– Ты сумел добиться четкого звучания и простоты интонации, – сказала она.

Он приподнялся, опершись на локоть, чтобы видеть ее.

– Когда я впервые встретил тебя, ты уже мечтала о Южной Америке. Что сталось с твоей мечтой о шатре? С твоим сном?

Да, эти сны. Она мечтала о джунглях еще до того, как увидела их на картинках. Ей десять лет. Они с отцом-ветеринаром сидят на диване дома в Аннендале, у нее на коленях журнал «Национальная география». Отец показывает ей обезьян-ревунов, ягуаров и рогатых лягушек. Но фотография, которая по-настоящему заворожила ее, изображала шатер-свод, образованный верхушками деревьев в сотне футов над землей. Было в нем что-то успокаивающее. Надежное.

В ту ночь ей приснилось, что она летает под самым шатром, размахивая руками, как птица крыльями. Она пролетела многие мили под кружевом ветвей. Ей до сих пор это снилось, почти каждый месяц. Если подумать о причинах возникновения этих снов, окажется, что они сопровождают сильные переживания в ее жизни. Сны омолаживали ее. Дэвид говорил даже, что всегда может определить, когда Шон видела свой сон, – в таком легком состоянии духа она после этого пребывала.

– Можешь ты мне дать разумный, основанный на логике ответ, почему мы не должны ехать? – спросил Дэвид.

Что могла она ответить? Он все равно не поймет, почему она боялась оставить детей одних этим летом, почему ей казалось, что они больше нуждаются в ней сейчас, чем даже в грудном возрасте. Он не поймет того ужаса, который она испытывала при одной мысли о том, что ей придется повторить поездку, как-то связанную со смертью дочери. И он как бы не замечал проблем, связанных с их взаимоотношениями. Прочность их брака за последние три года стала настолько проблематичной, что любой встряски будет достаточно, чтобы разбить его вдребезги. Может быть, в этом они как раз и нуждались. Тогда и Дэвид поймет, что развод – единственный выход из положения.

– Дэвид, там будет несладко. Никакого комфорта. Жара и насекомые. Не очень-то там отдохнешь.

– Поехали. Шон вздохнула.

– Поехали, – эхом отозвалась она и подумала, что если в их отсутствие с детьми что-нибудь случится, это будет на его совести.

Шон увидела в темноте улыбку Дэвида, когда он притянул ее к себе, чтобы поцеловать.

– Вот увидишь, ты не пожалеешь. – Он слишком долго не отпускал губ, медленно передвигая руку от ее бедра к груди. Она поймала его руку и задержала, прижав к постели между ними.

– Я правда устала.

Он наклонился, чтобы посмотреть на нее, и ей пришлось отвести взгляд, чтобы он не прочел в нем: «Я больше не хочу тебя».

– Я уже забыл, когда мы в последний раз занимались любовью, – сказал он.

Шон тоже не помнила. Она старалась не вспоминать, как много этот брак значил для нее когда-то. Она отвернулась от него, благодарная пространству, которое образовалось между ними и разделяло их на постели.

3

Дэвид Райдер перевелся в университет Холлистера в Западной Виргинии, когда ему было двадцать лет и он учился на предпоследнем курсе. Как раз к этому времени он получил права на управление самолетом, окончив двухгодичные курсы.

– Не самая полезная вещь на свете, – сказал отец.

– Самоубийство, – подхватила мать. – Теперь, когда ты умеешь летать, они пошлют тебя во Вьетнам.

Он сказал, чтобы она не беспокоилась: его шансы на это невелики. И все же с тех пор она звонила ему несколько раз в неделю, чтобы узнать не пришла ли повестка.

Теперь он решил сделать то, чего родители ждали от него с самого начала: приобрести серьезную профессию. Его первая мысль была о музыке. Будь на то его воля, он провел бы оставшиеся на учебу два года в оперном зале. Но от музыки было мало пользы. Его наставница посоветовала заняться журналистикой.

– С твоим голосом и внешними данными ты сделаешь карьеру на радио или на телевидении, – сказала она.

Идея ему понравилась. Он был благодарен природе за то, что она наделила его таким голосом. Он рано понял, что за ним можно спрятаться. Когда он был испуган или зол, никто не замечал этого. Мягким коконом своего голоса он обволакивал собственные эмоции, и делал это так успешно, что и сам забывал о причинах этих эмоций.

Прятался он и за своим телом. Дэвид принимал участие в соревнованиях по плаванию с восьми лет, но в глубине души считал свой мужественный облик случайным даром природы. Из-за этого он выглядел более откровенным, чем был на самом деле.

Его каштановые волосы были коротко острижены, не то что у большинства однокашников. Он подстригся на следующий же по приезде день. Холлистер располагался в сельской местности. Там не было большого выбора парикмахерских, и он попал в руки парикмахерши с длинными, какими-то волокнистыми волосами цвета увядшей травы. Она щелкала жвачкой над его ухом.

– Вам надо немного отрастить волосы, – посоветовала она, изучая в зеркале его лицо. – У вас очень правильное лицо. Прямоугольник, суженный с двух сторон. – Она достала из сумочки тюбик с помадой и очертила контур его отражения на стекле. – Видите? Но ваши волосы коротковаты. И еще надо отрастить бачки.

Он вежливо ответил, что его устраивает прическа как она есть. Она пожала плечами и приступила к стрижке.

Первая неделя учебного года была временем ориентации, он был окружен новичками, зелеными и несерьезными. Но были и другие, так что со временем он разделил студентов на ряд категорий. Среди них выделялась влиятельная компания хиппи, затем прочная и довольно многочисленная группа студентов, склонных входить в разного рода товарищества и братства. Имелась также небольшая группа негров, хорошо организованных и политически активных, и горстка юношей школярского вида с прилизанными волосами и в очках с толстыми стеклами. Оставалось неясным, к какой из них относился он сам. Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что он не хиппи.

Поэтому он был так изумлен, когда впервые увидел Шон Мак-Гарри и почувствовал, как земля ускользает у него из-под ног.

Это случилось на второй день ориентации. Она расположилась на газоне перед учебным зданием, лежа на траве на животе и читая какой-то толстый учебник.

На ней были синие джинсы, отрезанные так, что получились очень короткие шорты, туго обтягивавшие ее точеную круглую попку. Но внимание Дэвида было привлечено, главным образом, ее волосами. Они казались ненатуральными. Густые и невероятно прямые, они опускались немного ниже плеч и сияли на солнце, как черный атлас. Дэвид устроился на широких ступеньках учебного корпуса, пряча глаза за темными стеклами очков и повернув голову так, чтобы она не догадалась о том, что он буквально загипнотизирован ею.

Он опаздывал на какое-то студенческое собрание, но продолжал сидеть. Наконец девушка поднялась и потянулась, держа книгу высоко над головой. Она носила бусы, и они приминали светло-зеленую блузку, обрисовывая ложбинку между ее грудями. Было видно, что она без лифчика, и все же ее полные груди оставались высокими. Она прошла мимо него, направляясь в учебный корпус, и он отметил мягкую голубизну ее глаз и густоту черных ресниц, уловил дуновение сухого аромата, напоминавшего запах фимиама, когда она проходила мимо, и безошибочно распознал признаки охватившей его любовной лихорадки.

Собрание было забыто. Вместо этого Дэвид последовал за ней, держась на некотором расстоянии. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь застал его за этим занятием. Никогда прежде он не вел себя подобным образом. Он расспрашивал о ней других студентов, стараясь придать своим вопросам видимость простого любопытства, в то время как кровь стучала у него в висках. Ее все знали. По крайней мере по имени. Она хорошо успевала и получала стипендию. Училась она на предпоследнем курсе и прибыла в студенческий городок так рано потому, что была вице-президентом диссидентской студенческой группы «Студенты за мир», боровшейся за сокращение учебного года. Некоторые называли ее очень странной.

Три дня ушло на разработку плана, согласно которому он мог бы проучиться рядом с ней целый семестр.

Он проводил долгие часы в помещении студенческого союза, делая вид, что изучает расписание занятий, а сам не мог оторвать глаз от двери.

Четыре девушки сидели за столом рядом с ним. Из их взглядов и доносившихся обрывков разговора нетрудно было заключить, что он являлся предметом обсуждения. Все четыре – блондинки, бретельки их лифчиков просвечивали сквозь тонкую материю летних блузок. У них были замысловатые прически, они изрядно потрудились над беспорядком всех этих локонов и завитков. Неделю назад они бы его заинтересовали. Но теперь казалось, что он насквозь видит их потуги показаться более значительными, чем они были на самом деле.

Род Стюарт пел по громкоговорителю «Мэгги Мэй», когда Шон вошла в столовую, смеясь тому, что Джуд Мандел – президент общества «Студенты за мир» – нашептывал ей на ухо. Дэвид уже ненавидел Джуда. Он вообразил, что Джуд является главным препятствием на его пути, человеком, настолько непохожим на Дэвида, что даже непонятно, как с ним соперничать. У него были длинные каштановые волосы, еще длиннее, чем у Шон. Вчера, перевязанные лентой, они походили на лошадиный хвост, но сегодня ниспадали на плечи в живописном беспорядке. Плюс к этому – длинная борода. Джуду было не меньше двадцати пяти лет – немыслимый возраст для соперника, когда тебе всего двадцать.

Шон и Джуд, сопровождаемые двумя девушками, "расположились за одним из столов, протянувшихся вдоль длинного ряда окон. Все эти столы были заняты их друзьями. Местные чудаки.

Дэвид дождался момента, когда Джуд отправился к буфету, и подошел к столу, за которым сидела Шон. У него вспотели ладони. Из-за сильно потертых джинсов он чувствовал себя неряхой. Он привык к оксфордской небрежности в одежде.

– Простите. – Он улыбнулся ей, радуясь вкрадчивому звучанию своего голоса. Она не могла догадаться, как он нервничал.