Мораг Прунти - Рецепты идеального брака

— Да ладно, Тресса, ты же знаешь, что хочешь этого. Давай побудем немного живыми.

— Анжело, ты в своем уме? В туалете? Дэн и Джэн внизу!

И дети в соседней комнате, ты, отвратительный мешок с дерьмом! Но это я сказала про себя.

Анжело внимательно на меня посмотрел и, когда понял, что меня не убедить, моментально сделался холодным, пожал плечами и сказал:

— Твоя потеря.

Потом он развернулся и вышел. А я осталась там стоять.

Я дрожала, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы успокоиться. В тот момент я поняла, что все кончено. Закончилась двадцатилетняя дружба. Я больше не хотела быть частью этого. Этой гламурной, дерьмовой жизни, в которой твой лживый муж пытается трахнуть твою подругу в туалете, потому что он богат и считает, что ему все позволено. Жизни, в которой ты не можешь приехать на свадьбу к подруге, потому что слишком занят своей выдающейся персоной. Я тоже была частью этого. Я наслаждалась поцелуем, я хотела этого, но теперь я чувствовала себя преступницей. Теперь я была с Дэном.

Я глубоко вздохнула и с выдохом взмолилась о ясности и способности снова быть уверенной в своих чувствах. Как с моей кухней. Я хотела испытывать то же самое к Дэну.

Джэн была разочарована, что мы уезжаем, а Анжело погладил меня по щеке, а потом взглянул на меня так безразлично, как будто знал, что мы больше не увидимся, и ему было все равно.

Домой мы добирались в молчании.

Джерри оставил пустую коробку из-под пиццы, накарябав на крышке: «Ушел пить». Он оставил небольшую сумку в знак того, что собирается вернуться, но мы оба знали, что он, возможно, пропал на несколько недель, если вообще собирался возвращаться.

Дэн сразу поднялся наверх, чтобы принять душ, а я включила свет на кухне. Я надеялась, что мое настроение поднимется, если я вернусь к своему проекту. Но этого не случилось. Я не получила желанных ответов, на самом деле эти выходные только прибавили мне вопросов. Убогих вопросов, которые мучили меня потуже четыре месяца.

Как все могло так сильно измениться за несколько дней? Последние несколько недель показались мне зачарованным временем, а сейчас все было кончено. Я проклинала себя за то, что сама разрушила волшебство.

Я осознала, что радость была не в серванте моей бабушки, и не в старинном чайнике, и не в восстановленном буфете, а в людях, которые это делали.

Без любви и без души эти вещи были просто кухонными шкафами.

Кажется странным писать рецепт хлеба, потому что мы пекли его каждый день, так же чистили картошку или мыли раковину. У каждой женщины был свой способ, а ингредиенты никогда не отмеряли точно, а только на глаз. Каким-то странным образом утром у вас могло быть «щедрое» настроение, тогда вы могли добавить горсть фруктов или ложку пищевого жира, если они у вас были. Через какое-то время вы уже знали, сколько вам требуется муки и в каком количестве масла и молока ее нужно размешать.

Что до способа, то у меня это доведено до автоматизма, поэтому мне трудно его описать. Я только знаю, что по мере того как я старела, вкус и качество выпекаемого мною хлеба улучшались. Я чуть не отравила твоего дедушку, твоя мать чудом осталась жива, а тебе, моя дорогая Тресса, досталось все лучшее! Если ты действительно хочешь научиться выпекать настоящий ирландский хлеб, замешанный на соде, тебе нужно делать это каждый день, пока это не станет для тебя таким же естественным занятием, как ходьба. Это не станет менее нудным тяжким делом, и только тебе решать, стоит ли оно того.

Если хочешь попробовать, то вот основные ингредиенты: около 1 килограмма муки, ржаной или белой, чайная ложка соды и такое количество молока, чтобы его было довольно для приготовления не очень густого теста, чтобы оно не прилипало к рукам. К этому можно добавить столовую ложку масла или любого другого пищевого жира, сушеных фруктов, чайную ложку меда или сахара, щепотку соли, пшеничных или овсяных хлопьев — подключи свое воображение. Выпекать в горячей духовке около часа, а проверить испекся ли хлеб, можно, постучав по дну формы. Сразу же заверни его в чистое кухонное полотенце, чтобы не зачерствел, и подожди полчаса перед тем, как резать.

Жизнь может быть трудной, но мы усложняем ее еще больше тем, как относимся к ней.

Моя мать ходила к колодцу за водой через два поля каждый день. Она готовила на открытом огне; подолы ее длинных юбок были черными от копоти, руки у нее были натружены от того, что она поднимала тяжелые горшки. Когда она состарилась, ладони у нее были в ожогах, потому что она, не подумав, хваталась за горячие ручки кастрюль.

Я никогда не замечала трудностей жизни матери, потому что она никогда не выказывала недовольства. Страдание было частью ее природы. Мама была полна рабского, торжественного страдания, я не знала ее другой. Жизнь была бесконечным воздержанием; своим поведением сейчас мама выкупала свое право на счастье в загробной жизни, жизнь была предназначена не для удовольствия, а для служения. Жизнь была приговором. Чем труднее она была и чем больше смирения ты проявлял, тем более уверенным в своей вечной жизни ты мог себя чувствовать.

Отец часто говорил матери жестокие вещи, когда был пьян, но только однажды ударил ее, и я об этом знаю. Это случилось, когда она была беременна мной, поэтому четверо ее братьев тем же вечером навестили моего отца на поле позади дома и избили его палками так, что ему до конца жизни хватило. Мама сама мне об этом рассказала, когда отец однажды ударил моего брата Патрика; за какую-то предполагаемую провинность отец швырнул его на пол во время обеда. Патрик был очень умным, и это раздражало моего отца. Он выиграл стипендию в местной мужской школе, но мой отец запретил ему посещать ее, объясняя это тем, что у нас не было денег на форму и книги. К нам даже послали священника, чтобы переубедить отца; он сказал, что церковь готова изыскать любые средства, чтобы мальчик мог окончить обучение. Патрик был преданным и чувствительным. Мама верила, что он мог бы стать священником. Мой отец отказался из чистого упрямства, сказав, что в четырнадцать лет уже можно не ходить в школу и что Патрик нужен на ферме. Мама видела, как единственный шанс для ее сына стать священником был упущен, и, хотя на публике она продолжала относиться к отцу уважительно, у нее появилась привычка жаловаться на него мне. Она рассказывала мне шокирующие истории о его жестокости, иногда приукрашивая их, чтобы у меня не оставалось сомнений в том, каким бездушным животным он является.

Наша община была небольшой, и матери не с кем было поговорить, кроме как со своей дочерью. По крайней мере, это не задевало ее гордость. В любом случае в этих обстоятельствах она ничего не могла поделать. В разговорах со мной мама находила какое-то облегчение, а ей оно было необходимо, чтобы выжить. Уйти от мужа, несмотря на то, насколько она была переполнена ненавистью, и на то, сколько унижений ей приходилось выносить, она не могла. Приходилось терпеть, что Бог ни пошлет. Жаловаться считалось признаком слабости и греховности, а мать не хотела быть в этом заподозрена. Я, тем не менее, была свободна от этих условностей. Наши дети оправдывают любую жестокость.

Когда мама рассказывала мне о том, как ее братья избили моего отца, ее глаза сияли гордостью. Она оправдывала их поступок, объясняя это тем, что, не припугни они его гневом Господним, мой отец убил бы меня еще до моего рождения. После этого я стала бояться отца еще больше, чем раньше, равно как меня начал пугать любой близкий контакт с матерью. Годы шли, и рассказы матери лишили меня последних следов преданности к ним обоим, которую я выказывала к ним раньше.

Будучи беспомощной жертвой пьяной ярости моего отца, мать всегда ставила над ним католическую церковь. Она ставила ее превыше всего. Ее преданность церкви приводила отца в ярость. Но он не возражал против принципов матери. Католицизм управлял ею. Хотя она набожно посещала службы и ревностно почитала авторитет священников, сна мало что понимала. Я осознала, что сильный дух и здоровая доза веры может помочь человеку справиться с ужасными испытаниями. Пьянство моего отца, нищета, попытки сохранить нам всем жизнь сломили дух моей матери. Она была религиозной, но ее вера была слаба. Она держалась за ритуалы и свечи, как утопающий за соломинку.

Все мои братья уехали из Охамора: Деклан и Брайан — в Бирмингем, где оба женились и обзавелись семьями, а Пэдди — в Лондон. Мы никогда больше его не видели. Помнишь, Тресса, когда ты была девочкой, я получила письмо из лондонской полиции? В нем сообщалось, что «Ваш брат Патрик умер в приюте в Кэмден Таун». Мое имя и адрес были написаны на клочке бумаги, который нашли при нем. Возможно, он носил его с собой, как напоминание о семье, а может быть, готовился к смерти, кто знает? Он был пропащей душой. Патрик мог стать врачом или великим музыкантом, если бы мой отец дал ему шанс получить образование. В конце концов все, что отец ему передал, это потомственный алкоголизм. Некоторые люди просто слишком слабы, чтобы выжить.

Мои женатые братья приезжали к нам дважды за двадцать лет. Их жены были нам чужими, а их дети говорили с английским акцентом. Мы приветствовали их, но воссоединение семьи было неловким. Они отсутствовали слишком долго, и от неуклюжих молодых людей, с которыми я боролась, будучи девчонкой, не осталось и следа. Они были чрезмерно вежливы, а это худшая услуга из всех, что брат может вам оказать.

Когда умерла моя мать, на похороны приехал только Брайан. Он сказал, что представляет так называемое Бирмингемское сообщество. Братья старались, но не смогли разыскать Патрика, а это было первым знаком того, что он пропал. Было обидно, что собралось так мало членов семьи. Моя мать страдала за нас, но страданием любви не купишь. Страданием можно купить только еще больше страдания.