Он кивнул, и Адриана знаком велела слугам следовать за ней. После чего Чезаре подошел к Лукреции.

— Чезаре, у нас мало времени. Мне надо быть готовой, — воскликнула девушка.

— Тебе надо быть готовой уделить мне немного времени. Ты забыла, что теперь у тебя есть жених, как же ты клялась, что никогда не будешь никого так любить, как меня?

— Я не забыла об этом. И не забуду. — Она представляла себя идущей по площади, ей слышались возгласы восхищения; она ощущала запах аромата и цветов.

— Ты думаешь не обо мне, — заметил Чезаре. — И кто вообще думает обо мне? Отец препятствует моим желаниям, а ты… ты легкомысленна, как любая распутница.

— Но ведь сегодня моя свадьба, Чезаре.

— Есть чему радоваться! Сфорца! Ты считаешь его мужчиной? И все-таки скорее я соглашусь видеть тебя его женой, чем кого-то другого, потому что — могу поклясться — он немногим отличается от евнуха.

— Чезаре, ты просто ревнуешь.

Чезаре засмеялся. Он приблизился к ней и схватил ее за шею — жестом, который она так хорошо помнила. Она закричала, боясь, что он порвет ее украшенную драгоценностями сеточку на голове.

— Он не станет твоим мужем. — Он засмеялся. — Я доказал отцу всю мудрость такого решения. Кто знает, если положение дел изменится, может, эти Сфорца не будут заслуживать нашей дружбы, и тогда святой отец вполне поймет, что он не так уж и хочет видеть свою дочь замужней дамой.

— Чезаре, почему тебя так огорчает эта свадьба? Ты ведь знаешь, я должна выйти замуж, но это никак не касается моей любви к тебе. Я никого не смогу полюбить так, как люблю тебя.

Он продолжал держать ее за шею, от его пальцев останется след — он всегда оставался, — и ей очень хотелось попросить его ослабить хватку, но она не осмеливалась. Она всегда радовалась, когда он находился рядом, но сегодня волнение, которое он обычно вызывал в ней, было следствием некоторого неосознанного страха, как она ни старалась его подавить.

— Верю, что так будет, — сказал он. — Неважно, что произойдет с тобой или со мной… Между нами навсегда останется эта связь. Лукреция и Чезаре… Мы — одно целое, сестренка, и никакой твой муж, никакая моя жена никогда не сумеют изменить это.

— Да, да, — проговорила она, едва дыша. — Это правда. Я знаю, что так и будет.

— Я не буду присутствовать на торжественном ужине после церемонии, — сообщил Чезаре.

— Но ты должен, брат. Я так мечтала потанцевать с тобой.

Чезаре посмотрел на свое облачение архиепископа.

— Священнику не подобает танцевать, сестра. Ты потанцуешь со своим братом Джованни, герцогом Гандии. Он будет блестящим партнером, не сомневаюсь.

— Чезаре, ты непременно должен прийти!

— На твое свадебное торжество? Конечно, нет. Неужели ты думаешь, что я смогу видеть, как ты веселишься в такой момент?

— Джованни придет и, может, Гоффредо…

— Когда-нибудь, сестренка, ты поймешь, что мои чувства к тебе сильнее, чем то, что Джованни вообще может испытывать к кому-либо.

На площади послышались крики, и Чезаре подошел к окну.

Лукреция встала рядом, она уже не чувствовала той радости от праздника, устроенного в ее честь, потому что в ней вызывали тревогу сжимавшиеся и разжимавшиеся кулаки брата и сердитое выражение его лица.

— Вот он, — сказал Чезаре, — красавец-герцог.

— Он должен сопровождать меня в Ватикан, — пояснила Лукреция. — Я должна быть уже готова. О, мы опоздаем. Чезаре, надо вернуть Адриану и Джулию. Джованни здесь, а я не готова.

Но Адриана, слыша, что Джованни приближается к комнате сестры, решила, что придется рискнуть возможностью вызвать гнев Чезаре, и вошла без приглашения. За ней следовали Джулия и служанки Лукреции.

— Герцог прибыл, — сказала Адриана. — Давай я проверю, на месте ли сеточка для волос. Да, а где же черная карлица? Вот же она. Бери шлейф своей госпожи и стой здесь…

Чезаре, нахмурясь, наблюдал за приготовлениями, и Лукреция понимала, что его мучает чувство ревности, и это омрачало ее счастливый день.

Вошел Джованни.

Он очень изменился с тех пор, как уехал в Испанию. Высокий и изящный, он вел распутный образ жизни, но на семнадцатилетнем красавце это мало отразилось. Он носил светлую бородку, несколько смягчавшую жесткость чувственного рта. Глазам его, светлым и почти прозрачным, так похожим на глаза Лукреции, недоставало спокойной мягкости, присущей глазам сестры; по сравнению с ними его прекрасные глаза, оттененные темными ресницами, казались холодными и суровыми. Но от отца он унаследовал обаяние Борджиа и прекрасно выглядел в великолепном турецком халате a la Franfaise, таком длинном, что он волочился по полу, халат был щедро расшит золотом, на рукавах красовались огромные жемчужины; наряд завершал тюрбан с большим рубином. Джованни являл собой великолепное зрелище. На нем сияли драгоценные камни, на шее висело длинное ожерелье, тоже состоявшее из рубинов и жемчуга.

У Лукреции перехватило дыхание, когда она увидела его.

— Джованни, — воскликнула она, — ты просто неотразим!

На какое-то мгновение она забыла о присутствии Чезаре. Ему показалось, что эта сцена полностью соответствует желанию отца унизить его. Перед Лукрецией стояли оба брата, два соперника; один благодаря любви и щедрости отца смог нарядиться, словно принц, а другой вынужден был носить сравнительно бедную одежду священника.

Чезаре впал в ярость, которая иногда охватывала его. Когда он бывал в подобном настроении, ему хотелось сомкнуть пальцы вокруг шеи тех, кто вызывал в нем это чувство, и давить, давить на горло, пока он не удовлетворит свое больное самолюбие их криками о пощаде.

Но он не мог сдавить это изящное горло. Сотни раз в жизни Чезаре страстно желал сделать это. Но никто не должен касаться любимого сына папы. Однажды, думал он, я не смогу сдержаться.

Джованни, понимая настроение брата, лукаво смотрел то на него, то на сестру.

— О сестренка моя, моя любимая Лукреция, ты говорить, я прекрасен, но ты… ты похожа на богиню. Просто не верится, что это моя маленькая хорошенькая сестренка. Простой смертный не может обладать подобной красотой. Как ты сияешь! Какой блеск! Даже господин епископ не кажется таким тусклым в соседстве с тобой. Я слышал, что ты, брат, не будешь присутствовать на балу, который устраивает наш отец. Темный церковный наряд, который ты носишь, требуется, когда нужно произвести на окружающих отрезвляющий эффект, но сегодня вечером должно царить веселье.

— Замолчи! — закричал Чезаре. — Замолчи, говорю!

Джованни поднял брови. Адриана громко проговорила:

— Господин мой, нам пора. Мы и так уже опаздываем.

Чезаре повернулся и пошел к выходу. Его слуга, ожидавший хозяина у дверей, собрался идти следом. Чезаре повернулся к мальчику.

— Ты улыбаешься? — спросил он. — Почему?

— Господин…

Чезаре схватил мальчика за ухо. Боль была почти невыносимой.

— Почему? Я спрашиваю, почему.

— Господин… я не улыбаюсь.

Чезаре ударил мальчика головой об стену.

— Не будешь врать! Ты слышал наш разговор, и то, что тебе удалось подслушать, развеселило тебя.

— Господин, господин!..

Чезаре грубо схватил мальчика за руку и толкнул его с лестницы. Чезаре слышал, как тот кричал, скатываясь головой вниз. Он слушал, прищурив глаза, слегка скривив губы. Крики, издаваемые кем-либо от боли, всегда успокаивали Чезаре, исчезала боль в нем самом, боль, вызванная отчаянием и страхом, что в мире есть люди, которые не распознали в нем высочайшую персону.

В сопровождении Джованни Лукреция вошла в новые апартаменты папы в Ватикане. В комнатах уже толпились все самые влиятельные горожане и посланники дворов различных государств и герцогств.

Лукреция забыла о Чезаре, пока, охваченная волнением, шла через площадь от дворца к Ватикану; в ушах у нее по-прежнему звучали крики толпы, она ощущала запах цветов, которые падали к ногам, устилая путь. А теперь перед ней на папском троне сидел ее отец, прекрасный в своем бело-золотом облачении, глаза его сияли любовью и гордостью, когда он смотрел на нее. Но тут же взгляд папы остановился на его возлюбленной Джулии, стоявшей рядом с Лукрецией; по другую сторону от дочери находилась красавица Лелла Орсини, которая вскоре должна выйти замуж за брата Джулии — Анджело Фарнезе.

Жених вышел вперед. Он выглядел почти жалким в сравнении с другим Джованни, братом невесты. Джованни Сфорца, понимая, что ему недостает изящества герцога Гандийского, помнил, что даже надетые на нем драгоценности взяты на время.

Что же касается Лукреции, то она едва ли обращала на него внимание. Для нее свадьба была не более чем блестящим спектаклем. Сфорца должен находиться рядом, поскольку без него она не сможет сыграть свою роль. А поскольку брак заключался формально, она знала, что долгое время сможет вести прежнюю жизнь.

Жених и невеста опустились на подушечку у ног Александра, и когда нотариус спросил Сфорца, берет ли он Лукрецию в жены, тот ответил громко звенящим голосом:

— Беру добровольно!

И Лукреция следом повторила те же слова. Епископ надел им на пальцы кольца, а знатный дворянин обнажил над их головами меч, после чего архиепископом была прочитана трогательная молитва и произнесена проповедь о таинстве брака, на которую ни жених, ни невеста не обратили ни малейшего внимания.

Александр едва сдерживал нетерпение. Слишком много подобных церемоний видел он за свою жизнь, и ему страстно хотелось перейти к веселью.


Празднование началось, на нем присутствовали многие служители церкви, которые изумлялись способности папы оставлять свою роль святого отца и становиться веселым хозяином, твердо решившим, что все гости должны великолепно провести время на свадьбе его дочери.

Никто не смеялся больше, чем он, над довольно непристойными шутками, которые передавались из уст в уста и считались необходимыми на подобном празднике. На радость собравшимся сыграли комедию; исполнили непристойные песенки; загадывали и отгадывали загадки, которые не обходились без грязных намеков на отношения между мужчинами и женщинами. Гостям вынесли сотни фунтов сладостей — сначала обносили папу и кардиналов, потом невесту с женихом, дам, прелатов и остальных гостей. Веселье достигло высшей точки, когда конфеты падали за корсажи платьев женщин, а когда сладости извлекались из-за лифов, слышались вопли восторга. Но стоило компании устать от этой игры, как все сладости выбросили за окна, и толпы народа, стоявшие внизу, устроили потасовку из-за конфет.