у кого и какое место в этом проживании предполагается в дальнейшем, начав со своего «первого» номера, осмотрев с ног до головы сиротскую упаковку жиличкисоседки.

Но, встретившись с ой каким непростым взглядом Катерины, перепуганно притихла, призадумалась и в дальнейшем не позволяла применять презрительноназидательного тона в общении.

Уж за кого она ее приняла, за интернатку или зэчку какую, это только Надьке известно. Свои выводы она оставила при себе, но тявкать гордой сытой домашней болонкой на дворовую боевую псину поостереглась до конца их совместного проживания.

Вообщето Надька оказалась девчонкой неплохой: не злобливая, не сплетница, умела придержать язык где надо, не жадная и, что самое главное, не глупая.

Уживались. И неплохо.

До определенного момента, но и его Катерина смогла пережить, принять и по большому счету к Надьке он не имел отношения, она явилась всего лишь инструментом судьбинушки.

Катерина привыкала к новой жизни. Жизни без постоянного контроля, без запретов всего, без каждодневного отчета по стойке «смирно», без ежеминутного распорядка дня, но…

Как ни старайся, но жить приходилось по расписанию, пусть учебыработы, но суть не менялась.